е  да
бабы, да машины! Говнюки  ебаные! Тут люди жизнь за духовное кладут, Сахаров
вон заживо умирает,  а он  мне про демократию,  свинья, фирмач хуев! Приехал
икру  нашу  жрать,  которую у наших детей  отняли!  Пиздюк сраный! Вернется,
слайды  будет   показывать   своим  говнюкам  --   вот  она,  дикая  Россия,
полюбуйтесь, ребята,  а теперь  выпьем  виски и поедем в  Голден  Гейт Парк!
Говно ты, говно ебаное!
     Рыдая, она размахнулась и ударила Тони кулаком по лицу. Он попятился  и
сел на снег, очки полетели в сторону.
     Марина, всхлипывая, побежала прочь.
     Тони остался беззвучно сидеть на снегу.
     Она бежала, хрустя ледком, растрепанные волосы бились по ветру:
     -- Гад какой...
     Комсомольский оказался  перед  ней  и,  словно во  сне,  облитая желтым
светом фонарей, выплыла, засияв золотыми маковками, игрушечная Хамовническая
церковь  святого  Николая,  в  которую  ходил  седобородый  Лев  Николаевич,
крестясь тяжелой белой рукой.
     -- Господи... -- Марина бессильно опустилась на колени.
     Храм светился  в  золотистом мареве,  весенние звезды блестели над ним.
Это было так прекрасно, так красиво той тихой, молчаливой красотой, что гнев
и  раздражение тут  же отпустили  сердце  Марины, уступив  место  благостным
слезам покаяния:
     -- Господи.. Господи...
     Она перекрестилась и зашептала горячими губами:
     --  Помилуй мя,  Боже,  по велицей милости Твоей, и по множеству щедрот
Твоих очисти беззаконие мое. Наипаче омый мя от беззакония моего, и от греха
моего  очисти мя, яко  беззаконие  мое аз  знаю, и грех мой предо  мною есть
выну. Тебе Единому согреших и лукавое  пред  Тобою сотворих; яко оправдишися
во словесех Твоих, и  победиши внегда судити Ти. Се бо,  в беззакониих зачат
есмь,  и во гресех роди мя мати моя. Се бо истину возлюбил еси; безвестная и
тайная премудрости Твоея явил ми еси. Окропиши мя иссопом, и очишуся; омыеши
мя, и  паче снега  убелюся. Слуху моему даси радость и веселие;  возрадуются
кости смиренные. Отврати лице Твое от грех моих и вся беззакония моя очисти.
Сердце чисто сожизди во мне.  Боже, и  дух прав  обнови во  утробе  моей. Не
отвержи мене от лица Твоего и Духа Твоего Святаго не отыми от мене. Воздаждь
ми  радость  спасения Твоего и Духом Владычним утверди мя. Научу беззаконныя
путем Твоим, и нечестивии к Тебе обратятся. Избави  мя от кровей, Боже, Боже
спасения  моего; возрадуется  язык  мой  правде  Твоей.  Господи, устно  мои
отверзеши, и уста моя возвестят  хвалу Твою. Яко аще бы восхотел еси жертвы,
дал бых убо: всесожжения не благоволиши. Жертва  Богу  дух  сокрушен; сердце
сокрушенно и  смиренно Бог не уничижит. Ублажи, Господи, благоволением Твоим
Сиона, и да созиждутся стены Иерусалимския. Тогда благоволиши жертву правды,
возношение и всесожигаемая; тогда возложат на алтарь Твой тельцы.
     Она перекрестилась и тихо прошептала:
     -- Аминь...
     Кто-то осторожно тронул ее за плечо.
     Марина обернулась.
     --  Доченька, что  с  тобой?  --  испуганно  прошептала  стоящая  рядом
старушка. На  ней было  длинное  старомодное  пальто.  Маленькие  слезящиеся
глазки смотрели с испуганным участием.
     Марина встала с  колен, посмотрела в  глаза старушке,  потом, вынув  из
кармана  самсонову  пачку червонцев,  быстро  сунула  в морщинистую  руку  и
побежала прочь.
     -- Постой... постой...  куда  же? -- оторопело потянулась та за ней, но
Марины и след простыл.

     Белая дверь с медной  ручкой распахнулась рывком и  длинноногий, бритый
наголо чернобородый Стасик артистично развел руками:
     -- Кто к нам пришел!  Мариночка! Худые, но мускулистые руки обняли,  он
прижался пухлыми, пахнущими вином губами:
     -- Душечка... как раз вовремя...
     И со свойственной ему мягкостью потащил в прихожую:
     -- Давай, давай, давай...
     В огромной, отделанной под ампир квартире гремела музыка, плыл табачный
дым, слышался говор и смех.
     Стасик  снял  с  Марины  плащ,  взъерошил  ее волосы  и  боднул круглой
непривычно маленькой головой:
     --Мур, мур... красивая моя..
     Марина погладила его кумпол:
     -- И ты под Котовского! Панкуешь?
     --  Нееет! -- откинулся он, закатывая еврейские глаза, -- Не  панкую, а
ньювейворю!
     -- Отлично,  -- качнулась  Марина под тяжестью его рук, -- Опять  полна
горница людей?
     -- Ага. У меня сегодня Говно куролесит. Пошли познакомлю, -- он потащил
ее за руку через длинный  коридор, -- Это классные ребята, из Питера. Только
что приползли...
     Они вошли в просторную,  прокуренную комнату. На полу, диване и стульях
сидели пестро одетые  парни и  девушки, в углу двое с  размалеванными лицами
играли на электрогитарах, выкрикивая слова в подвешенный к потолку микрофон.
Две  невысокие  аккустические  колонки ревели грозно и оглушительно.  Марина
присела  на краешек дивана, Стасик опустился на пол. усевшись по-турецки.  В
основном пел один парень -- высокий, в черных кожаных брюках, желтом пиджаке
на  голое  тело,  с узким бледным лицом, на высоком лбу  которого  теснились
красные буквы: ГОВНО.
     Его худощавый товарищ  в черном тренировочном костюме, с разрисованными
цветочками  щеками  подыгрывал  на  бас-гитаре,  притопывая  в  такт  белыми
лакированными туфлями.
     --  Наблюююй, наблююююй, а выыытрет маааать  моооояяя! --  пел высокий,
раскачиваясь и гримасничая.
     --  Наблюююй,  наблююююй, а  выыытрет  мааать мооояяяя!  --  подтягивал
хриплым фальцетом басист.
     Трое сидящих рядом с Мариной девушек раскачивались в такт песне. Волосы
у одной их них были подкрашены синим.
     -- Забууудь, забууудь, тебяяя забууудууу яааа! -- пел Говно.
     -- Забууудь, забууудь. тебяяя забууудууу яааа! -- вторил басист.
     Протянув свою длинную руку, Стасик  извлек откуда-то  бутылку  красного
вина, протянул Марине, но она ответила, шепнув:
     -- Я водку пила уже, не надо...
     Улыбнувшись, он кивнул и приложился к горлышку.
     -- Скулиии, скулиии, гнилааая жииизнь мооояаааа!
     -- Скулиии, скулиии, гнилааая жииизнь мооояаааа!
     Дважды  повторив последнюю  строку,  они  сняли  гитары  с  плеч и  под
недружные хлопки уселись вместе со всеми.
     -- Заебался уже, -- пробормотал Говно, ложась на пол и закрывая глаза.
     Басист надолго припал к протянутой Стасиком бутылке.
     -- Говно, как Бетховен играл! -- выкрикнула высокая коротко остриженная
девушка.
     -- Как Бетховен? -- вопросительно протянул Говно, -- Как Моцарт, дура.
     Все засмеялись.
     Говно вдруг резко приподнялся, встал на колени и стал расстегивать свои
кожаные, плотно обтягивающие ноги брюки:
     -- Бокал, бокал мне! Стас! Бокал хрустальный!
     Смеясь, Стасик кивнул одной из девушек:
     -- Сонечка, там на кухне наверху...
     Пока  проворная Сонечка  сбегала  за  бокалом,  Говно приспустил брюки,
обнажив  тщательно  выбритый пах  с  толстым коротким  членом, покоящемся на
больших отвислых яйцах.
     -- Ой, Говно, опять... -- засмеялась,  морщась синеволосая девушка,  но
сидящий рядом парень захлопал в ладоши:
     -- Во, давай, давай, Говно!
     -- Давай, Говно, коронный номер!
     Соня протянула ему бокал, он поставил его перед собой на пол, взял член
двумя пальцами, направил.
     Желтая струйка полилась в бокал.
     -- О, отлично!
     -- Давай, давай, полный!
     -- Молодец, Говнюк!
     Наполнив бокал мочой, Говно застегнул брюки, встал:
     -- Ваше здоровье, товарищи.
     И одним махом осушил бокал.
     Собравшиеся закричали, захлопали в ладоши.
     Марина засмеялась:
     -- Господи... лапочка какая...
     Говно кинул пустой бокал Соне:
     -- Держите, мадам.
     Стасик похлопал его по желтому плечу:
     -- Отлично, старик.
     -- Я не старик! Я не старик! Я молодой!! -- истерично закричал Говно.
     -- Молодой, молодой! -- тряс его Стасик.
     --  Молодое   мудило,   я   молодое  мудиииилоооо!   --   тянул  Говно,
раскачиваясь.
     -- Ты молоодоеее мудииилооо! -- подтягивал басист, катая по полу пустую
бутылку.
     -- Блюз, блюз, Говно! -- крикнула высокая девушка.
     -- Блюз, Говницо, -- просительно тряс его Стасик.
     -- Нет, нет, нет! -- качал головой Говно, -- Нет, нет вам, товарищи.
     -- Ну чо ты, ну блюз!
     -- Спойте, чуваки! -- выкрикивала высокая.
     -- Ну спой, хули ты...
     -- Давай, спой.
     Говно опустился на пол:
     -- Черный, пой один.
     -- Не, я не буду.
     -- Я тоже.
     -- Ну хуй  с тобой,  --  махнул рукой Стасик. Марина встала, подошла  и
села рядом с Говном:
     -- Спойте, я вас очень прошу.
     Говно посмотрел на нее:
     -- Ой, бля, охуенная герла. Стае, откуда?
     -- Оттуда.
     -- Спойте, -- Марина погладила его по плечу.
     -- Ой, -- он закатил глаза, -- Я умираю.
     -- Споете?
     Он снова нехотя приподнялся, подошел, повесил на шею гитару.
     Басист направился было за ним, но Говно отмахнулся:
     --  Черный,  ты лучше  после про  стаканы  споешь.  Легонько  перебирая
струны, он откашлялся, сморщив свое худое лицо:
     -- Ой. бля, изжога от мочи...
     Гитара его  стала звучать громче  и  протяжней,  вступление кончилось и
Говно запел:
     -- Моини друзьяяя меняяя  не люююбяяят, ониии лишь пьююют  и бооольшеее
ничегооо... И девооочкиии меняяя не люююбят, они лииишь
     трааах, трааах, трааах и бооольше ничегооо...
     Он  играл  хорошо, почти не  глядя  на  гриф,  делая красивые  блюзовые
переборы.  Его раскачивало, голова то  и дело свешивалась на грудь,  башмаки
отбивали такт:
     -- Зачееем, зачееем я в бааар идууу с друуузьяминии, зачееем, зачееем я
дееевооочек клаааду в кроваааать... Мнеее вооодка не нужнааа, пусть выыыпьют
ее сааамииии, нааа дееевичьи пупкиии мнеее вооовсе наплеваааать...
     Марина слушала  этого  угловатого  парня как завороженная, не  в  силах
оторваться от этих худых бледных рук, размалеванного  лица,  блестящих брюк.
Он  пел так просто и  безыскусно, не заботясь ни о чем, не думая, не обращая
ни на кого внимания.
     --  Пооойду, пойдууу я  лучше вдоооль  забооора и буууду присееедааать,
кааак жооопа, нааа газооон... Я слааавы не хочууу, я не  хооочууу позоорааа,
пууусть мееент меняяя метееет, коооль есть нааа тооо резооон...
     Блюз был бесконечным,  долгим, заунывным и  тоскливым, как  и  положено
быть блюзу. Говно делал проигрыши, склонившись над гитарой, потом снова пел.
     Когда  он  кончил, все захлопали,  Стасик засвистел, а Марина подошла к
Говну и поцеловала его в потную бледную щеку.
     -- Ой, я умер,  -- засмеялся он, похлопывая  Марину  по заду, --  Стас,
сука, давай поставь чего-нибудь, хули я тут на вас пашу!
     -- А чего ты хочешь, дорогуша?
     -- Ну чего-нибудь путевое, чтоб по кайфу пошло.
     -- "Звездные войны" есть.
     -- Я четыре раза смотрел. Давай другое.
     -- А больше... "Последнее танго в Париже".
     -- Это что?
     -- Хороший фильм.
     -- Ну давай, давай...
     Все повернулись к телевизору, сидящие на полу подползли ближе.
     Стасик включил видеоприставку, установил кассету.
     Заискрил экран, пошли титры.
     -- А выпить не осталось? -- спросил Говно, садясь рядом с Мариной.
     Басист показал пустую бутылку.
     --Ну ты и алкаш, -- усмехнулся Говно, обнимая Марину  и кладя ей голову
на плечо, -- Ой, устамши мы, товарищи артисты.
     Стасик похлопал его по колену: -- Отдыхай, я пойду чай поставлю.
     -- Во-во. Давно пора, -- буркнул басист, ложась перед телевизором.
     А на экране кудрявая Шнайдер в  манто и черной широкополой шляпе шла по
виадуку мимо неподвижно стоящего, смотрящего в землю Марлона Брандо.
     Марина смотрела  этот фильм еще  лет семь  назад,  когда  его  называли
"хулиганским" и "порнографическим".
     Вот сейчас  она  обратится к толстой негритянке  за ключом от сдаваемой
квартиры,  и та,  передав,  схватит ее за руку, истерически смеясь и  осыпая
вульгарными комплиментами.
     -- Вы  такая  миленькая, молоденькая! --  выкрикнула  плохо  освещенная
негритянка и Шнайдер вырвала руку.
     "А ведь можно было и не вырывать", -- подумала Марина.
     Рядом на стене висела книжная полка.
     Она протянула руку, вытащила вручную переплетенный том.
     Это была "Роза Мира", впервые попавшаяся ей лет в восемнадцать.
     Марина стала листать книгу.
     -- Смотри лучше, -- толкнул ее Говно. -- Смотри, трахаются.
     --   Я  смотрела,  --  улыбнулась  Марина,  листая  книгу,  с  трепетом
вглядываясь в страницы плохо отпечатанного ксерокса:
     "Эта  книга  начиналась,  когда  опасность  неслыханного  бедствия  уже
нависала над  человечеством;  когда поколение, едва начавшее оправляться  от
потрясений Второй мировой войны, с ужасом убеждалось, что над горизонтом уже
клубится,  сгущаясь,  странная  мгла  --  предвестие  катастрофы  еще  более
грозной, войны еще более опустошающей..."
     Она   читала,  чувствуя,   как  снова   становится   восемнадцатилетней
поклонницей  Агни-йоги,  Сведенборга, Шамбалы,  града Китежа,  ушедшего  под
воду, Звенты-Свентаны,  Яросвета  и Небесной  России -- сладостной,  родной,
заставляющей сердце раскрываться пурпурными лепестками Розы Мира:
     "Как  и остальные затомисы, Небесная Россия, или Святая Россия, связана
с  географией  трехмерного слоя, приблизительно  совпадая с  географическими
очертаниями нашей страны. Некоторым  нашим городам соответствуют ее  великие
средоточия;  между   ними   --   области   просветленно-прекрасной  природы.
Крупнейшее  из  средоточий  --  Небесный  Кремль,  надстоящий  над  Москвой.
Нездешним  золотом  и  нездешнею  белизною  блещут   его  святилища.  А  над
мета-Петербургом, высоко  в  облаках  того мира, высится  грандиозное  белое
изваяние  мчащегося всадника: это не чье-то личное изображение,  а  эмблема,
выражающая   направленность  метаисторического   пути.   Общая   численность
обитателей  Небесной  России   мне  не   известна,  но  я  знаю,  что  около
полумиллиона  просветленных  находится   теперь  в  Небесном  Кремле.  Всюду
блистают здесь души церквей,  существовавших у нас или таких, которые должны
были быть построены. Многие храмы имеют, однако, назначение трудно  понятное
для  нас.  Есть  святилища  для  общения  с ангелами, с  Синклитом  Мира,  с
даймонами,   с    верховными   иерархиями.    Несколько    великих   храмов,
предназначенных  для встреч  с  Иисусом  Христом,  временами сходящем  сюда,
принимая человекоподобный облик, другие -- для встреч с  Богородицей. Теперь
там  воздвигается  величайший  храм: он  предназначен  стать  обителью  того
великого женственного Духа,  который примет  астральную и  эфирную плоть  от
брака Российского Демиурга с идеальной Соборной Душой России.
     Лестница дивных, один сквозь другой просвечивающих миров поднимается из
алтаря в Храме Женственности, в храмах Христа, в храмах  демиурга  Яросвета.
Лестница  поднимается в Небесный  Иерусалим и наконец к  преддвериям Мировой
Сальватэрры..."
     Все это было знакомо, любимо, дорого, как дорога юность, первая любовь,
первый поцелуй...
     "Новые пришельцы являются в  Небесной России в  особых святилищах, имея
при этом облик  не младенцев, а уже детей.  Состояние вновь прибывших сходно
именно  с  состоянием  детства, смена  же  возрастов заменяется возрастанием
просветленности и духовной силы. Нет ни зачатия, ни рождения. Не родители, а
восприемники  подготавливают  условия  необходимые  для  просветленной души,
восходящей сюда из  Готимны. В обликах некоторых братьев Синклита можно было
угадать черты, знакомые нам  во времена их жизни в Энрофе.  Теперь эти черты
светозарны,   ослепительны.  Они   светятся   духовной  славой,   истончены,
облегчены. Производимая  преображенным  телом, их  одежда светится сама. Для
них невозбранно движение по  всем  четырем  направлениям  пространства,  оно
отдаленно напоминает парение  птиц, но превосходит его легкостью,  свободой,
быстротой. Крыльев  нет. Восприятию просветленных доступно  множество слоев,
нисходящие  --  чистилища, магмы,  страшная  Гашшарва.  Восходящие  --  миры
Просветления,  круги ангелов,  даймонов и стихиалей, миры инвольтаций других
брамфатур,  миры Высших Аспектов  Мировых  Трансмифов. Они вхожи и в  темные
шрастры -- миры античеловечества,  обитатели которых видят их,  но бессильны
их  умертвить.  Они входят  и в наш Энроф,  но люди способны  их  воспринять
только духовным зрением..."
     А на экране Брандо нес голую Шнайдер  на плече, сажал в раковину, рычал
и дурачился.
     "Зрение,  разрывающее  оковы нашего  пространства,  различает вдали, за
сферою российской метакультуры, небесные страны других метакультур, такие же
лучезарные,  исполненные неповторимого  своеобразия.  Подготовка в  любви  и
взаимопонимании  к  творению  небесной  страны  всечеловечества,   священной
Аримойи,  --  вот узы, связующие ныне  синклиты и грады метакультур. Аримойя
лишь недавно начата  творением  в  четырехмерных  мирах,  а  ее историческое
отображение на земле будет символом и целью наступающего столетия. Для этого
и совершилось низлияние  сил  Приснодевы-Матери из  транскосмических сфер  в
высшие  слои  Шаданакара  --  сил,  сосредоточившихся  в одной  божественной
монаде,  для этого  и  созидается  в Небесной России небывалый  храм,  чтобы
принять в  него Ту,  Чье  рождение в четырехмерных  мирах есть цель  и смысл
грядущего брака Российского Демиурга  и Соборной Души. Исторически же, через
осуществление   этого  великого  Женственного  Духа  в  Розе  Мира  начнется
преобразование  государственности  всех народов  в  братство  всех.  В  этом
Российскому  Синклиту  помогают  и  будут  помогать синклиты метакультур,  а
Синклит  Мира  примет  от них  и  продолжит  их  труд, чтобы  завершить  его
всемирным богочеловечеством".
     Марина закрыла книгу, встала и пошла к выходу.
     -- Мариш, ты куда? -- Стасик взял ее за руку, но она освободилась.
     -- Мне пора...
     --  Куда  пора? Щас  чайку  попьем,  я  за  краской  съезжу.  Потом все
трахнемся.
     Не отвечая и не оборачиваясь, Марина прошла в коридор.
     -- Эй, погоди... -- Говно приподнялся с пола вразвалку двинулся за ней.
     Проворный Стасик, опередив его, снова взял Марину за бледную безвольную
руку:
     -- Ну что с тобой, девочка моя? Давай расслабимся, потремся телами.
     -- Мне пора. Дай мой плащ...
     Говно отстранил Стасика:
     -- Я обслужу, Стас. Дай нам договориться.
     -- А чего ты?
     -- Ничего. Дай мне с девушкой поговорить.
     -- Пожалуйста, -- Стасик по-мусульмански прижал худые руки  к груди, --
Мариночка, жаль что ты нас бросаешь.  Заходи в  любое  время дня  и ночи. Не
отвечая,  Марина запахнула  плащ,  открыла  дверь  и пошла  вниз  по широкой
лестнице с модерновыми перилами.
     Говно шел следом.
     Когда дверь с грохотом захлопнулась, он обнял Марину за плечи:
     -- Погоди... давай здесь.
     Его  бледное   лицо  с  пьяными  глазами  и  красной  надписью  на  лбу
надвинулось, горячие губы ткнулись в Маринины.
     Отведя  назад руку, Марина ударила его  с такой  силой, что он  упал на
ступени, а звук оплеухи долго стоял в просторном подъезде.

     Окончательно проснулась Марина только во  вторник:  на  часах  было без
пяти двенадцать, возле батареи посверкивали осколки долетевшей-таки бутылки,
одеяло сползло на пол. Голова слегка болела, во рту было противно и сухо.
     Марина приняла ванну, напилась кофе и легла отдохнуть.
     Сейчас ей казалось, что прошло не три дня, а три часа.
     "К  двум в ДК",  -- морщась, подумала  она,  -- "Вчера  прогуляла.  Ну,
ничего. Сашок покроет. Не в первой..."
     Сашок --  директор  ДК Александр  Петрович  -- был  давно своим: в свое
время Марина помогла ему продать налево казенный рояль.
     "Господи...  как время бежит.  Думала еще  денек поваляться. Ну ничего,
ничего... а  все-таки  как тошно... омерзительно. Господи! Ты хоть помоги...
Тридцать  лет...  Как  быстро пронеслось.  Недавно  вроде. Марию  в  темн