р на темы, уже не волновавшие его.
   Через час он вышел от нее, терзаясь - потому что любил ее, и  радуясь
- потому что она просила его, а он ей обещал не уезжать.

   Глава 3

   Он терзался, потому что любил ее. В отличие от заурядных  влюбленных,
которым женщина, избранница их сердца, предстает в  ореоле  совершенств,
он  увлекся  ею,  взирая  на  нее  трезвым  взглядом   недоверчивого   и
подозрительного мужчины, ни разу в жизни не  плененного  до  конца.  Его
тревожный,  проницательный  и  медлительный  ум,  всегда  настороженный,
предохранял его от страстей. Несколько увлечений, два  недолгих  романа,
зачахнувших от скуки, оплаченные связи, прерванные от отвращения, -  вот
вся история его сердца. Он смотрел на женщину, как на вещь,  необходимую
для тех, кто желает обзавестись  уютным  домом  и  детьми,  или  как  на
предмет, относительно приятный для тех, кто ищет любовных развлечений.
   Когда он познакомился с г-жой де Бюрн, он был предубежден против  нее
признаниями ее  друзей.  То,  что  он  знал  о  ней,  интересовало  его,
интриговало, нравилось ему, но было ему немного противно. В принципе ему
были непонятны такие никогда не расплачивающиеся  игроки.  После  первых
встреч он стал соглашаться, что она действительно  очень  своеобразна  и
наделена особым, заразительным обаянием. Природная и умело  подчеркнутая
красота   этой   стройной,   изящной   белокурой   женщины,   казавшейся
одновременно и полной и хрупкой, с прекрасными  руками,  созданными  для
объятий и ласк, с длинными и тонкими ногами, созданными  для  бега,  как
ноги газели,  с  такими  маленькими  ступнями,  что  они  не  должны  бы
оставлять и следов, казалась ему символом тщетных упований. Кроме  того,
в  беседах  с  нею  он  находил  удовольствие,  которое  раньше   считал
невозможным   в   светском    разговоре.    Одаренная    умом,    полным
непосредственной, неожиданной и насмешливой живости и  ласковой  иронии,
она порою поддавалась, однако, воздействию чувства,  мысли  или  образа,
словно в глубине  ее  игривой  веселости  еще  витала  тень  поэтической
нежности наших прабабушек. И это делало ее восхитительной.
   Она оказывала ему знаки внимания, желая покорить его, как и других; и
он бывал у нее так  часто,  как  только  мог:  возраставшая  потребность
видеть ее влекла его к ней все больше  и  больше.  Им  словно  завладела
какая-то сила, исходящая от нее, сила обаяния, взгляда, улыбки,  голоса,
сила  неотразимая,  хоть  он  и  уходил  от   нее   часто   раздраженный
каким-нибудь ее поступком или словом.
   Чем  больше  он  чувствовал  себя  захваченным   теми   непостижимыми
флюидами,  которыми  заполняет  и  покоряет  нас  женщина,  тем   глубже
разгадывал, понимал ее сущность и мучился, так как горячо  желал,  чтобы
она была иною.
   Но то, что он осуждал в ней, обворожило и покорило его,  вопреки  его
воле,  наперекор  разуму,  пожалуй,  даже  больше,   чем   истинные   ее
достоинства.
   Ее кокетство, которым она откровенно играла, словно веером, раскрывая
или складывая его на виду у всех, смотря по тому, кто  ее  собеседник  и
нравится ли он ей;  ее  манера  ничего  не  принимать  всерьез,  которая
сначала забавляла его, а теперь пугала; ее постоянная жажда развлечений,
новизны, всегда неутомимая в ее усталом  сердце,  -  все  это  иной  раз
приводило его в такое  отчаяние,  что,  возвратясь  домой,  он  принимал
решение бывать у нее реже, а потом и вовсе прекратить посещения.
   На другой день он уже искал повода пойти к ней. И по мере  того,  как
он все больше и больше увлекался, он все острее  сознавал  безнадежность
этой любви и неизбежность предстоящих страданий.
   О, он не был слеп; он погружался в это чувство, как человек,  который
тонет от усталости, - лодка его пошла ко дну, а берег слишком далеко. Он
знал  ее  настолько,  насколько  можно  было  ее   знать,   потому   что
ясновидение, сопутствующее страсти, обострило его проницательность, и он
уже не мог не думать о  ней  беспрестанно.  С  неутомимым  упорством  он
старался разобраться в ней, осветить темные глубины этой  женской  души,
это   непостижимое   сочетание   игривого   ума   и    разочарованности,
рассудительности и ребячества, внешней задушевности  и  непостоянства  -
все эти противоречивые  свойства,  собранные  воедино  и  согласованные,
чтобы получилось существо  редкостное,  обольстительное  и  сбивающее  с
толку.
   Но почему он так обольщен ею? Он без конца задавал себе этот вопрос и
все же не мог понять,  так  как  он,  рассудительная,  наблюдательная  и
гордо-сдержанная натура, должен был бы ценить в  женщине  старозаветные,
спокойные качества: нежность, привязанность, постоянство, которые служат
залогом счастья мужчины.
   В этой же он находил нечто неожиданное, какую-то  новизну,  волнующую
своею необычностью, одно из тех существ,  которые  кладут  начало  новым
поколениям, отличаются от всего известного ранее и излучают, даже в силу
своих несовершенств, страшное обаяние, таящее в себе угрозу.
   Страстных,    романтических    мечтательниц    Реставрации    сменили
жизнерадостные  женщины  Второй   империи,   убежденные   в   реальности
наслаждения, а теперь появляется новая разновидность  вечноженственного:
утонченное  создание,  с  изменчивой  чувствительностью,  с   тревожной,
нерешительной,  мятущейся  душой,  испробовавшее  как  будто   уже   все
наркотики,  успокаивающие  или  раздражающие  нервы   -   и   дурманящий
хлороформ, и эфир, и морфий, которые возбуждают грезы, заглушают чувства
и усыпляют волнение.
   Он наслаждался в ней прелестью тепличного создания,  предназначенного
и   привыкшего   чаровать.   Это   был   редкостный   предмет   роскоши,
притягательный, восхитительный и хрупкий, на котором задерживается взор,
возле которого бьется сердце и возбуждаются желания, подобно  тому,  как
возбуждается аппетит при виде тонких яств, отделенных от  нас  витриной,
но приготовленных и выставленных напоказ именно для того, чтобы  вызвать
в нас чувство голода.
   Когда он вполне убедился в том, что катится по наклонной плоскости  в
бездну, он с ужасом стал размышлять об опасностях своего увлечения.  Что
станется с ним? Как поступит она? Она, конечно, обойдется с ним так  же,
как, по-видимому, обходилась со всеми: доведет его  до  того  состояния,
когда следуешь всем прихотям женщины, как собака  следует  по  пятам  за
хозяином, а потом определит ему место в своей коллекции более или  менее
знаменитых друзей.  Но  правда  ли,  что  она  поступала  так  со  всеми
остальными? Неужели нет среди них ни одного, ни единого, которого бы она
любила, действительно любила бы - месяц, день, час, -  в  одном  из  тех
быстро подавляемых порывов, которым отдавалось ее сердце?
   Он без конца говорил о  ней  с  другими  после  ее  обедов,  где  все
воспламенялись от общения с нею. Он чувствовал, что все они взволнованы,
недовольны, измучены, как люди, не получившие подлинного удовлетворения.
   Нет, она не любила ни одного из этих героев,  вызывающих  любопытство
толпы;  но  он,  бывший  ничем  по  сравнению  с  ними,  он,  чье   имя,
произнесенное  на  улице  или   в   гостиной,   не   заставляло   никого
оборачиваться и не привлекало ничьих взглядов, - чем станет он для  нее?
Ничем, ничем; статистом,  знакомым,  тем,  кто  для  таких  избалованных
женщин   становится   заурядным   гостем,    полезным,    но    лишенным
привлекательности, как вино без букета, вино, разбавленное водой.
   Будь он знаменитостью, он еще согласился бы на такую роль, потому что
его слава сделала  бы  ее  менее  унизительной.  Но  он  не  пользовался
известностью, а потому не соглашался на это. И он написал ей  прощальное
письмо.
   Получив несколько  слов  в  ответ,  он  был  взволнован,  словно  его
посетило счастье, а когда она взяла с него обещание, что он не уедет, он
ликовал, точно избавился от беды.
   Прошло несколько дней, ничего не изменивших в их отношениях; но когда
миновало успокоение, следующее за кризисом, он почувствовал, как желание
растет и сжигает его. Он решил больше ни о чем не  говорить  ей,  но  не
давал обещания не писать. И вот как-то вечером, когда он не мог сомкнуть
глаз, когда ее образ владел им в бурной бессоннице,  вызванной  любовным
волнением, он почти против воли сел за стол и  начал  на  листке  бумаги
изливать свои чувства. Это было не  письмо,  это  были  заметки,  фразы,
мысли, страдальческие содрогания, превращавшиеся в слова.
   Это его успокоило: ему  казалось,  тоска  его  приутихла;  он  лег  и
наконец уснул.
   На другое утро, едва проснувшись, он перечел эти  несколько  страниц,
нашел, что они полны трепета, вложил их в конверт и надписал  адрес,  но
отправил письмо только  поздно  вечером,  чтобы  она  получила  его  при
пробуждении Он был уверен, что эти листки не возмутят ее.  К  письму,  в
котором искренне говорится о любви, да же  самые  целомудренные  женщины
относятся с безграничной снисходительностью. И  письма  эти,  написанные
человеком,  у  которого  дрожат  руки,  а  взгляд  опьянен  и  околдован
одним-единственным видением, имеют неодолимую власть над сердцами.
   Вечером он отправился к ней, чтобы узнать, как она его примет  и  что
ему скажет. Он застал у нее де Прадона, - тот курил, беседуя с  дочерью.
Он часто проводил так возле нее целые часы, обращаясь с ней скорее как с
обаятельной женщиной, чем как с дочерью. Она  придала  их  отношениям  и
чувствам оттенок того любовного преклонения, которое питала к самой себе
и которого требовала от всех.
   Когда  она  увидела  входящего   Мариоля,   на   лице   ее   блеснуло
удовольствие; она с живостью протянула ему руку; ее улыбка говорила:  "Я
рада вам".
   Мариоль надеялся, что отец скоро уйдет. Но де Прадон  не  уходил.  Он
хорошо знал свою дочь и  давно  уже  не  сомневался  в  ней,  считая  ее
лишенной чувственности, но  все-таки  следил  за  нею  с  настороженным,
тревожным, почти супружеским вниманием. Ему хотелось знать, какие  шансы
на  длительный  успех  имеет  этот  новый  друг,  знать,  что  он  собою
представляет, чего он стоит. Окажется ли он просто прохожим, как столько
других, или станет членом привычного кружка?
   Итак, он расположился надолго, и Мариоль понял, что  удалить  его  не
удастся. Он примирился с этим и даже решил  попытаться  обворожить  его,
считая, что благосклонность или хотя бы безразличие все-таки лучше,  чем
неприязнь. Он изощрялся в остроумии,  был  весел,  развлекал,  ничем  не
выдавая своей влюбленности.
   Она была довольна и подумала:  "Он  неглуп  и  прекрасно  разыгрывает
комедию". А де Прадон рассуждал:
   "Вот милый человек! Ему моя дочь, по-видимому, не  вскружила  голову,
как прочим дуракам".
   Когда  Мариоль  счел  уместным  откланяться,  он  оставил  их   обоих
очарованными.
   Зато сам он выходил из ее дома с отчаянием в душе. Возле этой женщины
он уже страдал от плена, в котором она  держала  его,  и  сознавал,  что
будет стучаться в это сердце так же тщетно, как заключенный  стучится  в
железную дверь темницы.
   Она завладела им - это было ему ясно, и он не  пытался  освободиться.
Не в силах избежать рока, он решил  быть  хитрым,  терпеливым,  стойким,
скрытным, ловко завоевать ее  преклонением,  которого  она  так  жаждет,
обожанием, которое ее пьянит, добровольным рабством, которое он примет.
   Его письмо понравилось. Он решил писать. Он писал. Почти каждую ночь,
возвратись домой в тот час, когда ум, возбужденный дневными  волнениями,
превращает в своего рода галлюцинации все, что его занимает или волнует,
он садился за стол, у  лампы,  и  предавался  восторгам,  думая  о  ней.
Зачатки поэзии, которым столько вялых людей по лености дают заглохнуть в
своей душе, росли от этого увлечения. Он говорил все об одних и  тех  же
вещах, все об одном и том же  -  о  своей  любви  -  в  формах,  которые
обновлялись потому, что ежедневно обновлялось его  желание,  и  распалял
свою страсть, трудясь над ее литературным выражением.  Целыми  днями  он
подыскивал и находил неотразимо убедительные слова,  которые  чрезмерное
возбуждение высекает из ума подобно искрам. Этим он сам  раздувал  пламя
своего сердца и превращал его в пожар,  -  подлинно  страстные  любовные
письма часто опаснее для  тех,  кто  их  пишет,  чем  для  тех,  кто  их
получает.
   Он так долго поддерживал  в  себе  это  возбужденное  состояние,  так
распалял кровь словами и так насыщал душу одной-единственной мыслью, что
постепенно утратил реальное  представление  об  этой  женщине.  Перестав
воспринимать ее такою, какой она представлялась ему вначале, он видел ее
теперь лишь сквозь лиризм своих фраз, и все,  что  бы  ни  писал  он  ей
каждую ночь, Становилось для него истиной.  Эта  ежедневная  идеализация
делала ее приблизительно такою, какой ему хотелось ее видеть. К тому  же
прежняя его  предубежденность  исчезла  благодаря  явному  расположению,
которое выказывала ему г-жа де Бюрн. В настоящее время, хоть  они  ни  в
чем и не признались друг другу, она, несомненно, предпочитала его другим
и открыто давала ему это понять. Вот почему он с  какою-то  безрассудной
надеждой думал, что, быть может, она в конце концов полюбит его.
   И действительно, она с простодушной и неодолимой радостью поддавалась
обаянию этих писем. Никогда никто не боготворил и не  любил  ее  так,  с
такой  молчаливой  страстью  Никогда  никому  не  приходила   в   голову
очаровательная мысль посылать ей ежедневно к  пробуждению  это  утреннее
пиршество любви в конверте, который горничная по утрам  подавала  ей  на
серебряном подносе. А самым ценным было то, что он никогда не говорил об
этом, что он, казалось, сам этого не знал и а  ее  гостиной  всегда  был
самым скромным из ее друзей, что он ни единым словом не намекал на  этот
поток нежностей, который втайне изливал на нее.
   Конечно, она и раньше получала любовные письма,  но  в  другом  тоне,
менее сдержанные, скорее похожие на требования. В продолжение целых трех
месяцев - трех месяцев своего "кризиса" -  Ламарт  посвящал  ей  изящные
письма, письма сильно увлеченного романиста, облекающего свои изысканные
чувства в литературную форму Она хранила в секретере,  в  особом  ящике,
эти тонкие и обворожительные послания  к  женщине,  написанные  искренне
взволнованным стилистом, который баловал ее письмами до тех пор, пока не
утратил надежду на успех.
   Письма же Мариоля были совсем другие; они отличались  такой  силой  и
сосредоточенностью желания, такой непогрешимой  искренностью  выражений,
таким полным подчинением, такой преданностью, сулящей быть  долговечной,
что она их получала, распечатывала и наслаждалась ими с радостью,  какой
не доставлял ей ни один другой почерк.
   Это усиливало расположение, которое она чувствовала к Мариолю, и  она
тем охотнее приглашала его к себе, что он держался безупречно-скромно и,
беседуя с нею, сам, казалось, не знал, что когда-либо писал ей  о  своей
любви К тому же  случай  казался  ей  незаурядным,  достойным  послужить
сюжетом для романа, и она находила в глубоком удовлетворении от близости
этого человека, так любившего ее, властное начало симпатии, заставлявшее
ее подходить к нему с особой меркой.
   До сих пор, несмотря на тщеславие кокетства, она чувствовала во  всех
плененных ею сердцах посторонние заботы; она царила в них не  одна:  она
обнаруживала, видела в них властные интересы, не связанные с нею. Ревнуя
Масиваля к музыке, Ламарта к литературе, а других еще к чему-нибудь, она
была недовольна таким полууспехом, но бессильна изгнать  все  чуждое  из
сердец этих тщеславных мужчин, знаменитостей или людей  искусства:  ведь
их профессия для них - любовница, с которой никто и ничто  не  может  их
разлучить. И вот она впервые встретила человека, для которого  она  была
всем! По крайней мере, он клялся ей в этом Один только  толстяк  Френель
любил  ее,  вероятно,  не  меньше.  Но  то  был  толстяк  Френель.   Она
чувствовала, что еще никогда никто не был настолько  одержим  ею,  и  ее
эгоистическая  признательность  тому,  кто  доставил  ей  этот   триумф,
принимала видимость нежности. Теперь он был ей  нужен,  нужно  было  его
присутствие, его взгляд, его  покорность,  нужна  была  эта  прирученная
любовь. Он менее других льстил ее  тщеславию,  зато  больше  льстил  тем
властным требованиям,  которые  управляют  душою  и  телом  кокеток:  ее
гордости и инстинкту господства, хищному  инстинкту  бесстрастной  самки
Подобно тому, как покоряют страны, она завладела его жизнью  постепенно,
последовательными мелкими набегами, учащавшимися со  дня  на  день.  Она
устраивала  приемы,  выезды  в  театр,  обеды  в  ресторанах,  чтобы  он
участвовал  в  них;  она  влекла  его  за  собою  с  жестокой   радостью
завоевательницы, не могла уже обходиться  без  него,  или,  вернее,  без
раба, в какого она его превратила.
   Он следовал за нею, счастливый сознанием, что его балуют, ласкают  ее
глаза,  ее  голос,  все  ее  причуды.  И  теперь  он  жил  в  постоянном
неистовстве желания и любви,  которое  сводило  с  ума  и  сжигало,  как
лихорадка.
 
ЧАСТЬ ВТОРАЯ 
 
Глава 1 
 
   Мариоль приехал к ней. Ему пришлось дожидаться,  -  ее  еще  не  было
дома, хотя она утром назначила ему свидание городской депешей.
   В этой гостиной, где он так любил бывать, где все ему  нравилось,  он
все же, очутившись  один,  всякий  раз  чувствовал  стеснение  в  груди,
задыхался, нервничал и не мог спокойно сидеть на месте до тех пор,  пока
она не появлялась. Он ходил по комнате в блаженном  ожидании,  опасаясь,
как бы не задержало ее  какое-нибудь  непредвиденное  препятствие  и  не
заставило отложить их встречу до завтра.
   Услышав, что у подъезда остановился экипаж, Мариоль  встрепенулся,  а
когда в передней раздался звонок, он больше уже не сомневался,  что  это
она.
   Она против обыкновения вошла в  шляпе,  с  возбужденным  и  радостным
видом.
   - У меня для вас новость, - сказала она.
   - Да что вы!
   Она засмеялась, глядя на него.
   - Да. Я  на  некоторое  время  уезжаю  в  деревню.  Мариоля  охватила
внезапная глубокая печаль, отразившаяся на его лице.
   - И вы сообщаете мне это с таким веселым видом?
   - Да. Садитесь, сейчас все расскажу. Не знаю, известно вам  или  нет,
что у брата моей покойной матери, главного дорожного инженера  Вальсази,
есть имение около Авранша; в Авранше он  служит,  а  в  имении  проводит
часть года с женой и детьми. И мы каждое лето навещаем их. В этом году я
не хотела ехать, но он обиделся и устроил папе сцену. Кстати, скажу  вам
по секрету: папа ревнует меня к вам и тоже устраивает мне сцены, считая,
что я себя компрометирую.  Вам  придется  приезжать  пореже.  Но  вы  не
огорчайтесь, я все улажу. Итак,  папа  меня  разбранил  и  взял  с  меня
обещание, что я дней на десять - двенадцать съезжу в Авранш. Мы  уезжаем
во вторник утром. Что вы на это скажете?
   - Скажу, что вы приводите меня в отчаяние.
   - И это все?
   - А чего же вы хотите? Ведь не могу же я вам воспрепятствовать.
   - И не находите никакого выхода?
   - Да нет.., нет.., не нахожу. А вы?
   - У меня есть идея: Авранш  совсем  близко  от  горы  Сен-Мишель.  Вы
бывали на Сен-Мишеле?
   - Нет.
   - Так вот: в будущую пятницу вам  взбредет  в  голову  осмотреть  эту
достопримечательность. Вы остановитесь в Авранше, а, скажем,  в  субботу
вечером, на закате, пойдете гулять в городской сад, который  возвышается
над бухтой. Мы случайно там встретимся. Папа разозлится, ну и пусть!  На
другой день я устрою поездку всей семьей в  аббатство.  Воодушевитесь  и
будьте очаровательны, как умеете  быть,  когда  захотите.  Очаруйте  мою
тетушку и пригласите нас всех пообедать в таверне, где  мы  остановимся.
Там мы переночуем и, таким образом, расстанемся только на  другой  день.
Вы вернетесь через Сен-Мало, а неделю спустя я буду уже снова в  Париже.
Хорошо придумано? Не душка ли я?
   В порыве признательности он пролепетал: