-- Мить, а ты точно знаешь, что уедешь?
     -- Точно. Они сами предложили.
     -- Когда?
     -- Три дня назад.
     -- А тогда они предлагали?
     -- Нет. Да и я не поехал бы.
     Она вздохнула:
     -- Да... ужасно. Ты уедешь. И никого у меня не останется...
     Ну что, на мне свет клином сошелся?
     -- Все равно ужасно. Ужасно, ужасно, ужасно... Господи, почему мы живем
в это проклятое время"!
     Митя повернулся, обнял ее:
     -- Ничего. Все будет нормально. Россия не погибнет никогда.
     Марина гладила его волосы:
     -- Митька, Митька... Страдалец ты наш.
     Он улыбался, думая о чем-то.
     -- Чего улыбаешься? -- заглянула в его карие глаза Марина.
     Он рассмеялся:
     -- Да  я  сейчас  чего-то  стал начало вспоминать. Как  у  нас  все это
закрутилось.
     -- Когда?
     -- Давно. Году в шестьдесят седьмом. Когда у памятников читали.
     -- Смогисты?
     -- И не только.
     Он рассмеялся:
     -- Боже, какую чушь читали...
     -- Не помнишь наизусть? -- спросила Марина.
     --  И не хочу вспоминать. Тогда все были  на чем-то помешаны. На джазе,
на битлах, стихах, турпоходах. А как  читали,  с ума сойти.  Вадик, я помню,
свою  поэму читал. "Скрипки Мендельсона". Не  читал -- пел, заходился. И все
так. Андрюша: "Реприза, мальчики,  реприза. Давайте  снова повторять, зальем
безводные  моря  слезами  девочек  капризных"...  Юлька,  Леня,  Мишка.  Все
нараспев, как акафист.
     Он улыбнулся, глядя в окно:
     -- А пьянки какие устраивались. Помню у Вовика, мы только-только  с ним
познакомились.  У  него две  комнаты  были,  на  Рылеева,  кажется.  И  вот,
представь,  твой покорный слуга пьет из горлышка вино, сидя  на полу,  рядом
гитарист Эльбрус швыряет пустые бутылки об стену, они  разлетаются вдребезги
над курчавой головой Юльки, она смеется, вся в стеклянных брызгах. А поодаль
пьяный  Вовик,  присев  на низенький сервант, держит  перед  пьяным Валеркой
шпалер и уговаривает спрятать.
     -- Вовик? У него был пистолет?
     -- Да. Правда -- без патронов. А потом -- все  пьяные наперебой читать.
Я, Юлька, Валерка, Андрюша...
     Замолчав, он потер переносицу:
     -- Мда... все перед глазами стоит...
     -- А демонстрацию первую помнишь?
     -- А как же.
     -- Расскажи, ты никогда не рассказывал.
     -- Ну,  собрались  у Вовика. Он нам  все объяснил. Боря плакат написал.
Синим по белому. Доехали на 31-ом до театра. Вышли. И тут Алик пошел поссать
в подворотню  дома, знаешь какого... этих, двух  рабочих, погибших в 1905-ом
году. Вот.  Мы ждем. Минут  пять  прошло,  его нет.  Ждем дальше.  Тут Вовик
говорит: "Ладно, ребята, голова не должна страдать". Пошли без него. А тогда
снежок порошил, вечер, январь. В шесть подошли к памятнику Пушкина. Встали в
кружок.  Было  два плаката. Один -- СВОБОДУ ГИНЗБУРГУ, ГАЛАНСКОВУ, ДАШКОВОЙ,
ДОБРОВОЛЬСКОМУ! Другой...  дай Бог памяти...  ТРЕБУЕМ  ОТМЕНЫ СТАТЬИ  190-1!
Вот... Взяли. Развернули. Минуты две постояли и тут же справа два гебиста. У
одного,  я  помню, галифе  в сапоги  заправленные. Он у Вадика стал выдирать
плакат,  а тот его  ебнул палкой. Тогда Вовик  свой свернул и  нам:  уходим.
Пошли к остановке троллейбуса.  Подъехал,  влезли.  А за нами  -- гебист. Мы
вылезли в переднюю дверь  и опять в заднюю.  И он  за  нами. Лезет в  дверь.
Тогда  Вовик  подбежал  и  ногой  ему  впаял.  Тот  упал,  дверь  закрылась,
троллейбус  пошел.  А  через  неделю  у  меня  обыск,  потом  два вызова,  и
закрутилось...
     Он замолчал, поглаживая узкую руку Марины:
     -- Главное, никто из нас, кроме Вовика, не понимал с чем мы имеем дело.
Что  это  не  просто   продолжение  наших  поэтических  пьянок,  а  открытое
столкновение с чудовищной  машиной тоталитарного государства. Словно подошли
к дремлющему дракону дети и щелкнули его по носу...
     -- А он проснулся и огнем на вас дохнул.
     --Да...
     Митя помрачнел, лицо его осунулось.
     Долго молчали.
     Он вздохнул:
     -- Да.  Хоть  мы и были  детьми, дразнящими  дракона, наши страдания не
бессмысленны...
     И помолчав, добавил твердо, словно вырубив:
     -- Россия поднимется. Я в это верю.
     Марина мгновение неотрывно смотрела в  его просветлевшие, наполняющиеся
влагой глаза, потом порывисто обняла, целуя в щеку по-сестрински, по-русски,
по-христиански:
     -- Я тоже верю, Митя!

     Эффектно хлопнув дверцей  такси и покуривая на  ходу,  Марина пересекла
знакомую  до  тошноты  площадь  и  стала подниматься по  грязным  ступенькам
Универсама.
     Уже начало  смеркаться, вытянутые витрины светились, в  них  копошились
десятки людей, трещали кассы, двигались  нагруженные продуктами  проволочные
тележки.
     Стеклянная  дверь,  распахнутая  полным  некрасивым мужчиной,  толкнула
Марину  в  подставленную  ладонь.  Затянувшись  последний раз,  она  бросила
сигарету под ноги на забитую грязью решетку, и вошла в магазин.
     Внутри было душно и тесно.
     Марина  нашла  свободную корзинку и  двинулась к прилавкам, заслоненным
суетящимися  людьми.   В  мясном  отделе  было   чудовищное  столпотворение,
сгрудившаяся толпа что-то хватала с прилавка, слышалась брань.
     "Грудой свертков  навьюченный  люд сам  себе  и  царь и  верблюд..." --
вспомнила Марина брезгливо.
     В молочном народу толкалось поменьше,  на заиндевевших  лотках валялись
брикеты маргарина и расфасованный сыр.
     Выбрав кусок сыра, Марина положила его в сетку и, встретившись взглядом
с полной расфасовщицей, спросила:
     -- Простите, масла нет?
     -- Щас вынесут, -- ответила та с суровым равнодушием.
     И действительно -- два испитых грузчика подвезли железный ящик, кряхтя,
наклонили.  Желтые брикеты посыпались  на лоток, кто-то толкнул Марину и, не
успела она подойти, как перед глазами вместо масла плотно сомкнулись людские
спины.
     "Скоты!" -- морщась, подумала Марина.
     Одна  из спин вырвалась, превращаясь в пожилую женщину,  прижимавшую  к
груди стопку брикетов. Лицо ее светилось напряженной озабоченностью:
     -- Погоди-ка... пяти хватит...
     Она отделила одну пачку, намереваясь швырнуть назад.
     -- Дайте мне, -- тихо попросила  Марина и женщина, рассеянно обшарив ее
глазами, протянула брикет.
     Марина взяла и незаметно опустила его в карман плаща.
     С этого мгновенья сердце ее тревожно и сладко забилось.
     Она взяла хлеб в хлебном, молоко в  молочном и пошла к кассам. К белым,
трещащим кассиршам тянулись длинные очереди.
     "Как на исповеди",  -- улыбнулась Марина, пристраиваясь за симпатичным,
похожим на тушканчика старичком.
     Старичок жевал впалым ртом, смешно двигая беленькими кисточками усов, и
таращился по сторонам.
     Марина ждала, прислушиваясь к нарастающему стуку сердца.
     Оно  стучало  почти  как тогда  -- отдаваясь  в висках,  заполняя собой
грудь.
     Сидящая за кассой женщина была  неимоверно полной, кудрявой, с оплывшим
безразличным лицом и  лиловыми  щеками. Быстро щелкая кнопками, она косилась
на сетки  с  продуктами, бормотала сумму,  брала  деньги, словно ей  вернули
давнишний долг, рылась в пластмассовых ящичках, ища мелочь, и снова щелкала.
     Марина  мысленно  раздела  ее  и  содрогнулась  в  омерзении:  огромные
отвислые  груди  с  виноградинами  морщинистых  сосков покоились  на  мощных
складках желто-белого живота, методично засасываемого темной воронкой пупка;
белые  бугристые окорока ног, пронизанные жилками вен, расходились, открывая
сумрачного  волосатого  монстра с  застывшей  вертикальной  улыбкой  лиловых
губищ...
     "Интересно, сколько пачек масла поместится в ее влагалище?" -- подумала
Марина, двигаясь вместе с очередью.
     Ей представилось, что там, внутри уже спрятана добрая дюжина пачек, они
спокойно плавятся, спрессовываясь в желтый овальный ком...
     -- Что у вас? --  заглянула матрона в Маринину  сетку,  хотя все было и
так видно.
     -- Два молока, белый за двадцать пять, сыр... Все?
     --  Все, -- ответила Марина,  улыбаясь  нервно подрагивающими губами  и
глядя в мутные глаза кассирши.
     Сердце оглушительно колотилось, колени  приятно  подрагивали,  холодная
пачка оттягивала карман.
     -- Рубль пятьдесят.
     Марина протянула  десятку,  приняла  неудобно  топорщащуюся  сдачу и  с
пылающим лицом отошла к стойке.
     "Семьдесят  вторая пачка"  -- мелькнуло  в  ее  голове и она облегченно
усмехнулась.
     Переложив  продукты из  казенной сетки в  свой целлофановый  пакет, она
вынула пачку из кармана.
     Старичок-тушканчик,  пристроившись  рядом,  тоже  перекладывал  в  свою
зеленую сумку хлеб, маргарин и молоко. Когда он в очередной раз наклонился к
сетке,  Марина  ловко   бросила  пачку  в  его  сумку  и,  подхватив  пакет,
заторопилась к выходу.
     Она давно  воровала  масло у государства. Это  было приятное  и  острое
ощущение,  не  похожее  ни на какое другое.  Приятно  было стоять  в угрюмой
очереди, сознавая себя преступницей, успокаивать внутреннюю дрожь, подходить
к кассе,  чувствуя  нарастающие  удары  крови  в висках, лгать,  улыбаясь  и
подрагивая уголками губ...
     Однажды  Марина  попала  к  молоденькой,  чрезвычайно   привлекательной
девушке,  которая  неумело  нажимая   клавиши,  спрашивала   очаровательными
губками:
     -- А еще что?
     -- Все. Уже все, -- тихо проговорила Марина, улыбаясь и разглядывая ее.
Тогда мучительно хотелось, чтобы эта прелесть, застукав  Марину, расстегнула
бы ее всю и обыскала своими коротенькими пальчиками  с обломанными  ногтями,
краснея и отводя глазки.
     А  еще  лучше,  если   б  Марина  работала   кассиршей,  и  эта   милая
клептоманочка попалась ей с куском сыра в сумочке.
     -- Пройдемте со мной, -- спокойно сказала бы Марина, положив руку на ее
оцепеневшее от ужаса плечо.
     И  они прошли бы сквозь вонь и  толчею универсама в пустынный сумрачный
кабинет директора.
     Марина поворачивает  ключ,  запираясь  от  вонючего  шума,  задергивает
занавески, включает настольную лампу.
     -- Извините, но я должна осмотреть вас.
     Девушка  плачет,   плачет  безнадежно  и  искренно,   не  сознавая  все
возрастающей прелести своего мокрого личика:
     -- Я пппрошу... ппро... шу вас... в институт.. не соо... бщайте...
     -- Все будет зависеть от вас, -- мягко отвечает Марина, расстегивает ее
кофточку, щелкает застежкой лифчика, спускает джинсы и трусы.
     Минуту   она   смотрит  на  свою  пленницу  --  голенькую,  прелестную,
беспомощно всхлипывающую, потом говорит все тем же мягким голосом:
     --  Извините,  но  я должна  осмотреть  ваши  половые  органы.  Знаете,
некоторые прячут даже там...
     Девушка  разводит  дрожащие  колени,  рука  Марины  касается  пушистого
холмика, долго ощупывает, затем раздвигает прелестные губки и...
     Визг шин по мокрому асфальту.
     Марина  инстинктивно  откачнулась  назад,  очнувшись  в  реальном  мире
московских сумерек: зеленая "волга", обдав водяной пылью,  пронеслась  мимо,
шофер успел злобно потюкать себя пальцем по лбу.
     "Так можно  и  к Господу пораньше", --  усмехнулась  она,  перекладывая
пакет  с  продуктами  в  левую  руку. --  "А  что. Отлететь  во  время таких
мечтаний... Забавно..."
     Площадь кончилась, дорогу перегородила свежевыкопанная канава, по краям
которой топорщились куски разбитого асфальта.
     Марина  легко прошла по переброшенной доске, успев разглядеть на мокром
дне канавы пустую бутылку.
     Впереди громоздились, светясь окнами, блочные девятиэтажки.
     Уже семь лет  она жила в этом районе, считавшемся новым, несмотря на то
что выглядел он старым и запущенным.
     -- Девушк, а скок щас  время?  -- окликнуло  ее с лавочки продолговатое
пятно в шляпе.
     "Мудак", -- грустно подумала она, свернула за  угол и оказалась в своем
дворе.
     Дворничиха не торопясь скалывала лед с  тротуара, ее семилетний сынишка
пускал что-то белое в темной ленте журчащего во льду ручейка.
     В скверике куча доминошников хлестко стучала костяшками.
     Марина срезала  себе дорогу, прохрустев  по  осевшему  грязному  снегу,
перешагнула лужу с разбухшим окурком и оттянула дверь подъезда.
     Лампочка  третий  день не горела, зато кнопка лифта светилась  зловещим
рубиновым накалом.
     Вскоре  лифт  подъехал,  с  противным  скрежетом  разошлись  дверцы  и,
попыхивая  сплющенным "Беломором", выкатился коротконогий  толстяк  с  белым
пуделем на сворке.
     "Свинья", -- подумала Марина, войдя в прокуренный ящик лифта.
     Палец нажал кнопку, лифт тронулся.
     На правой дверце рядом  со знакомыми примелькавшимися  ЖОПА, СПАРТАК  и
НАДЯ появилась лаконичная аксиома: ХУЙ + ПИЗДА = ЕБЛЯ.
     --  Бэзусловно...  --  устало  согласилась  Марина,   вспомнив  любимое
словечко Валентина. -- "А онанизм-то мальчиков не спасает. Рвется либидо  на
волю, сублимируется. Твоя правда, Зигмунд..."
     Расстегнув сумочку, она достала ключи, скрепленные английской булавкой.
     Лифт остановился.
     Ключ умело овладел легким на передок замком,  сапожок пнул дверь, палец
щелкнул выключателем.
     Не раздеваясь, Марина  прошла  на кухню, сунула продукты в холодильник,
поставила греться  новенький  никелированный  чайник  (подарок  Сашеньки)  и
прикурила от догорающей спички.
     Кухня   была  небольшой,   но  по-женски  уютной:   льняные  занавески,
голубенький плафон в виде груши, коллекция гжели на аккуратных полочках, три
расписные  тарелки  над   грубым  деревянным  столом  с  такими  же  грубыми
табуретками.
     Марина вернулась в  коридор, чертыхнулась, зацепив циновку,  разделась,
сунула  уставшие  ноги  в  мягкие  тапочки,  потягивая  сигарету,  заглянула
ненадолго в  туалет, вернув  голос старому разговорчивому бачку, и с разбега
бросилась на широкую тахту.
     Голова утонула в родной бабушкиной подушке.
     Расстегнув   брюки,  суча  ногами,  вылезла  из  них.   С  наслаждением
затягиваясь, она  рассеянным взглядом скользила  по  своей  двадцатиметровой
комнате:  бабушкина  люстра,  бабушкино  пианино, полки с  книгами,  ящик  с
пластинками, проигрыватель, телевизор, зеленый торшер, полуметровая гипсовая
копия  "Амура  и Психеи",  вариант  рабиновского  "Паспорта"  над  небольшой
кушеткой, натюрморт  Краснопевцева,  офорт Кандаурова и... да, все то же  до
боли  знакомое  клиновидное  лицо  со  шкиперской  бородкой,  чуть  заметным
вертикальным шрамом на высоком морщинистом лбу и необыкновенными глазами.
     Сквозь расплывающийся сигаретный  дым Марина тысячный раз встретилась с
ними и вздохнула.
     ОН всегда смотрел так, словно ждал ответа на вопрос своих пронзительных
глаз: что ты сделала, чтобы называться ЧЕЛОВЕКОМ?
     "Я стараюсь  быть  им",  --  ответила  она своими по-оленьи большими  и
раскосыми очами.
     И как всегда  после первого немого разговора,  лицо ЕГО  стало добреть,
поджатые губы потеряли свою суровость, морщинки возле глаз собрались мягко и
спокойно, разваливающиеся пряди упали на лоб с хорошо  знакомой человеческой
беспомощностью. Треугольное лицо засветилось привычной домашней добротой.
     "Человек", --  всплыло в голове Марины, и тут же ОН, выдвинув скрипучий
стул, сел рядом -- большой, грузный и красивый.
     Она  часто представляла это знакомство,  -- либо в прошлом, до высылки,
либо  в  будущем,  после  той  самой встречи в Шереметьево-Внуково:  неясный
пестрый  фон  сосредоточенно разговаривающих  людей,  расплывчатый  интерьер
незнакомой комнаты, ЕГО улыбка, широкая ладонь, крепкое рукопожатие...
     Дальше  все было зримо и  прочувствованно до  мелочей: долгий разговор,
встреча, доверенная рукопись, стрекочущая ночь напролет машинка, белое утро,
свежеотпечатанные  листки,  привезенные в  срок, "спасибо, вы  очень помогли
мне,  Марина",  "Ну,  что  вы,  для  меня это  не  работа,  а  наслаждение",
потребность в секретаре, совместная работа до поздна на даче, желтый  месяц,
запутавшийся во влажной листве  ночных яблонь, решительно распахнутое  окно,
"засиделись мы, однако", взгляд усталых глаз, встретившиеся руки и...
     Марина была  уверена,  что с НИМ  все  случится как  надо. Как положено
случаться, но чего,  к  сожалению, ни разу не  произошло у  нее ни  с  одним
мужчиной.  Глупое,  медицинское слово ОРГАЗМ с  отвращением выталкивалось из
грез, подыскивались синонимы, но и они  не были в состоянии выразить то, что
так остро и точно чувствовало сердце...
     Да,  еще  ни   один   мужчина   не   смог  дать  ей  тот  убогий  чисто
физиологический минимум, который так легко добывали из ее тела женские руки,
губы  и  языки.  Вначале  это  было  странно  и  страшно,   Марина  плакала,
прислушиваясь  к сонному  бормотанию удовлетворенного  партнера, засыпающего
после  трехкратного  орошения  ее   бесчувственного  влагалища.   Потом  она
привыкла, лесбос взял верх, мужчины стали  чистым декором, а ОН... ОН всегда
оставался тайным знанием, скрытой возможностью настоящей любви, той самой, о
которой  так  мечтала Марина,  которой  жаждало  ее стройное  смуглое  тело,
засыпающее в объятьях очередной подруги...
     Сигарета давно кончилась  и погасла.  Марина опустила ее в  полый живот
глиняного Шивы и пошла на кухню.
     Сашенькин чайник отчаянно кипел, из носика рвалась густая струя пара.
     -- Ооохаааа...  Маринка-рванинка... -- зевнула  Марина, сняла  чайник и
выключила газ.
     Любимые слова некогда любимой  Милки заставили вспомнить намеченное еще
вчера:
     -- Господи, вылетело совсем...
     Вернувшись  в  комнату, она повесила брюки на  спинку стула,  присела к
массивному  письменному  столу,  вынула  из-за  эстонской  безделушки  ключ,
отперла ящик и выдвинула.
     Ящик был большой но вмещал он  гораздо  больше, -- во всяком случае, за
содержимое его Марина отдала бы свою квартиру, не раздумывая.
     Слева  покоилась  Библия  в коричневом  переплете,  рядом  --  янтарные
бабушкины четки  и потрепанный  карманный псалтырь, из-под которого виднелся
молитвослов. Справа --  три увесистых тома "Архипелага", "Дар", "Машенька" и
"Подвиг" Набокова, владимовский  "Верный Руслан",  орвелловский  "1984", две
книжки Чуковской.
     Дальше   аккуратным   блоком  лежала   поэзия:   Пастернак,   Ахматова,
Мандельштам, "Часть речи"  и  "Конец прекрасной эпохи"  Бродского,  сборники
Коржавина, Самойлова и Лиснянской.
     Все книги, уложенные друг на  друга, напоминали трехсторонний бруствер,
в центре которого на дубовом дне ящика покоилась Тетрадь.
     Тетрадь.
     Она  была небольшой, составленной из  листков плотной бумаги. С обложки
невинно и удивленно смотрела  ботичеллевская Венера,  в  правом верхнем углу
лепилось старательно выведенное ROSE LOVE.
     Марина взяла тетрадку, положила на стол и задвинула ящик.
     "...Чувств  твоих  рудоносную залежь, сердца тайно светящийся пласт..."
-- вспомнила она любимые строчки и отворила Тетрадь.
     Это  была  лаконичная  летопись  Любви  --  двадцать  восемь  вклеенных
фотографий -- по одной на каждой странице. Двадцать восемь женских лиц.
     Мария... Маша Соловьева... Машенька... 7х9, красивое кабинетное фото на
рифленой бумаге,  черные блестящие  волосы,  полуоборот, полуулыбка... Мария
была  первой.  Своими изящными пальцами, требовательными губами и эластичным
телом она открыла в-Марине Розовую Дверь, открыла сильно и властно, навсегда
впустив поток испепеляющих лучей.
     Их любовь длилась полгода -- муж увез Машу в Ленинград,  тайные встречи
на квартире ее подружки прекратились, а подружка осталась. Она была второй.
     Марина перелистнула страницу.
     Света... Света Райтнер...  Светочка-Светланка... Светик-Семицветик... В
то лето, когда  бабушка  все  еще пеленала  в  Ленинграде бордового от крика
Кольку,   они   с   Мариной   часто   ставались   ночевать   у   Светы    --
двадцатишестилетней, дважды  разведенной, кудряво-черноволосой,  с округлыми
булками плеч, спелыми грушами грудей и пунцовыми капризными вишнями губ.
     Обычно, после  небольшой пьянки,  она  л