- Вы - единственное, чем я дорожу на свете.
   - Tсc! - прошептала она.
   Несколько мгновений  они  смотрели  друг  на  друга.  Она  улыбалась,
выражая этой улыбкой  всю  свою  благодарность,  признательность  своего
сердца и расположение, очень искреннее, очень горячее, почти  нежное.  А
он любовался ею, пожирал ее глазами.  Ему  хотелось  упасть  перед  нею,
броситься к ее ногам, целовать ее платье, кричать, а главное -  выразить
то, чего он не умел выразить, что захватило его всего,  и  душу  его,  и
тело, то, что было несказанно мучительным, потому что он  не  мог  этого
проявить, - свою любовь, свою страшную и упоительную любовь.
   Но она понимала его и без слов, подобно тому как  стрелок  угадывает,
что его пуля  пробила  самую  сердцевину  мишени.  В  человеке  этом  не
осталось ничего, кроме нее. Он  принадлежал  ей  больше,  чем  она  себе
самой. И она была довольна,  она  находила,  что  он  очарователен,  Она
ласково спросила:
   - Итак, решено? Мм устроим эту прогулку? Он ответил прерывающимся  от
волнения голосом:
   - Конечно, решено!
   Потом, опять помолчав, она сказала, не считая нужным извиняться:
   - Сегодня я не могу вас больше удерживать. Я вернулась  домой  только
для того, чтобы сказать вам это,  -  я  ведь  уезжаю  послезавтра.  Весь
завтрашний день у меня занят, а до обеда мне надо еще побывать в  разных
местах.
   Он тотчас же встал; ему было больно - ведь единственным его желанием,
было не разлучаться с нею. И, поцеловав у нее руки, он  ушел  хотя  и  с
сокрушенным сердцем, но полный надежды.
   Четыре дня, которые ему пришлось провести в ожидании, показались  ему
очень долгими. Он провел их в Париже, ни с кем  не  видясь,  предпочитая
тишину - шуму голосов и одиночество - друзьям.  А  в  пятницу  утром  он
выехал с  восьмичасовым  экспрессом.  В  эту  ночь  он  почти  не  спал,
возбужденный ожиданием путешествия.  Его  темная,  тихая  комната,  куда
доносился только грохот  запоздалых  экипажей,  как  бы  звавших  его  в
дорогу, угнетала его всю ночь, как темница.
   Едва  сквозь  спущенные  шторы  забрезжил  серый  и  печальный   свет
занявшегося утра, он вскочил с постели, распахнул окно  и  посмотрел  на
небо. Он боялся, что будет плохая погода. Погода была хорошая. Колыхался
легкий туман, предвестник зноя. Он оделся скорее обычного, был готов  за
два часа до отъезда, его сердце снедало нетерпение уехать из дому,  быть
уже в дороге; едва одевшись, он послал за извозчиком,  так  как  боялся,
что позже не найдет его.
   При  первых  толчках  экипажа  он  ощутил  радостную  дрожь,  но   на
Монпарнасском вокзале снова разволновался, узнав, что до  отхода  поезда
осталось еще целых пятьдесят минут.
   Одно купе оказалось свободным; он взял его, чтобы уединиться и  вволю
помечтать. Когда он почувствовал, что  едет,  что  устремляется  к  ней,
влекомый плавным и  быстрым  движением  экспресса,  его  возбуждение  не
только не улеглось, но еще возросло, и у него явилось  желание,  глупое,
ребяческое желание - обеими руками подталкивать  обитую  штофом  стенку,
чтобы ускорить движение.
   Долгое время, до самого полудня, он был подавлен  надеждой  и  скован
ожиданием, но постепенно,  после  того  как  миновали  Аржантон,  пышная
нормандская природа привлекла его взоры к окнам.
   Поезд мчался по обширной волнистой местности, пересеченной  оврагами,
где крестьянские фермы, выгоны и фруктовые сады были  обсажены  высокими
деревьями, развесистые вершины которых сверкали в лучах солнца. Кончался
июль,  наступила  пора  изобилия,  когда  нормандская   земля,   могучая
кормилица, предстает во всем своем цветении, полная жизненных соков.  На
всех  этих  участках,  разделенных  и  связанных  высокими   лиственными
стенами, всюду на этих свежих лугах, почва которых казалась плотью и как
бы сочилась сидром, без конца мелькали тучные серые волы, пегие коровы с
причудливыми  узорами  на  боках,  рыжие  широколобые  быки  с  отвислой
мохнатой кожей на шее; они стояли с  вызывающим  и  гордым  видом  возле
изгороди или лежали, отъевшись на тучных пастбищах.
   У подножия тополей, под легкой сенью ив,  струились  узенькие  речки;
ручьи, сверкнув на мгновение в траве и исчезнув,  чтобы  подальше  снова
появиться, наполняли эту местность благодатной свежестью.
   И восхищенный Мариоль проносил свою любовь  сквозь  это  отвлекающее,
быстрое и непрерывное мелькание прекрасного яблоневого сада,  в  котором
паслись стада.
   Но когда Он на станции Фолиньи пересел  в  другой  поезд,  нетерпение
вновь овладело им, и в последние сорок минут он раз двадцать вынимал  из
кармана часы. Он беспрестанно высовывался из окна и  наконец  увидел  на
высоком холме город, где Она ждала его. Поезд опаздывал,  и  всего  лишь
час отделял его от той минуты, когда ему предстояло  случайно  встретить
ее в городском саду.
   Он оказался единственным пассажиром в омнибусе, высланном гостиницей;
карета поднималась по крутой дороге Авранша, которому  расположенные  на
вершине дома придавали издали вид крепости. Вблизи это оказался красивый
древний  нормандский  городок   с   небольшими   однообразными   домами,
сбившимися в кучу, похожими друг на друга, с печатью старинной  гордости
и скромного достоинства, придававшими им средневековый и сельский вид.
   Оставив чемодан в комнате, Мариоль тотчас же спросил,  как  пройти  в
Ботанический сад, и хотя  времени  у  него  было  еще  много,  торопливо
направился туда  в  надежде,  что,  быть  может,  и  она  придет  раньше
назначенного часа.
   Подойдя к воротам, он сразу увидал, что сад пуст или  почти  пуст.  В
нем  прогуливались  только   три   старика,   три   местных   обывателя,
по-видимому, проводившие  здесь  ежедневно  свои  последние  досуги,  да
резвилось несколько маленьких англичан, тонконогих девочек и  мальчиков,
в  сопровождении  белокурой  гувернантки,  сидевшей   с   рассеянным   и
мечтательным видом.
   Мариоль шагал с бьющимся сердцем, всматриваясь вдаль. Он достиг аллеи
высоких ярко-зеленых вязов, которая наискось пересекала сад, образуя над
дорожкой густой лиственный свод; он миновал аллею и, подходя к  террасе,
возвышавшейся над горизонтом, внезапно отвлекся мыслью от той, ради кого
явился сюда.
   У  подножия  возвышенности,  на  которой   он   стоял,   простиралась
необозримая песчаная равнина, сливавшаяся вдали с морем и  небом.  Речка
катила по ней свои воды, а многочисленные  лужи  выделялись  сверкающими
пятнами и казались зияющими безднами второго, нижнего неба.
   Среди  этой  желтой  пустыни,  еще  пропитанной  спадавшим  приливом,
километрах  в  двенадцати  -  пятнадцати   от   берега,   вырисовывались
величественные очертания  остроконечной  горы  -  причудливой  пирамиды,
увенчанной собором.
   Единственным его соседом в необъятных дюнах  был  обнаженный  круглый
утес, утвердившийся среди зыбкого ила: Томблен.
   Дальше из голубоватых волн выступали хребты других скал, погруженных,
выводу, а справа,  пробегая  по  горизонту,  взор  обнаруживал  за  этой
песчаной пустыней обширные пространства зеленой нормандской  земли,  так
густо поросшей деревьями, что она казалась бескрайным лесом.  Здесь  вся
природа являлась сразу в одном месте, во всем  своем  величии,  в  своей
мощи, свежести и красоте, и взгляд переходил от леса к гранитному утесу,
одинокому обитателю песков, вздымавшему  над  необъятным  взморьем  свои
причудливые готические очертания.
   Странное наслаждение, уже не раз в былые времена испытанное Мариолем,
- трепет при виде  неожиданных  красот,  когда  они  открываются  взорам
путника в незнакомых местах, - теперь так сильно захватило его,  что  он
замер на месте, взволнованный и растроганный, забыв  о  своем  плененном
сердце.
   Но  вот  послышался  удар  колокола,  и  Мариоль   обернулся,   вновь
охваченный страстным ожиданием встречи. Сад был по-прежнему почти  пуст.
Маленькие англичане исчезли. Только три старика продолжали  свою  унылую
прогулку. Он последовал их примеру.
   Она должна появиться сейчас, с минуты на минуту. Он увидит ее в конце
дорожки, ведущей к этой  чудесной  террасе.  Он  узнает  ее  фигуру,  ее
походку, потом лицо и улыбку и услышит ее голос.  Какое  счастье!  Какое
счастье! Он ощущал ее где-то здесь, близко, неуловимую,  еще  невидимую,
но она думает о нем и знает, что сейчас увидит его.
   Он чуть  не  вскрикнул.  Синий  зонтик,  всего  лишь  купол  зонтика,
мелькнул в отдалении над  кустарником.  Это  несомненно  она!  Показался
мальчик, кативший перед собою обруч; затем две дамы - в одной из них  он
узнал ее; потом - двое мужчин: ее отец и какой-то другой  господин.  Она
была вся в голубом, как весеннее  небо.  О  да!  Он  узнал  ее,  еще  не
различая лица; но он не осмелился  пойти  ей  навстречу,  чувствуя,  что
станет бессвязно лепетать, будет краснеть, не сможет под  подозрительным
взглядом де Прадона объяснить эту случайность.
   Однако  он  шел  им  навстречу,  поминутно  смотря  в  бинокль,  весь
поглощенный, казалось, созерцанием дали. Окликнула его  она  и  даже  не
потрудилась изобразить удивление.
   - Здравствуйте, господин Мариоль! - сказала она. - Восхитительно,  не
правда ли?
   Ошеломленный такой встречей, он не знал, в  каком  тоне  отвечать,  и
пробормотал:
   - Ах, вы здесь, сударыня? Какое счастье! Мне  захотелось  побывать  в
этой чудесной местности. Она ответила улыбаясь:
   - И вы выбрали время, когда я здесь? Как это мило с вашей стороны!
   Потом она его представила:
   - Это один из лучших моих  друзей,  господин  Мариоль.  Моя  тетушка,
госпожа Вальсази. Мой дядя, который строит мосты.
   После взаимных поклонов де Прадон и молодой  человек  холодно  пожали
друг другу руку, и прогулка возобновилась.
   Она  предложила  ему  идти  между  нею  и  тетей,  бросив   на   него
молниеносный взгляд, один из тех  взглядов,  которые  свидетельствуют  о
глубоком волнении.
   - Как вам нравится здесь? - спросила она. - Мне кажется, я никогда не
видел ничего прекраснее.
   - А если бы вы провели здесь, как я, несколько дней, вы почувствовали
бы, до чего захватывает эта красота. Этого не передать никакими словами.
Приливы и отливы моря на песчаной равнине, великое, непрерывное движение
воды, которая омывает все это два раза в день, и  притом  наступает  так
быстро, что лошадь галопом не успела бы убежать от  нее,  необыкновенное
зрелище, которое щедрое небо устраивает для  нас,  -  клянусь,  все  это
приводит меня в неистовство! Я сама не своя. Не правда ли, тетя?
   Госпожа де Вальсази, пожилая, седая женщина, почтенная  провинциалка,
уважаемая супруга главного инженера, высокомерного чиновника, спесивого,
как большинство воспитанников Политехнической  школы,  подтвердила,  что
никогда еще не видела своей племянницы в таком  восторженном  состоянии.
Подумав немного, она добавила:
   - Впрочем, это и не удивительно: ведь она ничего не видела и ничем не
восхищалась, кроме декораций в театре.
   - Но я почти каждый год бываю в Дьеппе или Трувиле.
   Почтенная дама засмеялась:
   - В Дьепп или Трувиль ездят только ради встреч с  поклонниками.  Море
там лишь для того и существует, чтобы в нем купались влюбленные.
   Это было сказано совсем просто, вероятно, без задней мысли.
   Теперь они возвращались к террасе, которая непреодолимо влекла к себе
всех. К ней невольно устремлялись со всех концов сада, подобно тому, как
шары катятся по наклонной плоскости. Заходившее солнце расстилало тонкий
золотой полог за высоким силуэтом аббатства, которое все больше и больше
темнело, напоминая огромную раку на  фоне  ослепительного  занавеса.  Но
теперь Мариоль смотрел лишь  на  обожаемое  белокурое  создание,  шедшее
рядом с ним и овеянное голубым облаком. Никогда еще не видел он ее такой
восхитительной. Она казалась ему в чем-то  изменившейся;  от  нее  веяло
свежестью, которая разлилась во всем ее теле,  в  глазах,  в  волосах  и
проникла в ее душу, свежестью, присущей всей  этой  местности,  небесам,
свету, зелени. Такою он ее еще никогда не видел и никогда не любил.
   Он шел рядом с нею, не находя, что сказать; прикосновение ее  платья,
касание  локтя,  а  иногда  и   руки,   встреча   их   взглядов,   столь
красноречивых, окончательно превращали его в ничто, сводили на  нет  его
личность. Он чувствовал себя подавленным  в  присутствии  этой  женщины,
поглощенным ею до такой степени, что уже перестал быть  самим  собою,  а
обратился в одно только желание, в  один  призыв,  в  одну  любовь.  Она
уничтожила всю его прежнюю сущность, как пламя сжигает письмо.
   Она отлично заметила, она поняла свое полное торжество и, трепещущая,
растроганная, оживленная морским деревенским воздухом, полным  солнечных
лучей и жизненных соков, сказала, не глядя на него:
   - Как я рада видеть вас! И тотчас же спросила:
   - Сколько времени вы пробудете здесь? Он ответил:
   - Два дня, если сегодняшний день может идти и счет.
   Потом он, обернувшись к тетке, спросил:
   - Не согласится ли госпожа Вальсази с супругом оказать  мне  честь  и
провести завтрашний день вместе на горе Сен-Мишель?
   Госпожа де Бюрн ответила за родственницу:
   - Я не позволю тете отказаться, раз уж нам посчастливилось  встретить
вас здесь. Жена инженера добавила:
   - Охотно соглашусь, но при условии, что сегодня  вечером  вы  у  меня
отобедаете.
   Он поклонился, принимая приглашение.
   В нем вспыхнула бурная радость, радость, которая охватывает  нас  при
получении самой желанной вести. Чего он добился? Что нового случилось  в
его жизни? Ничего. И все же его окрылял упоительный  восторг,  вызванный
каким-то смутным предчувствием.
   Они долго гуляли по террасе, дожидаясь, пока зайдет солнце, чтобы как
можно дольше любоваться черною  узорчатою  тенью  горы,  выступавшей  на
огненном горизонте.
   Теперь они вели разговор об обыденных вещах, ограничиваясь  тем,  что
можно сказать в присутствии посторонних, и изредка взглядывали  друг  на
друга Они вернулись  на  виллу,  которая  была  расположена  на  окраине
Авранша, среди прекрасного сада, возвышавшегося над бухтой.
   Из скромности, к тому же слегка смущенный холодным, почти  враждебным
отношением Прадона, Мариоль ушел рано. Когда он подносил  к  губам  руку
г-жи де Бюрн, она сказала ему два  раза  подряд,  с  каким-то  особенным
выражением "До завтра, до завтра".
   Как  только  он  удалился,  супруги  Вальсази,  давно  уже  усвоившие
провинциальные привычки, предложили ложиться спать.
   - Ложитесь, - сказала г-жа де Бюрн, - а я пройдусь по саду.
   Отец ее добавил:
   -Я тоже.
   Она вышла, накинув шаль, и они пошли рядом по белым песчаным  аллеям,
освещенным полной луной и похожим на  извилистые  речки,  бегущие  среди
клумб и деревьев.
   После довольно долгого молчания де Прадон сказал тихо, почти шепотом:
   - Дитя мое! Будь справедлива и согласись, что я  никогда  не  докучал
тебе советами.
   Она поняла, куда он клонит, и, готовая к этому нападению, ответила:
   - Простите, папа, по крайней мере один совет вы мне дали.
   - Я?
   - Да, вы.
   - Совет относительно твоего., образа жизни?
   - Да, и даже очень дурной. Поэтому я твердо решила: если вы  мне  еще
будете давать советы, им не следовать - Что я тебе посоветовал?
   -  Выйти  замуж  за  де  Бюрна.  Это  доказывает,   что   вы   лишены
рассудительности, проницательности,  не  знаете  людей  вообще  и  вашей
дочери в частности Он  примолк  от  удивления  и  замешательства,  потом
медленно заговорил:
   - Да, тогда я ошибся Но я  уверен,  что  не  ошибусь,  высказав  тебе
сегодня свое мнение, - мнение отца.
   - Что ж, говорите! Я воспользуюсь им, если пригодится.
   -  Еще  немного,  и  ты  себя  скомпрометируешь.   Она   рассмеялась,
рассмеялась вызывающим смехом, и досказала за него:
   - Разумеется, с Мариолем?
   - С Мариолем.
   - Вы забываете, что я уже скомпрометировала себя с Жоржем де Мальтри,
с Масивалем, с Гастоном де Ламартом, с десятком  других,  к  которым  вы
меня ревновали; стоит мне назвать человека милым и преданным,  как  весь
мой кружок приходит в ярость, и вы первый, вы,  которого  небо  даровало
мне в качестве благородного  отца  и  главного  руководителя  Он  горячо
возразил:
   - Нет, нет, до  сих  пор  ты  ни  с  кем  себя  не  компрометировала!
Наоборот, ты проявляешь в отношениях со своими друзьями много такта.
   Она ответила заносчиво:
   - Дорогой папа! Я уже не девочка и  обещаю  вам,  что  скомпрометирую
себя с  господином  Мариолем  не  больше,  чем  с  кем-либо  другим,  не
беспокойтесь. Однако признаюсь вам, что это я просила его приехать сюда.
Я нахожу, что он очарователен, так же умен, как все  те,  но  в  меньшей
степени эгоист. Таково было и ваше мнение до того,  как  вы  обнаружили,
что я предпочитаю его остальным. Ох, не так-то уж вы хитры! Я  тоже  вас
хорошо знаю и многое могла бы  вам  сказать,  если  бы  захотела.  Итак,
Мариоль мне нравится, и поэтому я решила,  что  было  бы  очень  приятно
совершить с ним невзначай небольшую  прогулку,  что  глупо  лишать  себя
удовольствия, если это не грозит никакой опасностью.  А  мне  не  грозит
опасность скомпрометировать себя, раз вы здесь.
   Теперь она смеялась от души, зная, что каждое  ее  слово  попадает  в
цель, что  она  держит  его  в  руках  благодаря  этому  намеку  на  его
подозрительность и ревность, которые она давно  почуяла  в  нем,  и  она
забавлялась этим открытием с затаенным, злорадным и дерзким кокетством.
   Он замолчал, пристыженный, недовольный, рассерженный,  сознавая,  что
она угадала под его отеческой заботой скрытую  враждебность,  в  причине
которой он не хотел признаться даже самому себе.
   Она добавила:
   - Не беспокойтесь. Вполне естественно  в  это  время  года  совершить
поездку на гору Сен-Мишель с дядей, тетей, с  вами,  моим  отцом,  и  со
знакомым. К тому же об этом никто не узнает. А если и узнают, тут нечего
осуждать. Когда мы вернемся в Париж, этот знакомый займет  свое  обычное
место среди остальных.
   - Пусть так, - заключил он - Будем считать,  что  я  ничего  тебе  не
сказал.
   Они прошли еще несколько шагов. Де Прадон спросил:
   - Не пора ли домой? Я устал, хочу лечь.
   - Нет, я еще немного погуляю. Ночь так  хороша!  Он  многозначительно
сказал:
   - Далеко не уходи. Мало ли кто может встретиться.
   - Нет, я буду тут, под окнами.
   - Спокойной ночи, дитя мое! Он поцеловал ее в лоб и вошел в дом.  Она
села на скамью, врытую в  землю  у  подножия  дуба.  Ночь  была  теплая,
напоенная ароматами полей, дыханием моря и светлой  мглой;  полная  луна
лила свет на залив, окутанный туманом. Он полз, как клубы  белого  дыма,
заволакивая дюны, которые в этот час должен был затопить прилив.
   Мишель де Бюрн, скрестив на коленях руки  и  глядя  вдаль,  старалась
проникнуть в свою душу сквозь непроницаемую  дымку,  подобную  той,  что
застилала пески.
   Сколько раз, сидя  в  туалетной  перед  зеркалом  в  своей  парижской
квартире, она спрашивала себя: что я люблю? чего желаю? на что  надеюсь?
чего хочу? что я такое?
   Помимо восхищения собой и  глубокой  потребности  нравиться,  которые
доставляли ей действительно много наслаждения, она никогда не испытывала
никаких чувств, если не считать  быстро  потухавшего  любопытства.  Она,
впрочем, сознавала это, потому что так привыкла разглядывать  и  изучать
свое лицо, что не могла не наблюдать также и за душой. До  сих  пор  она
мирилась с этим отсутствием интереса ко всему  тому,  что  других  людей
волнует, а ее может, в лучшем случае, немного  развлечь,  но  отнюдь  не
захватить.
   И все же всякий раз, когда она чувствовала,  что  в  ней  зарождается
более острый интерес к кому-то, всякий раз, когда соперница,  отвоевывая
у нее поклонника, которым она дорожила, тем самым разжигала  ее  женские
инстинкты и возбуждала в ее крови горячку влечения, она  испытывала  при
этом мнимом зарождении  любви  гораздо  более  жгучее  ощущение,  нежели
простую рад