оте
целовала, играла ей..."  Вздохнув, она подошла к инструменту, села,  открыла
крышку.
     -- Милые мои...
     "Сколько времени провела  за ними... Все  царапинки и трещинки знакомы.
Училась. Играла неплохо...  Да что говорить -- здорово  играла. Если б пятый
палец не раздробили -- была б пианисткой, не хуже других..."
     -- Ну, что, августейший Август Ферстерович, попробуем?
     Руки опустились на клавиши.
     Звук показался резким и чужим.
     Тринадцатый потек не  тринадцатым, а каким-то триста  тридцать третьим,
чорте каким...
     Никогда перекличка  аккордов  не была такой сухой и  черствой,  никогда
родная мелодия правой не раскручивалась спиралью скуки и пустоты.
     Марина с удивлением  смотрела  на незнакомые руки, так  неумело месящие
черно-белое тесто.
     Она прекратила играть.
     -- Перепила наверно...
     "Чорт знает. Нет, хватит. Так напиваться нельзя. А то совсем в животное
превращусь.  Да... А с  чего я  напилась?  С  тоски? Вроде б и не с тоски...
Сашку с  Тонькой  выгнала?  Ну так  не  в  первой ведь. Аааа... конечно. Сон
проклятый этот. Двадцать девять девок... Двадцать девять баб и тридцать лет.
Постой, постой...  Смотри-ка какое совпадение! Интересно.  А может это и  не
баба  будет? Мужчина? Парень, наконец. Неужели?  Нет,  но сон поразительный.
Аааа! Так это явно знамение! Но парня... как-то и не хочется... Мужики они и
есть мужики. А бабу? Чорт ее знает. Но приснился-то ОН..."
     Марина  посмотрела  на  фотографию.  Впервые фото не  вызывало  никаких
чувств.
     "Лицо как лицо. Да и скажем прямо -- очень обыкновенное лицо. Такое и у
прола бывает и у сапожника... Человек  великий, конечно, но что мне до того.
Втюрилась, как дура какая-то в Алена Делона. Идиотка..."
     Она подошла к фотографии.
     ЕГО глаза смотрели с грустным  равнодушием, маленький рот скупо сжался,
в развале прядей было что-то коммунальное, двадцатилетней давности...
     "Не твори себе кумира. А я сотворила. Нет, книги хорошие, что говорить.
Но чего ж я так голову  потеряла? Чудачка...  Все равно что  в Льва Толстого
влюбиться..."
     Слово  "книги"  заставило  вспомнить все  еще лежащий  в сумочке  Митин
подарок.
     Марина вытащила книгу, открыла, начала  чиать и тут  же бросила: слова,
причудливо переплетаясь, складывались в замысловатый узор, на который сейчас
смотреть не хотелось.
     Зазвонил телефон.
     Она сняла трубку.
     -- Мариночка? -- спросил осторожный голос Леонида Петровича
     --Да...
     -- Здравствуй.
     -- Здравствуй.
     -- Что с тобой?
     -- Ничего.
     -- Ты не больна?
     -- Нет...
     -- А что такая грустная?
     -- Я не грустная.
     -- Марин. Так может съездим вечерком, посидим где-нибудь?
     -- Не могу.
     -- Почему?
     -- Не могу. И не хочу.
     --Что с тобой?
     -- Ничего.
     -- А хочешь -- на дачу поехали?
     -- Не хочу.
     -- Марин, ну объясни мне...
     -- Леня. Я прошу тебя сюда не звонить.
     -- Как?
     -- Так! Не  звони  мне!  Я человек,  понимаешь?!  Человек!  А не  шлюха
подзаборная!
     Она  бросила  трубку  и  с  остервенением выдернула  вилку  телефонного
провода из гнезда:
     -- Дурак...
     "Надоели  все, Господи,  как они мне  надоели! Провались  все пропадом!
Никому звонить не буду. А приедут -- не открою..."
     Чувствуя в себе нарастающую тоску, Марина стала собираться.
     Выходя из дома, бросила в мусоропровод остатки планчика...

     День в ДК  прошел  мучительно: болела голова, звуки раздражали, ученики
тоже.
     Она сорвалась  на  Нину,  пугливого Николая  выгнала за плохую домашнюю
подготовку, Олегу дала ощутимый подзатыльник, после которого он побледнел и,
словно улитка, втянул голову в форменный воротник...
     К  вечеру  стало  совсем  невмоготу: звуки, свет,  слова, лица учеников
мелькали, лезли в уши,  пульсировали  в глазах... Спросив  анальгина у Риты,
она запила его водой из-под крана и еле доволокла ноги до преподавательской.
     Там шло оживленное одевание педагогов, только что закончивших уроки:
     -- Мариш, привет!
     -- Ты что такая бледная?
     -- Перетрудилась, Марин?
     -- Вот, девочки, что значит творчески к работе относиться!
     --  Ладно,  не приставайте к  ней...  Марин,  что, месячные,  да?  Дать
таблетку?
     -- Да я дала ей уже, отвалите от нее...
     -- Ну извини, рыбка...
     --А ты б дома посидела, Марин...
     Она  устало отмахнулась,  опускаясь  на стул.  Женщины веселой  гурьбой
направились к двери:
     -- Ну, пока.
     -- Поправляйся, Марин!
     -- До свидания...
     -- До скорого!
     -- Всего...
     Хлопнула дверь, их голоса стали удаляться.
     Радуясь   наступившей  тишине,  Марина  облегченно  вздохнула,  потерла
пылающие виски ладонями.
     Дверь противно заскрипела, впуская кого-то.
     "Штоб вы сдохли..." -- поморщилась Марина, сжимая зубы.
     --  Марина  Ивановна, добрый  вечер!  --  пророкотал  торопливый  басок
директора.
     Его голос показался Марине слишком официальным.
     Она подняла голову.
     Перед  ней  стояли трое:  улыбающийся  круглолицый директор,  притихшая
девочка  лет семи и... Господи, надо же, с  ума сойти.  Удивительно... Забыв
про головную боль, она встала:
     -- Здравствуйте.
     --  Вот,  Сергей  Николаич,  это наш  лучший  педагог  Марина  Ивановна
Алексеева.
     --  Ну,  Александр  Петрович,  это  нескромно,   --  пробормотала  она,
разглядывая незнакомца, -- "Удивительно".
     Директор качнул свое приземистое тело, взмахнул короткопалой ладошкой:
     -- А это вот, Марин Иванна, новый секретарь парткома  нашего  завода --
Сергей Николаевич  Румянцев.  И  дочка  его  Танечка.  -- Очень приятно,  --
проговорила Марина, все более и более поражаясь  сходству. "Да. Вот таким ОН
приехал из ссылки тридцать лет назад..."
     -- Нам тоже очень приятно, -- проговорил Сергей Николаевич и наклонился
к девочке, -- Что ж ты не здороваешься, Таня?
     -- Здрасьте... -- буркнула та, глядя в зашарканный пол.
     Директор с ложной оживленностью замахал руками:
     --  Марин  Иванна,  вот  Танечка  хочет   заниматься  музыкой,  девочка
способная, а до осени ждать не хочется,  я думаю,  я все прикидывал тут: или
Вас попросить  взять, или Королеву. Но у Королевой и так --  тринадцать, так
может к вам в класс запишем?
     -- А главное -- рядом живем совсем -- в двух шагах, -- улыбнулся Сергей
Николаич, разглядывая Марину.
     -- Ну конечно возьму, о чем  разговор, --  ответ но улыбнулась  она, --
Пусть завтра приходит.
     --  Вот  и  замечательно,  Сергей Николаич,  тогда  я  побегу,  мне  на
репетицию лететь надо...
     -- Конечно, конечно, о чем речь...
     -- Марина Ивановна  замечательный  работник,  она у  нас лет семь  уже,
семь, Мариночка?
     -- Шесть.
     -- Вот. Шесть... Ну, я побежал, вы тут обговорите все... До свидания...
     -- До свидания.
     Некоторое время трое оставшихся молча рассматривали друг друга.
     -- У вас есть инструмент? -- первой нарушила тишину Марина.
     -- Да. Полгода назад купили,  -- благожелательно качнулась его  голова,
-- Мы ведь раньше в Орехово-Борисово жили, а здесь только-только въехали.
     -- А... это в заводской дом, рядом который?
     -- Да. Шестнадцатиэтажный...
     У него были  зеленовато-серые глаза,  широкий, слегка  морщинистый лоб,
маленький подбородок с упрямой  ямочкой, улыбчивый  рот и развал прядей, все
тот же развал прядей...
     -- Это хорошо. И завод рядом, и ДК.
     -- Да.  Мы  сначала в музыкальную устроиться хотели, мне предлагали, но
потом передумали -- далековато. А здесь -- в двух шагах...
     Сам   --  широкоплечий,   среднего  роста.   Руки   крепкие,   большие.
Жестикулирует ими. "Господи... а галстук какой смешной..."
     -- Правильно. У нас народу поменьше, комнаты просторные.
     -- Я уже заметил.
     "Нельзя быть до такой степени похожим. Как его с работы не выгнали!"
     Марина улыбнулась.
     Он непонимающе заморгал светленькими ресницами и тоже улыбнулся.
     -- Таня в какую смену учится?
     -- В первую. Как первоклашке и положено.
     -- Тогда пусть приходит к... четырем. Да. К четырем. Договорились?
     Наклонившись к девочке, Марина взяла ее руку.
     Девочка кивнула и снова уставилась в пол.
     -- Танюш, ну чего ты надулась, как мышка? -- в  свою очередь наклонился
отец и Марина успела заметить как натер ему шею тугой ворот белой рубашки.
     -- Я не надулась, -- тихо и отчетливо проговорила девочка.
     --  Хочешь заниматься  музыкой? --  спросила  Марина, чувствуя  на себе
взгляд близких серо-зеленых глаз.
     -- Хочу...
     -- Придешь завтра?
     -- Приду.
     -- Ну вот и отлично... Пусть приходит. А сейчас, вы извините, мне пора.
     -- Да мы тоже... Вы далеко живете?
     -- Очень!  -- устало рассмеялась  Марина,  отводя  от лица  непослушную
прядь.
     Улыбаясь, он смотрел на нее:
     -- Что, в области?
     -- Почти. В Беляево.
     -- Да. Далековато.
     -- Ничего. Я привыкла.
     На улице шли молча.
     Сергей Николаич вел за руку Таню, украдкой посматривая на Марину.
     Он был в длинном  и широком  демисезонном  пальто, из-за красного шарфа
выглядывал все тот же полосатый галстук.
     Марина, не обращая  на них внимания, шла, сунув руки в карманы плаща, с
трудом переставляя уставшие, свинцом налитые ноги.
     Головная боль вернулась, немного мутило и хотелось пить.
     Вскоре  поравнялись с белой башней шестнадцатиэтажного дома,  непонятно
как втиснувшегося меж двумя серыми сталинскими крепостями.
     -- А вот и наш утес, -- остановился Сергей Николаич.
     -- Аааа... понятно... -- равнодушно посмотрела Марина и вздохнула.
     -- Пап, ну я пойду, -- решительно освободила руку Таня.
     -- Иди, иди...
     Она побежала к подъезду и скрылась в нем.
     -- Не заблудится? -- спросила Марина.
     --  Да нет.  Мы  на  третьем  живем. Высоко  решили не  забираться,  --
пробормотал он, доставая из кармана пальто большой скомканный платок.
     -- Трехкомнатная?
     -- Да; -- он украдкой вытер нос.
     -- А вас трое?
     -- Четверо. Мама еще моя...
     Марина кивнула.
     Сумерки сплавили дома в  сероватую  груду, кое-где скрашенную огоньками
горящих окон. Сергей Николаич убрал платок.
     -- Сейчас, как прибежит, так сразу за пианино: бабушка, сыграй вальс. А
бабушка сыграет...
     -- А бабушка сыграет... -- тихо проговорила Марина, рассеянно глядя под
ноги.
     -- Балует ее, -- вздохнул он, доставая папиросы, -- Добрая до предела.
     -- Добрая  до предела, --  снова повторила Марина  и  медленно  побрела
прочь. Спазм сжал ей горло, губы задрожали и слезы полились по щекам.
     Они  показались очень  холодными, холоднее непрочного,  потрескивающего
под ногами ледка.
     Прижав ладони к лицу, Марина заплакала, ее плечи задрожали.
     Сзади подбежал Сергей Николаич:
     -- Что, что такое? Что с вами?
     Голос его был испуганным и удивленным.
     Не оборачиваясь и не останавливаясь, Марина замотала головой:
     -- Ничего... ннничего...
     -- Марина Ивановна... что случилось?
     -- Ничего... Отстаньте от меня...
     -- Ну, погодите... ну что вы... может я вас обидел чем-то?
     -- Отстаньте, прошу вас... отстаааньте... -- всхлипывала она, порываясь
идти, но он  уже  крепко держал  ее под локоть, заглядывал в залитое слезами
лицо:
     -- Ну, успокойтесь... пожалуйста... что случилось? А?
     -- Ничего... Господи... как все тошно...
     Она  снова заплакала, отворачиваясь,  ледок  жалобно хрустел у  нее под
каблучками.
     -- У вас, может быть, несчастье какое?
     -- Нет у меня ничего... Господи... сдохнуть бы ... и то лууучше...
     -- Эээ... нет. Так  дело не пойдет, -- он решительно взял ее  за плечи,
-- Ну-ка успокойтесь. Быстро!
     -- Не кричите на меня... я вааам не слееесарь заводской...
     -- Вот. Уже лучше.
     -- Отстаньте...
     -- Не отстану.
     -- Да отвяжитесь вы! Вон все смотрят...
     -- И пусть на здоровье смотрят. Сейчас мы возьмем машину и я вас отвезу
домой...
     -- Еще чего... не поеду...
     -- Поедете. Идемте...
     -- Господи, какой надоеда... ну какое вам дело...
     -- Мне до всего есть дело...
     -- По долгу службы, что ли...
     -- Ага.
     -- Ну хоть не жмите руку-то мне!
     -- Извините... вон идет... шеф! стой!
     -- Да... так он и остановится...
     -- Мерзавец...
     -- Как все глупо...
     До моста они дошли молча, его рука бережно сжимала Маринину кисть.
     Такси,  как  по  заказу,  выскочило   из-за  угла  и  притормозило   на
требовательный взмах Сергея Николаича.
     "Ишь ты, решительный  какой", -- раздраженно  думала Марина,  садясь  в
машину,  -- "Теперь не отстанет... А. чорт с ним. Хоть  кому-то до меня есть
дело..."
     Косясь на заплаканную  пассажирку и на ее  молчаливого спутника,  шофер
нещадно   своротил  шею  оплетенной   кожей   баранке,  развернул  машину  и
многообещающе захрустел переключателем скоростей...


     -- Да. Все ясно с тобой, -- устало  улыбнулся Сергей Николаич, разливая
остатки коньяка в стопки.
     Затягиваясь сигаретой, Марина молча кивнула.  Они сидели на  кухне  при
свете  все того же ночничка. Сигаретный дым медленно втягивался в только что
распахнутую форточку, светло-коричневый пиджак Сергея Николаича по-домашнему
висел на  спинке стула, его  лежащие на  столе  электронные часы  показывали
24.09.
     --  Со  мной  давно  уже  все  было  ясно, --  Марина  встала, тряхнула
опустевшим чайником.
     -- Плохо, Марина Ивановна, --  вздохнул Сергей Николаич  и поднял  свою
стопку, -- Твое здоровье.
     -- Мерси... -- она поставила чайник под кран, шумно наполнила.
     -- Скажи...  фууу... -- поморщился, выпив, Сергей Николаич, -- А почему
ты дальше не пошла учиться? В консерваторию?-- А мне пальчик раздавили.
     -- Как?
     -- В троллейбусе. Дверью.
     -- Чорт возьми... И что?
     --  Ничего. Жива  пока. Но  профнепригодна, --засмеялась  Марина, ставя
сверкающий и тяжелый чайник на плиту.
     -- Да, -- вздохнул он, -- Все не как у людей... судьба-индейка...
     --  Слушай, пошли  туда, -- морщась  пробормотала Марина, -- А  то  тут
накурено...
     Чайник  остался  одиноко  посверкивать   на  плите,   голубой  ночничок
перекочевал в комнату.
     Потирая  затекшую  спину,  Сергей  Николаич  прохаживался,  разглядывая
висящие на стенах картины. Марина села по-турецки на тахту.
     Он  надолго остановился перед вариантом рабиневского "Паспорта",  потом
повернулся к ней:
     -- Ну вот объясни мне, пожалста, что хорошего в этом?
     Марина Перевела взгляд на слабо освещенную .ночником картину:
     -- Ну... она очень правдивая...
     -- Правдивая? Что здесь правдивого? Тут злоба голая и больше ничего...
     -- У него тяжелая судьба...
     -- У нас у каждого тяжелая судьба! -- резко перебил ее Сергей Николаич,
засовывая руки  в карманы  и  прохаживаясь по  комнате, -- Дядя  вон  мой --
Володя. Никакой не художник, не поэт. Столяр  обыкновенный. На войну пацаном
пошел. Под Киевом обе  ноги  оторвало. После  войны  на протезах  в техникум
поступил,  а  в сорок  восьмом его  посадили  неизвестно  за  что.  Пять лет
отсидел, туберкулез нажил. Потом реабилитировали...
     Он  помолчал,  разглядывая  начищенные  концы   своих   ботинок,  затем
продолжал:
     --  Ни  жены, ни детей.  И пенсии-то  по-настоящему не нажил. Живет под
Подольском,  работает  сторожем.  Тут,  казалось  бы,  любой  на  весь  свет
окрысится. А он...
     Сергей Николаич повернулся к ней, приложил руку к груди:
     -- Видела б ты этого человека. У него ни гроша за душой, кроме костылей
и  нет ничего. А я вот, сколько  его ни вижу,  -- никогда нытья  от него  не
слыхал. Никогда! И  чтоб он на  судьбу пожаловался?!  Такого не было! А  эта
картина? Он-то щас сам где?
     -- Рабин? В Америке...
     --  Вот!  В Америке.  И наверно уж  не  под забором умрет, а  в  теплой
кроватке. Так вот когда он  эту  мазню царапал, он знал, знал, что в Америку
подастся!  Знал! Стало быть --  врал! А ты  говоришь  -- правдивая  картина.
Ложь! Ложь и злоба. Ну чему она научит? Лжи и  злобе. Он-то сам наврал, да и
смотался, а  ты вот, твое поколение,  которое на  таком вот  говне  выросло,
теперь и расплачиваетесь!
     Он  замолчал,  раздраженно потирая расрасневшиеся щеки,  подошел и  сел
рядом на край тахты:
     -- Знаешь, Марина, я человек, в принципе,темный, необразованный.
     -- Ну, не скромничай...
     --  А  чего  скромничать. Правда есть правда.  Школа, техникум,  армия,
институт заочный, завод.  Был  и рабочим, и мастером, и замначальника цеха и
начальником. А щас  вот -- секретарем  парткома избрали. Так что на выставки
ходил редко, в измах  не силен. Но одно я знаю четко, -- вся вот  эта зараза
никуда не ведет. А вернее ведет -- за границу. А тут -- все злобой, пьянками
и сплетнями кончается. Все ваше дурацкое диссидентство. -- Почему дурацкое?
     --  Потому  что дурацкое и  есть.  Ну  что  в нем  хорошего,  вдумайся!
Кричать, критиковать, насмехаться? Ты думаешь  мы не знаем ничего,  а вы нам
глаза открыли?
     -- Нет, я так не думаю, -- Марина устало привалилась спиной к стене.
     --   Пойми,  критиковать  легче   всего.  А  труднее  --  дело  делать.
По-настоящему, по-деловому. Делать дело. А не гадать как спасать Россию...
     -- Но система-то советская никуда не годится...
     -- Кто тебе сказал?
     -- Ну как же... все говорят...
     Он насмешливо тряхнул головой:
     -- Если б она никуда не  годилась, нас бы давно уж раздавили. И места б
мокрого не осталось.
     -- Ну, это слишком...
     -- Не слишком. В самый раз!  --  отрезал он и крепко  положил  руку  на
Маринино вельветовое колено, -- Вот что, Марина Ивановна, давай-ка потолкуем
по-мужски. Скажи, ты русская?
     -- Русская.
     -- Родилась где?
     -- В Подмосковье.
     -- В России,  стало  быть. И живешь в России. В  Америку не собираешься
мотать?
     -- Да нет...
     -- Так. А теперь скажи, ты советских людей любишь?
     -- Ну, я всех людей люблю...
     -- Нет, скажи, ты наших любишь? Наших! Понимаешь?! Наших! Любишь?
     Марина  грустно улыбнулась,  вздохнула.  Этот  крепкий  человек в белой
рубашке,  с неуклюже  завязанным  галстуком,  с  широкими  грубыми  ладонями
смотрел  своими  серо-зелеными,  слегка  пьяноватыми  глазами  пристально  и
требовательно.
     Марина невольно перевела взгляд на висящую над столом  фотографию:  два
одинаковых лица с  одинаковым выражением смотрели на нее, но как  по-разному
они смотрели! Одно -- далекое, расплывчатое, сероватое, смотрело призрачно и
равнодушно,  другое  --  совсем близкое, живое, разгоряченное, с бисеринками
пота на  лбу  упиралось своим упрямым взглядом в ее глаза и каждым  мускулом
ждало ответа.
     -- Ну я... -- пробормотала Марина, -- Я не знаю...
     Дальнее лицо смолчало, а у ближнего быстро задвигались упрямые губы:
     --  А я  знаю! Знаю, что  люблю! Любил, люблю и буду любить свой народ!
Потому что другого народа  мне не дано!  И Родины другой не дано! Потому что
родился  здесь,  рос,  по  траве  по  этой  босиком  бегал,  голодал,  мерз,
радовался,  терял,  находил, -- все  здесь! И человеком  стал здесь, и людей
понимать научился. Понимать и  любить. А вот они!  --  его  палец метнулся в
сторону  картины. --  Они  не  научились!  Хоть  и  не  такими  уж  дураками
уродились! Ни любить, ни понимать! И были  чужаками, за что и  выперли их из
страны к чертовой матери! Ты вот говоришь -- правда,  правдивая! В том-то  и
дело, что правда у каждого своя! Они не нашу писали, а свою, свою, западную!
А у нас-то она совсем другая! Наша! Понимаешь?
     Он сильнее приблизился, оперевшись руками о тахту:
     -- Понимаешь?
     Марина   инстинктивно  подалась   назад  от   этого   яростного  напора
искренности и здоровья, но прохладная стена не пустила.
     Его глаза были сов