Ги де МОПАССАН
   НАШЕ СЕРДЦЕ


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава 1

   Однажды Масиваль, музыкант, прославленный автор  Ревекки,  тот,  кого
уже лет пятнадцать называли "знаменитым молодым маэстро", сказал  своему
другу Андре Мариолю:
   - Почему ты не попросишь, чтобы тебя  представили  госпоже  де  Бюрн?
Уверяю тебя, это одна из интереснейших женщин современного Парижа.
   - Потому, что я вовсе не создан для этого общества.
   - Дорогой мой, ты неправ. Это очень своеобразный, очень  современный,
живой артистический салон.  Там  много  занимаются  музыкой,  там  ведут
беседу не хуже, чем в салонах лучших сплетниц прошлого столетия. Тебя  в
этом доме оценили  бы,  -  прежде  всего  потому,  что  ты  превосходный
скрипач, во-вторых, потому, что там о тебе было сказано много  хорошего,
наконец, потому, что ты  слывешь  человеком  не  банальным  и  не  очень
общительным.
   Мариоль был польщен, но, все еще противясь и к тому  же  предполагая,
что это настойчивое приглашение делается не без ведома молодой  женщины,
проронил:  "Ну,  меня  это  мало  интересует";  и   в   этом   нарочитом
пренебрежении уже звучала нотка согласия.
   Масиваль продолжал:
   - Хочешь, я представлю тебя на днях? Да ты, впрочем, уже знаешь ее по
рассказам друзей; ведь мы довольно часто  говорим  о  ней.  Ей  двадцать
восемь лет, это очень красивая женщина, большая  умница;  она  не  хочет
вторично  выходить  замуж,  потому  что  в  первом  браке  была   крайне
несчастлива. Она сделала свой дом местом встреч приятных людей.  Там  не
слишком много клубных завсегдатаев и светских пошляков.  Ровно  столько,
сколько требуется для придания блеска. Она будет в восторге, если я тебя
приведу. Побежденный Мариоль ответил:
   - Пусть будет по-твоему.  Как-нибудь  на  днях.  В  начале  следующей
недели композитор зашел к нему и спросил:
   - Ты завтра свободен?
   - Да , пожалуй.
   -  Отлично  Пойдем  обедать  к  госпоже  де  Бюрн  Она  мне  поручила
пригласить тебя. Впрочем, вот и ее записка.
   Подумав для приличия, Мариоль ответил:
   - Пойдем Андре Мариолю было лет тридцать семь, он был  холост,  ничем
не занимался, был достаточно богат, чтобы позволить себе  жить  как  ему
вздумается, путешествовать и даже  собрать  прекрасную  коллекцию  новой
живописи и старинных безделушек; он слыл человеком  остроумным,  немного
сумасбродным, немного нелюдимым, чуть  прихотливым,  чуть  высокомерным,
разыгрывающим отшельника  скорее  из  гордости,  чем  от  застенчивости.
Богато одаренный, тонкого ума, но ленивый, способный все понять и,  быть
может, многое сделать, он довольствовался тем, что наслаждался жизнью  в
качестве зрителя или, вернее, знатока. Будь он  беден,  он,  несомненно,
стал бы выдающимся человеком и знаменитостью, но, родившись богатым,  он
вечно упрекал себя за то, что  не  сумел  ничего  добиться.  Правда,  он
предпринимал ряд попыток, но слишком нерешительных, в области  искусств:
одну - на литературном поприще, издав путевые заметки, интересные, живые
и изысканные по стилю, другую - в области  музыки,  увлекаясь  игрой  на
скрипке, и тут он приобрел, даже  среди  профессиональных  исполнителей,
славу одаренного  дилетанта;  и  наконец  третью  попытку  -  в  области
скульптуры, того  искусства,  где  прирожденная  ловкость  и  дар  смело
намечать обманчивые  контуры  заменяют  в  глазах  невежд  мастерство  и
выучку. Его глиняная статуэтка Тунисский  массажист  принесла  ему  даже
некоторый успех на прошлогодней выставке.
   Говорили, что он не  только  прекрасный  наездник,  но  и  выдающийся
фехтовальщик, хотя он никогда не выступал публично, вероятно, из-за  той
же робости, которая заставляла его избегать светских кругов,  где  можно
было опасаться серьезного соперничества Но друзья единодушно  хвалили  и
ценили его, быть может, потому, что он не затмевал их Во всяком  случае,
о нем говорили как о человеке надежном, преданном, отзывчивом и приятном
в  обращении  Роста  выше   среднего,   с   черной   бородкой,   коротко
подстриженной на щеках и образующей на подбородке острый клин, со слегка
седеющими, но красиво вьющимися волосами, он отличался открытым взглядом
ясных, живых карих глаз, недоверчивых и чуть суровых  Среди  его  друзей
преобладали деятели искусства -  романист  Гастон  де  Ламарт,  музыкант
Масиваль, художники Жобен, Риволе, де Модель, которые, казалось,  высоко
ценили его дружбу, его ум, остроумие и даже его суждения, хотя в глубине
души они с высокомерием людей, достигших успеха, считали его неудачником
- пусть очень милым и очень умным  Его  надменная  сдержанность  как  бы
говорила "Я ничто, потому что не захотел быть чем-либо" И он вращался  в
узком кругу, пренебрегая великосветским флиртом и модными салонами,  где
другие блистали бы ярче и оттеснили бы его в толпу светских статистов Он
посещал только такие дома, где могли правильно оценить его  неоспоримые,
но скрытые качества, и он так быстро согласился быть представленным г-же
Мишель де Бюрн лишь потому, что лучшие его  друзья,  те  самые,  которые
всюду рассказывали об его скрытых достоинствах, были постоянными гостями
этой молодой женщины Она жила в первом этаже прекрасного дома  на  улице
генерала Фуа, позади церкви св. Августина Две комнаты -  столовая  и  та
гостиная, где принимали всех, -  выходили  на  улицу,  две  другие  -  в
прелестный сад, находившийся в распоряжении домовладельца С этой стороны
помещалась вторая гостиная, очень просторная, длинная, но не широкая,  с
тремя окнами, откуда были видны деревья, листья которых касались ставен,
она  была  обставленна  исключительно  простыми  и  редкими   предметами
безупречного,  строгого  вкуса  и  огромной  ценности   Стулья,   столы,
прелестные шкафчики и этажерки, картины, веера и фарфоровые статуэтки  в
горке, вазы, фигурки, громадные стенные часы, обрамленные панно,  -  все
убранство дома молодой женщины влекло и приковывало взоры своим  стилем,
стариной или изяществом. Чтобы создать себе  такую  обстановку,  которой
она гордилась  почти  так  же,  как  самой  собою,  она  воспользовалась
дружбой, любезностью  и  чутьем  всех  знакомых  ей  художников.  Они  с
охотничьим  азартом  выискивали  для  нее,  богатой  и   щедрой,   вещи,
отмеченные  тем  неповторимым   отпечатком,   которого   не   улавливает
вульгарный любитель,  и  благодаря  этим  людям  г-жа  де  Бюрн  создала
знаменитый, малодоступный  салон,  где,  как  ей  представлялось,  гости
чувствовали себя лучше и куда шли охотнее,  нежели  в  заурядные  салоны
других светских женщин.
   Одна из излюбленных ее теорий заключалась в том, что  оттенок  обоев,
занавесей, уютность кресел, приятность  форм,  изящество  целого  нежат,
чаруют и ласкают взоры не меньше,  чем  обворожительные  улыбки  хозяев.
Привлекательные  или  отталкивающие  дома,  говорила  она,  богатые  или
бедные, пленяют, удерживают  или  отвращают  в  такой  же  мере,  как  и
населяющие их существа. Они будят или усыпляют сердце, воспламеняют  или
леденят ум, вызывают  потребность  говорить  или  молчать,  печалят  или
радуют. Словом, они внушают гостю безотчетное желание остаться или уйти.
   В этой довольно  сумрачной  гостиной,  между  двумя  жардиньерками  с
цветами, на почетном месте стоял величественный  рояль.  Дальше  высокая
двустворчатая дверь вела в спальню, за которой следовала туалетная, тоже
очень элегантная и просторная, обитая персидской  материей,  как  летняя
гостиная; здесь г-жа де Бюрн обычно проводила время, когда бывала одна.
   Выйдя замуж, за светского негодяя, за одного из тех семейных тиранов,
которым все должны  подчиняться  и  уступать,  она  вначале  была  очень
несчастна.  Целых  пять   лет   ей   приходилось   терпеть   жестокость,
требовательность,  ревность,   даже   грубость   этого   отвратительного
властелина;   терроризированная,   ошеломленная   неожиданностью,    она
безропотно покорилась игу открывшейся перед нею супружеской  жизни;  она
была подавлена деспотической, гнетущей волей  грубого  мужчины,  жертвой
которого оказалась.
   Однажды вечером, возвращаясь домой, муж ее умер от аневризмы, и когда
принесли его тело, завернутое в одеяло, она долго вглядывалась  в  него,
не веря в реальность освобождения, чувствуя  глубокую  радость  и  боясь
обнаружить ее.
   От природы независимая, веселая, даже экспансивная, обворожительная и
очень  восприимчивая,  с  проблесками  вольнодумства,  которые  каким-то
образом появляются у иных парижских девочек, словно они  с  детских  лет
вдыхали пряный воздух бульваров, куда по вечерам через распахнутые двери
театров врывается тлетворная атмосфера одобренных или освистанных  пьес,
она все  же  сохранила  от  своего  пятилетнего  рабства  застенчивость,
сочетавшуюся с прежней смелостью, постоянную боязнь, как бы не  сделать,
не сказать лишнего, жгучую жажду независимости и твердую  решимость  уже
никогда больше не рисковать своей свободой.
   Ее муж, человек светский, заставлял ее устраивать приемы, на  которых
она играла роль бессловесной, изящной, учтивой и нарядной рабыни.  Среди
друзей этого деспота было много деятелей искусства, и она принимала их с
любопытством, слушала с удовольствием, но никогда не  решалась  показать
им, как хорошо она их понимает и как высоко ценит.
   Когда кончился срок траура, она как-то пригласила нескольких из них к
обеду. Двое уклонились, а трое приняли приглашение и с удивлением  нашли
в ней обаятельную молодую женщину с открытой душой,  которая  тотчас  же
безо  всякого  жеманства  мило  призналась  им  в  том,  какое   большое
удовольствие доставляли ей прежние их посещения.
   Так постепенно она выбрала среди старых знакомых,  мало  знавших  или
мало ценивших ее, несколько человек себе по вкусу и, в качестве вдовы, в
качестве свободной  женщины,  желающей,  однако,  сохранить  безупречную
репутацию,  стала  принимать  наиболее  изысканных  мужчин,  которых  ей
удалось собрать вокруг себя, присоединив к ним лишь двух-трех женщин.
   Первые приглашенные стали близкими друзьями, образовали ядро, за ними
последовали другие, и дому был придам уклад небольшого монаршего  двора,
куда  каждый  приближенный  приносил  либо  талант,  либо  громкое  имя;
несколько тщательно отобранных титулов  примешивалось  здесь  к  светлым
умам разночинной интеллигенции.
   Ее отец, г-н Де  Прадон,  занимавший  верхний  этаж,  служил  как  бы
блюстителем  нравственности  и  защитником  ее  доброго  имени.   Старый
волокита,  чрезвычайно  элегантный,  остроумный,  он  уделял  ей   много
внимания и обращался с ней скорее как с дамой сердца, чем как с дочерью;
он возглавлял обеды, которые она давала по четвергам  и  которые  вскоре
приобрели в Париже славу, став предметом толков и зависти. Просьбы  быть
представленным и приглашенным  все  учащались,  их  обсуждали  в  кружке
приближенных и часто отклоняли после своего рода голосования.  Несколько
острот, сказанных в этом салоне, облетели весь город. Здесь дебютировали
актеры, художники, и молодые поэты, и это  было  для  их  славы  как  бы
боевым крещением. Лохматые  гении,  приведенные  Гастоном  де  Ламартом,
сменяли  у  рояля  венгерских  скрипачей,  представленных  Масивалем,  а
экзотические  танцовщицы  изумляли  гостей  своей  волнующей  пластикой,
прежде чем появиться перед публикой Эдема или Фоли-Бержер.
   Госпожа де Бюрн, сохранившая тяжелое воспоминание  о  своей  светской
жизни под гнетом  мужа  и  ревниво  оберегаемая  друзьями,  благоразумно
воздерживалась особенно расширять круг знакомых  Довольная  и  в  то  же
время чувствительная к тому, что могли бы сказать и подумать о ней,  она
отдавалась своим немного богемным наклонностям, сохраняя  вместе  с  тем
буржуазную осторожность. Она  дорожила  своею  репутацией,  остерегалась
безрассудств, была корректна в своих прихотях, умеренна  в  дерзаниях  и
заботилась о том, чтобы ее не могли заподозрить ни в одной связи,  ни  в
одном флирте, ни в одной интриге.
   Все пытались обольстить ее, но никому, как говорили, это  не  удалось
Они исповедовались друг другу и признавались  в  этом  с  удивлением,  -
мужчины с трудом допускают -  и,  пожалуй,  не  без  оснований  -  такую
добродетель  в  независимой  женщине.  Вокруг  нее   создалась   легенда
Говорили, будто ее муж  проявил  в  начале  их  совместной  жизни  столь
возмутительную грубость и предъявлял такие невероятные  требования,  что
она навсегда излечилась от любви И ее друзья часто обсуждали  это  между
собой. Они неизбежно приходили к  выводу,  что  девушка,  воспитанная  в
мечтах  о  любовных  ласках  и  в  ожидании  волнующей  тайны,   которая
представляется ей  как  что-то  мило-постыдное,  что-то  нескромное,  но
утонченное, должна быть потрясена,  когда  сущность  брака  раскрывается
перед нею грубым самцом.
   Светский философ Жорж де Мальтри добавлял с легкой усмешкой: "Ее  час
еще пробьет. Он никогда не минует  таких  женщин.  И  чем  позднее,  тем
громче он прозвучит. Наша приятельница,  с  ее  артистическими  вкусами,
влюбится на склоне лет в какого-нибудь певца или пианиста".
   Гастон де Ламарт придерживался другого мнения. Как романист, психолог
и наблюдатель, изучающий светских людей, с которых он,  кстати  сказать,
писал иронические, но схожие портреты, он считал, что понимает женщин  и
разбирается   в   их   душе    с    непогрешимой    и    непревзойденной
проницательностью. Он причислял г-жу де  Бюрн  к  разряду  тех  нынешних
сумасбродок, образ которых он дал в своем любопытном романе Одна из них.
Он  первый  описал  эту  новую  породу  женщин,  породу   рассудительных
истеричек,  которых  мучают  нервы,  беспрестанно  томят  противоречивые
влечения,  даже  не  успевающие  стать   желаниями,   женщин   во   всем
разочарованных, хотя они еще ничего не испытали по  вине  обстоятельств,
по вине  эпохи,  условий  момента,  современных  романов;  эти  женщины,
лишенные  огня,  неспособные  на  увлечение,  сочетают  в  себе  прихоти
избалованных детей с черствостью старых скептиков.
   Как и другие, он потерпел неудачу в своих попытках увлечь ее.
   А в г-жу де Бюрн один за другим влюблялись  все  ее  приближенные,  и
после кризиса они долго еще бывали растроганы и взволнованы. Мало-помалу
они образовали как бы маленькую общину верующих Эта женщина была для них
мадонной, и они без конца говорили о ней, подвластные  ее  обаянию  даже
издали Они чтили ее, восхваляли, критиковали  или  порицали,  смотря  по
настроению, в зависимости от обид, неудовольствия или зависти, когда она
выказывала предпочтение кому-нибудь из них. Они постоянно  ревновали  ее
друг к другу, немного друг  за  другом  шпионили,  но  всегда  держались
вокруг  нее  сплоченными  рядами,  чтобы  не  подпустить   какого-нибудь
опасного соперника Самые преданные были:  Масшваль,  Гастон  де  Ламарт,
толстяк Френель, молодой философ, весьма модный светский человек Жорж де
Мальтри, известный своими  парадоксами,  красноречием  и  разносторонней
образованностью,   пополняемой   последними    научными    достижениями,
непонятный даже для самых горячих его поклонниц; еще он славился  своими
костюмами, такими же изысканными, как и его теории.  К  этим  выдающимся
людям  хозяйка  дома  прибавила  несколько  светских   друзей,   слывших
остроумными: графа де Марантена,  барона  де  Гравиля  и  еще  двух-трех
человек.
   Самыми привилегированными среди избранных  были  Масиваль  и  Ламарт,
обладавшие, казалось, даром всегда развлекать молодую  женщину,  которую
забавляла  их  артистическая  непринужденность,  их  болтовня  и  умение
подтрунивать над всеми и даже над нею самою, когда она позволяла. Но  ее
желание - то ли естественное, то ли нарочитое - не оказывать  ни  одному
из  поклонников   длительного   и   явного   предпочтения,   шаловливый,
непринужденный  той  ее   кокетства   и   подлинная   справедливость   в
распределении  знаков   внимания   поддерживали   между   ними   дружбу,
приправленную враждой, и игру ума, делавшую их обаятельными.
   Иной раз кто-нибудь из них, чтобы досадить другим, представлял своего
знакомого. Но так как этот знакомый обычно не бывал  человеком  особенно
выдающимся или  особенно  интересным,  остальные,  объединившись  против
него, вскоре его выживали.
   И вот Маснваль ввел в дом своего товарища, Андре Мариоля.
   Лакей в черном фраке доложил:
   - Господин Масиваль! Господин Мариоль! Под  огромным  пышным  облаком
розового шелка -  непомерно  большим  абажуром,  который  отбрасывал  на
старинный квадратный мраморный столик  ослепительный  свет  лампы-маяка,
укрепленной на высокой колонне из золоченой бронзы, над альбомом, только
что принесенным  Ламартом,  склонились  четыре  головы:  женская  и  три
мужских. Писатель перевертывал страницы и давал пояснения.
   Женщина обернулась к входившим, и Мариоль увидел  ясное  лицо  слегка
рыжеватой блондинки, с непокорными завитками на висках,  пылавшими,  как
горящий хворост. Тонкий  вздернутый  нос,  живая  улыбка,  рот  с  четко
очерченными  губами,  глубокие  ямочки   на   щеках,   чуть   выдающийся
раздвоенный подбородок придавали, этому лицу насмешливое выражение, в то
время как глаза, по странному контрасту, обволакивали его  грустью.  Они
были голубые,  блекло-голубые,  словно  синева  их  выгорела,  стерлась,
слиняла, а посредине сверкали черные, круглые, расширенные зрачки.  Этот
блестящий, странный взгляд как бы свидетельствовал о  грезах,  навеянных
морфием, если  не  был  вызван  просто-напросто  возбуждающим  действием
белладонны.
   Госпожа де Бюрн, стоя, протягивала руку, здоровалась, благодарила.
   - Я уже давно прошу моих друзей привести вас, - говорила она Мариолю,
- но мне всегда приходится по несколько  раз  повторять  такие  просьбы,
чтобы их исполнили.
   Это была высокая, изящная, слегка медлительная в  движениях  женщина;
скромно декольтированное платье чуть обнажало  прекрасные  плечи,  плечи
рыжеватой блондинки,  бесподобные  при  вечернем  освещении.  Между  тем
волосы ее были не красноватыми, а того  непередаваемого  оттенка,  какой
бывает у опавших листьев, опаленных осенью.
   Потом она представила г-на Мариоля своему отцу, -  тот  поклонился  и
подал ему руку.
   Мужчины, разбившись на три группы, непринужденно  беседовали,  как  у
себя дома, в обычном своем кругу, которому присутствие женщины придавало
оттенок галантности.
   Толстяк  Френель  беседовал  с  графом  де   Марантеном.   Постоянное
присутствие Френеля в этом доме и предпочтение,  которое  оказывала  ему
г-жа де Бюрн, часто возмущало и  сердило  ее  друзей.  Еще  молодой,  но
толстый, как сосиска, надутый, сопящий,  почти  безбородый,  с  головой,
осененной  зыбким  облачком  светлых  и  непокорных  волос,   заурядный,
скучный, он в глазах молодой женщины обладал, несомненно,  достоинством,
неприятным для остальных, но существенным для нее, а именно: он любил ее
без памяти, сильнее и преданнее всех. Его окрестили  "тюленем".  Он  был
женат, но никогда не заикался о том, чтобы ввести в  дом  г-жи  де  Бюрн
свою жену, которая, по слухам, даже издали очень ревновала его. Особенно
Ламарт и Масиваль возмущались явной симпатией  их  приятельницы  к  этой
сопелке, но когда они не выдерживали  и  упрекали  ее  в  дурном  вкусе,
эгоистичном и заурядном, она отвечала, улыбаясь:
   - Я  люблю  его,  как  славного,  верного  песика.  Жорж  де  Мальтри
рассказывал Гастону де Ламарту о последнем открытии микробиологов.
   Де  Мальтри  сопровождал  свои   рассуждения   бесконечными   тонкими
оговорками, но романист Ламарт слушал его с тем  воодушевлением,  с  той
доверчивостью, с какою литераторы, не задумываясь, воспринимают все, что
кажется им самобытным и новым.
   Великосветский философ, со светлыми, как  лен,  волосами,  высокий  и
стройный, был затянут во фрак, тесно облегавший его талию.  Тонкое  лицо
его, выступавшее из белого воротничка, было бледно,  а  светлые  плоские
волосы казались наклеенными.
   Что