сем близко.
     Из них исходила какая-то испепеляющая горячая энергия, от которой, нет,
не делалось жутко, наоборот, -- Марину охватило чувство понимания, теплоты и
участия,  она  вдруг  прониклась  симпатией  к  этому  угловатому  человеку,
стремящемуся во что бы то ни стало поделиться собой, переубедить ее.
     Она улыбнулась:
     -- Я понимаю... но...
     -- Что -- но?
     -- Но... а может ты ошибаешься?
     Он отрицательно покачал головой:
     --  Я  сейчас не  от  себя  говорю. Я могу ошибаться, конечно. А  народ
ошибаться  не может. Триста  миллионов ошибаться  не могут.  А я с  тобой от
имени народа говорю.
     -- Но ведь... а как же -- тюрьмы, лагеря?
     -- А  что ты хочешь? Весь мир против нас. И  внутри и снаружи мерзавцев
хватает, которые по-новому жить не хотят.
     Он убеждающе раскрыл перед ней свои широкие ладони:
     --  Ты знаешь,  что такого эксперимента в истории еще не было? Не было!
Мы первые по этому пути идем,  многое не получается. А почему? Да потому что
мешают,  понимаешь? Старый мир мешает, как может!  И сейчас вон особенно  --
Рейган совсем озверел, прямо  к  войне готовится. Хотя могу тебе  откровенно
сказать  -- никогда  они  войну  не  начнут, никогда.  Потому что трусы они,
боятся нас. И обречены они, это точно.  Истерия вся от слабости. А мы -- как
стена. Нас  ничем  не остановить,  кроме силы. А силу они  боятся применить,
потому  что  у  всех  виллы,  кондишены,  машины,  жратва  изысканная,  куча
развлечений. А у нас-то этого нет ничего. Пока. Потом, когда их не будет, на
гонку вооружения тратиться  не придется -- все будет. Но пока нет. И  терять
нам,  стало  быть, нечего. Ясно?  Поэтому, если мы. схлестнемся  с ними, они
проиграют, это точно. А главное, ты пойми, мы  -- это будущее.  Мы -- это...
как тебе сказать... слов не хватает... вобщем... я  вот нутром чувствую, что
правда на нашей стороне! Как пить дать!
     Он замолчал, вытер со лба пот тыльной стороной ладони.
     Голубой свет  искрился в его редких мягких волосах, скользил по упрямым
скулам, затекал в складки рубашки.
     Привалившись к стене, Марина молчала.
     В ней происходило что-то важное, она чувствовала это всем существом.
     Сумрачная,  призрачно  освещенная  комната казалась  нереальной  за его
широкими  плечами.  Там,  в полутемной  мешанине  вещей  голубоватыми тенями
застыло  прошлое   --   разговоры,  пьянки,   поцелуи,  переплетенные  тела,
ожесточенные  споры, вольнодумные  мысли,  тайные  встречи,  вера,  надежда,
любовь и ОН.
     Марина напряженно вздохнула:
     -- Принеси, пожалуйста, спички...
     Сергей Николаич встал, пошел на кухню.
     Когда  они  закурили  и дым,  расслаиваясь, поплыл по  комнате,  Марина
спросила:
     -- Скажи, а ты веришь в коммунизм?
     Прохаживаясь, он серьезно кивнул:
     -- Верю.
     -- Серьезно?
     -- Абсолютно.
     -- Когда же он наступит?
     -- Когда не будет капиталистического окружения.
     -- Но ведь пока-то оно существует...
     -- Разве что пока.
     -- Ну а каким ты коммунизм представляешь?
     -- Хорошим.
     Он снова опустился на край тахты, протянул руку, стряхнул пепел в Шиву:
     -- Понимаешь, то что у нас сейчас -- это, я бы сказал, только начальная
фаза  социализма.   Мы  только-только  стали  советскими.   Не  русскими,  а
советскими. Конечно,  нам  трудно очень  -- у  буржуев таких  войн и  всяких
разных перетрясок не было. У  них механизм  веками отлаживался. А  наш  лишь
недавно построен. Да и  построен  как -- на ходу,  в голод, в разруху. Войны
все время. Но сейчас  мы уже  сила. Они  нас  боятся.  Чувствуют, как собака
волка. Потому и брешут. Мы -- новые люди,  понимаешь? Новые. И земля  должна
нам принадлежать -- молодым. А главное -- нас уже  много, почти полмира. Мы,
как  семья одна.  У  нас  первое  в  истории  общество,  где  все равны. Все
бесплатно -- детсад,  школа, институт. Больницы,  опять  же. У них  работать
надо до пота, а  у нас  -- по мере сил. Только на работу не опаздывай, а там
-- работай  не  торопясь, как  можешь. Вот и все. Квартиры, опять же, даром.
Все  для  человека.  Продуктов  не  хватает  --  это временно, из-за дураков
разных. Но дураки не помеха, помеха -- это такие вот, как этот Рубин...
     -- Рабин, -- поправила Марина, затягиваясь.
     -- Ну Рабин, один хрен. Он не наш, понимаешь?  Он -- их. Того мира. Так
и пусть катится к ним. Или в лагерь. Он не понимает ни хрена, а лезет учить!
Он ничего не понимает. И  не поймет. Потому что любить наш народ не научился
и все время с  запада смотрел. Дескать -- очереди  за колбасой, пиво плохое,
квартиры  маленькие -- значит здесь плохо! Вот  так они рассуждают. А знаешь
почему? Потому что евреи вообще что такое родина -- не понимают. Им где пиво
лучше -- там  и родина.  У  них цели  никакой, какой там коммунизм,  светлое
будущее! Брюхо набить, обмануть, похвастаться -- вот и  все! Вообще, не знаю
как ты, но я к евреям чего-то не того...
     Он нахмурился, покачал головой и продолжал:
     -- Я раньше этого  не понимал, а  теперь понял.  Это  народ какой-то...
чорт знает какой. Их не поймешь -- чего им  надо. А главное --  вид у них...
ну я  не знаю...  противный какой-то. Вот армяне вроде  тоже  и  волосатые и
горбоносые, грузины,  бакинцы... и волосы такие же... а вот все равно, евреи
прямо неприятны чем-то! Что-то нехорошее  в них. Я  этого объяснить не могу,
как  ни  пытался...  И все  --  своих,  своих.  Только  со своими.  Где один
устроится -- там и другие лезут.
     Он затянулся и быстро выпустил дым:
     -- Честно говоря, я б их всех выкатил отсюда, к чортовой матери.  Пусть
едут. От них пользы никакой -- вред один. Пусть лучше с арабами дерутся, чем
здесь вредить...
     Его свободная рука ослабила галстук:
     -- Не в колбасе сейчас дело, не в пиве...
     Марина пожала плечами:
     -- Но ведь благосостояние тоже играет роль...
     Он устало покачал головой:
     -- Ты тоже пока не понимаешь. Эта зараза тебе глаза надолго залепила...
Как  бы  объяснить-то... Ну  вот если ты живешь со своей  семьей,  с родными
своими в новом доме. Он еще  только-только построен, еще смола на бревнах не
засохла,  еще  лесом от него пахнет. Значит, только-только  вы  отстроились,
мебелишка у вас -- стол да табуретка, посуда -- кружка да котелок. Но  семья
большая,   дружная,  и  отец  вам  говорит:  потерпите,  мол,  немного,  вот
поработаем несколько лет  и будем в достатке жить. А рядом с вашим  домом --
другой. Старый, основательный, добра там невпроворот. И живут там  старик со
старухой, детей у них нет. И вот, предположим, вышла  ты однажды вечером, ну
там по каким-то делам на улицу, а эти  старики тебе и  говорят: живи с нами.
Мы тебя удочерим, приданого дадим, оденем как надо, а главное --  работать у
нас не надо. Ты пойдешь к ним?
     Марина улыбнулась:
     -- Нет конечно.
     -- А почему? -- он устало поднял брови.
     -- Ну... потому что я своих люблю.
     --  Вот! --  шлепнул он ладонью по ее коленке,  --  Вот  и ответ  тебе!
Любишь своих! Вот  как. На этом все и строится. На любви. Отсюда и терпение,
и долг, и  патриотизм. Если Россию любишь --  плевать тебе  на  американские
кондишены да пепси-колы! А потом запомни: все что у них сейчас есть -- у нас
будет!  Просто мы вооружаться вынуждены, чтоб  не раздавили нас. Приходится.
Но главное мы  силу набираем. Вот это важно. А  они свою -- теряют. Теряют с
каждым годом. И придет время -- на колени перед нами опустятся. Только мы их
жалеть не будем. Ни за что! Вот за очереди за эти, за временную убогую жизнь
-- все взыщем сполна, не забудем!
     Он с силой ввинтил окурок в пепельницу, провел рукой по волосам:
     -- Ничего! Сейчас  Андропыч  за  дело основательно  взялся.  Дисциплину
укрепим,  тунеядцев-лодырей к ногтю,  снабжение  наладим, дороги  в  деревни
проложим,  техникой  займемся.  Сейчас-то  вон  уже  на  периферии  продукты
появились...  Нам бы  только с  блатерами покончить, все на  государственные
рельсы перевести и порядок...
     Он встал, сунул руки в карманы и подошел к беленьким Амуру с Психеей:
     -- Вот это, я  понимаю  -- искусство.  И прекрасно и  возвышенно. И для
души все, глаз радует... А то нам не нужно! На помойку его выкинуть и все...
     -- Какой ты убежденный, -- проговорила Марина, рассматривая его крепкие
руки.
     -- А как же. Иначе нельзя. Но я не дурак вроде Хрущева. Я в глупости не
верю. Я в реальность верю. В  реальные конкретные задачи.  Как на  заводе --
есть   план,   надо   его  выполнять.   А   гадать  когда  завод   полностью
автоматизируется -- курам на смех. Идеология должна быть конкретной, а не...
как это... мифио...
     -- Мифической?
     --Да. Не мифической. Нам мыльные пузыри не нужны.
     -- А что же нужно?
     --  Дело.  Настоящее,  каждодневное.  Без   дураков.  Так  что,  Марина
Ивановна,  ты кончай  ваньку  валять. Лейкой  против  грозы не  маши.  Народ
ошибаться не может, на  то он и народ. Хрущев ошибаться может, Сталин может,
а народ -- не может. Ты вот мне сегодня все нутро свое  наизнанку вывернула,
словно  школьница какая. А  почему?  Да  потому что в  тупик  зашла со всеми
глупостями своими. Баб любить! С диссидентами общаться! Масло воровать, ради
острого ощущения!  Ну  что за поебень,  извини  за выражение?!  Ты  отдельно
живешь от народа, понимаешь? Отсюда и завихрения все. Надо вместе с народом,
вместе. Тогда и тебе  легче  станет и народу хорошо. Свой народ любить надо,
Марина.  Любить!  Это  же  как  дважды  два!  Американец свой  народ  любит,
англичанин -- любит, а ты что -- хуже их? Что такое диссидентство ваше? Чушь
собачья.  Нигде  такого  еще не  было,  чтоб жить  в  своей  стране  и своих
ненавидеть. И на  запад смотреть,  рот  раскрымши. Это  ведь ненормально, не
по-человечески, пойми.  И правильно, что их  в  психушки пихают, психи они и
есть!   Дело  надо  делать.  Ежедневное,  ежечасное   дело.  Тогда  будет  и
удовлетворение и польза. Знаешь как я доволен? Как никто. Я на работу как на
праздник иду. Радуюсь. И усталости нет  никакой, и  раздражения. И запоев. А
сколько  радостей вокруг!  Ты оглянись только, глаза разуй: страна огромная,
езжай  куда хочешь -- на север,  на  юг, в любой город. Какие леса, горы!  А
новостройки какие! Дух  захватывает! Профсоюзная путевка -- сорок рублей! Ну
где  еще такое  бывает? Все  бесплатно, я это уже говорил. Пионерские лагеря
для детей, хлеб самый дешевый в мире. безработных  нет, расизма нет. "Только
для  белых"  у нас на  скамейках не пишут. А там, на западе,  ты как  винтик
вертеться должен, дрожать, как бы не выгнали. Преступность  вон какая там --
не выйдешь вечером...
     Он замолчал, устало потирая лицо.
     Марина погасила окурок, оттолкнулась от стены и зевнула:
     -- Ааааха... ты знаешь, хорошо что ты веришь в то, чем занимаешься.
     -- А как же иначе?
     --  Просто  я первый  раз за  тридцать  лет встречаю человека,  который
искренно верит в коммунизм...
     Он засмеялся:
     -- Ну, это не  так! Верят многие. Да сказать боятся.  Потому  что такие
вот  Рабины  многих  перепортили.  Запад вредит как может. Сейчас модно  все
советское ругать. Они  кроме очередей ничего и  замечать не  хотят. Очереди,
мол. Жизнь плохая. А то что мы из отсталой страны  в сверхдержаву вылезли --
это никто не видит. Но ничего. Придет времечко -- все увидят...
     Марина улыбнулась:
     -- Знаешь... странно... когда ты говоришь, мне как-то тепло и хорошо...
и спорить не хочется...
     --  Так это ж потому что  я с тобой не от себя  говорю. Я за собой силу
чувствую. И правду... ооо-хааа который час-то? Два наверно?
     -- Без четверти.
     -- Заговорились как...
     -- Жена не хватится?
     --  Да нет, она  на  старой квартире.  А  мама к моим заседаниям ночным
привыкла...
     Он снова зевнул, прикрыв рот тыльной стороной кулака:
     -- Ааах... Марин, сейчас метро уж не ходит, можно я до шести вздремну?
     -- Конечно. Щас постелю.
     -- Нет, нет, никакого белья. Я вот на кушетке.
     -- Я все сделаю, как надо...
     -- Да не беспокойся. Ты ложись,  а я  покурю немного. Мне завтра в семь
надо быть на планерке. Марин, я вот все спросить хотел, а кто этот бородатый
над столом висит? Не Стендаль?
     -- Стендаль... -- улыбаясь, кивнула Марина.
     --  Я  так  и подумал. Хороший  писатель. Красное и  черное.  Нормально
написано. И фильм путевый...
     Пока Сергей Николаич курил  на  кухне,  Марина  вынула из шкафа  стопку
чистого  белья, постелила себе  на тахте, ему на  кушетке, погасила  ночник,
разделась и юркнула под отдающее крахмальным холодом одеяло:
     -- Все готово...
     Потушив на кухне свет, Сергей Николаич прогулялся в туалет, потом, сидя
на поскрипывающей кушетке, стал раздеваться в темноте.
     Из перевернутых брюк посыпалась мелочь:
     -- Ексель-моксель...
     Он повесил брюки с рубашкой на спинку стула:
     -- Марин, у тебя будильник есть?
     -- Чего нет, того нет, -- усмехнулась Марина.
     -- Что значит -- не рабочий человек...
     -- А ты радио включи, трансляцию. Они в шесть начинают.
     -- Точно. А где оно?
     -- На пианино, возле меня.
     -- Ага... вот...
     -- Ручку поверни.
     -- Все. Завтра, то есть -- сегодня не проспим. Ну, спокойной ночи...
     -- Спокойной ночи, -- пробормотала Марина, с наслаждением пошевеливаясь
на чистой простыне.
     После короткого  молчания  в темноте  ожил слегка осипший голос  Сергея
Николаича:
     -- Откровенно говоря, баба ты хорошая. Был бы холостым -- женился бы на
тебе, факт. И жизнь твою совместно бы выпрямили...
     Улыбаясь  и  покусывая край  пододеяльника,  Марина ничего не ответила.
Только сейчас почувствовала она как устала за этот день.
     "Забавный",  -- подумала  она, погружаясь  в сон, -- "А самое забавное,
что он по-своему прав".


     Долго,  бесконечно долго  тянулось  чередование блочных  домов,  гнилых
сараев, московских переулков, машин, картин, приусадебных участков, заросших
прудов,  гулких пустых  музеев, сумрачных  казенных коридоров, переполненных
эскалаторов, просторных помоек...
     Наконец,  сквозь  хаос,  Марина  с  радостью  узнала  старую  бабушкину
квартиру   на   Варсонофьевском:   два   иссине-белых    фонаря   светят   в
полузашторенное  окно, отражаясь в  полированой крышке пианино и разбрасывая
по  высокому потолку бледные  тени. Балконная  дверь  распахнута, тюль слабо
колеблется, а за ним -- чернота.
     Теплая  летняя  чернота.  Хрустит  кнопка  горбатой  лампы,  вспыхивает
зеленоватый свет и  продолговатое  лицо  Марии приближается  с полузакрытыми
глазами.  Чувствуя нарастающее сердцебиенье, Марина  долго  целуется  с ней,
отстраняется,  чтобы  перевести  дыхание,  и видит лицо  Светы.  Она  быстро
притягивает  Марину  за плечи и  целует -- жадно, неистово. Да это  вовсе не
Света  --  Иринка.  Тонкие, прохладные губки неумело  обхватывают  Маринины,
язычок ищет  себе  подобного...  нет, это Сонечкин язычок...  Сонечкин... но
руки уже  Кларины  --  нежные, умелые руки. Они  ласкают шею Марины,  гладят
плечи, грудь...  нет,  это  руки  Тани Веселовской... как больно она целует,
щекоча вездесущими  рыжими  кудряшками... Милка... Милка сосет верхнюю губу,
ласкает  пальцами уши... Зина... осторожно целует, глядя в  глаза... Тоня...
прикасается  прохладными губами к  уголку рта и замирает...  Вика.  Милая...
Марина обнимает  ее -- мокрую,  только  что выбежавшую из рижского прибоя...
поцелуй их длится вечность... но нет... это Сонечка Гликман... ласково лижет
язычком  губы  Марины  и  тут же  прижимается щекой...  Туськиной  щекой  --
бледной,   с  мелкими  белыми  волосиками...  Марина  целует  щеку,  Барбара
поворачивается к ней лицом, улыбась, берет в ладони  и целует медленно, явно
позируя...  носы  их  сходятся  и Тамара убирает  свой,  ищет рот  Марины...
Анжелика прижимается  голой грудью,  целует и  сосет  подбородок... Машутка,
постанывая, покрывает  лицо быстрыми поцелуями, словно  птичка клюет... Капа
целуется долго,  шумно  дыша  через  курносый  нос... Маринины руки тонут  в
пухлых   Наташкиных   плечах...   Аня   неумело   тычется,   бормоча  что-то
уменьшительное,  уступая место  черным глазищам  Тамары, но ненадолго -- Ира
смотрит   испуганно,    потом    коротко    целует   и   отстраняется    уже
близняшкой-двойняшкой... как долго  они целуются, словно  пьют друг друга...
нет, это  Любка, конечно же Любка. Мягкий рот ее пахнет вином...  ой! Фридка
кусает  губы и громко хохочет, откидываясь и мотая  лохматой головой... губа
болит, но теплая тонкая рука Нины гладит ее, потом строгий рот приближается,
приближается и целует -- сдержанно и осторожно... Наташка плачет, слезливо и
капризно прося о чем-то и прикасается холодными, мокрыми  от слез  губами...
нет, они не  мокрые, а  сладкие, сладкие... Райка хохочет, жуя  шоколадку  и
показывая Марине коричневый язычок, да нет же, он не коричневый -- Сашенькин
язычок, он голубой от близко стоящего  ночничка, он изящно скользит по таким
же голубым губкам, облизывает их, готовит к поцелую...
     Сашенькино личико приближается, она нежно шепчет:
     -- Марина... Марина... Мариночка....
     Но  шепот уже не ее, в нем что-то новое,  что-то очень важное, главное,
сокровенное и дорогое...


     -- Марина... Марина... Мариночка...
     С трудом разлепив  веки, она едва различила в темноте нависающую фигуру
Сергея Николаича.
     -- Марин... я это... ты такая красивая...
     Его шершавые руки гладили ее плечи.
     Наклонившись, Сергей Николаич стал целовать ее лицо.
     Губы его  были,  как  и руки  --  сухими,  шершавыми  и пахли коньяком.
Потыкавшись в щеку, он стал искать Маринины губы.
     --  Ой...  я  спать  хочу страшно...  -- раздраженно созналась  Марина,
пытаясь отвернуться, но шершавая ладонь мягко задержала щеку.
     Он стал  целовать ее в губы, рука приподняла одеяло,  и через мгновенье
его сильно пахнущее табаком и мужчиной тело уже лежало рядом.
     Марине  смертельно хотелось спать, видеть приятные сны. и меньше  всего
-- целоваться с тяжело дышащим мужиком.
     Слегка  отстранившись  и  сонно  вздыхая,  она подняла до  груди ночную
рубашку, легла на спину:
     -- Только давай быстро... я спать хочу... умираю...
     Послышалось  поспешное сдирание трусов и майки, он опустился на нее  --
тяжелый, горячий, и, целуя, сразу же вошел -- грубо, неприятно.
     Отвернувшись от его  настойчивых  губ и расслабившись,  Марина  закрыла
глаза.
     Осколки  не  до  конца  разрушенного  сна  стали  собираться,  стараясь
выстроить всю  ту же милую сердцу картину:  темную  бабушкину  комнату, свет
фонарей в окне, колышащийся тюль, вереницу знакомых губ.
     Сергей Николаич  равномерно  двигался, часто дыша в ее ухо,  его пальцы
сжимали  талию Марины,  живот скользил по животу, а широкая грудь навалилась
плотно, без зазора.
     Сон  возвращался,   тело  потеряло  чувствительность,  ритмы   мужского
движения  и   дыхания   слились  в  монотонное  чередование   теплых   волн:
прилив-отлив... прилив-отлив... прилив-отлив...


     Распахнулась  дверь  в бабушкину комнату,  поплыли голубоватые тени  по
потолку,  хрустнул  выключатель  лампы,  но  настойчивый  прибой  смыл  все,
вытолкнув  Марину во  все те же  бескрайние  небо-море,  одно  из которых  с
шипением накатывалось на ноги, другое -- дышало над головой теплой синевой.
     Марина  стояла  перед  морем,  спиной  к  незнакомому берегу, обдающему
затылок и шею густым запахом трав.
     Волны медленно накатывались,  выгибались, сверкая на  солнце,  и тяжело
разбивались об  ее ноги, сильно  толкая  в промежность,  щекоча теплой пеной
бедра и колени.
     Это было опьяняюще приятно -- стоять,  подставив себя стихии, чувствуя,
как с  каждой волной теплеет вода.  Да и ветер, соленый, порывисто дышащий в
ухо, тоже становился горячее, шипел, путался в волосах, затекал за плечи.
     Чувствуя,  ч