домом  сумасшедших  во  всем  Париже  Я  и  в   этой
кунсткамере часто бываю".
   Они, не замечая, прошли бульвар Мальзерба, Королевскую  улицу,  аллею
Елисейских полей и уже подходили к Триумфальной арке, когда Ламарт вдруг
вынул часы.
   - Друг мой! - сказал он - Вот уже час десять минут, как мы говорим  о
ней; хватит на сегодня! В клуб я  вас  провожу  в  другой  раз  Идите-ка
спать, и я тоже.



   Глава 2


   Это была просторная, светлая комната, потолок и  стены  которой  были
обтянуты чудесной персидской тканью, привезенной знакомым дипломатом Фон
был желтый, словно ее окунули в золотистые сливки, а  рисунки  -  разных
оттенков, среди которых выделялась  персидская  зелень,  они  изображали
причудливые,  с  загнутыми  крышами,  домики,  вокруг  которых   рыскали
диковинные львы в  париках,  бродили  антилопы,  украшенные  чудовищными
рогами, и летали птички, словно выпорхнувшие из рая.
   Мебели  было  немного  На  трех  продолговатых  столах   с   зелеными
мраморными досками было все необходимое для дамского туалета На  среднем
- большие тазы из толстого хрусталя  Второй  был  занят  целой  батареей
флаконов, шкатулок и ваз всевозможных размеров, с серебряными  крышками,
украшенными вензелями На третьем были разложены бесчисленные  приборы  и
инструменты,   созданные   к   услугам    современного    кокетства    и
предназначенные для сложных, таинственных и деликатных целей  В  комнате
стояло всего лишь две кушетки и несколько  низеньких  табуретов,  обитых
мягкой стеганой материей, для отдыха уставшего обнаженного  тела  Дальше
целую стену занимало огромное трюмо, раскинувшееся, как светлый горизонт
Оно состояло из  трех  створок,  причем  боковые,  подвижные,  позволяли
молодой женщине видеть себя одновременно и прямо, и сбоку, и  со  спины,
замыкаясь  в  собственном  своем  изображении  Справа,  в  нише,  обычно
затянутой драпировкой, помещалась ванна, или, вернее,  глубокий  водоем,
тоже из зеленого мрамора, к которому вели две ступеньки Бронзовый  амур,
сидевший на краю ванны, - изящная статуэтка работы Пределе - лил  в  нее
холодную и горячую воду из двух раковин, которыми  он  играл  В  глубине
этого убежища поднималось венецианское зеркало из наклонно  поставленных
стекол с гранеными краями; образуя круглый свод, оно защищало,  укрывало
и отражало в каждой своей частице и водоем и купальщицу.
   Немного  дальше  стоял  письменный  стол  превосходной,  но   простой
современной  английской  работы,   усеянный   разбросанными   бумажками,
сложенными  письмами,  разорванными  конвертами  с  блестящими  золотыми
вензелями Здесь г-жа Бюрн писала и вообще проводила время, когда  бывала
одна.
   Растянувшись на кушетке, в китайском кашемировом капоте, г-жа де Бюрн
отдыхала после ванны, ее обнаженные руки, прекрасные, гибкие и  упругие,
смело выступали из глубоких складок материи, а подобранные кверху и туго
скрученные рыжеватые волосы лежали на голове тяжелой массой.
   В дверь постучалась горничная и, войдя, подала письмо.
   Госпожа де Бюрн взяла его, посмотрела на почерк, распечатала,  прочла
первые строки и спокойно сказала камеристке "Я позвоню вам через час".
   Оставшись одна, она радостно и  победоносно  улыбнулась  Первых  слов
было достаточно, чтобы понять, что это - долгожданное признание в  любви
Мариоля. Он сопротивлялся гораздо дольше, чем  она  могла  предполагать,
потому что вот уже три месяца, как она его. обольщала, пустив в ход  все
свое обаяние, всю свою чарующую прелесть и оказывая ему знаки  внимания,
каких  еще  не  расточала  ни  перед  кем   Он   казался   недоверчивым,
предубежденным, настороженным против нее, против постоянно расставленных
сетей ее ненасытного кокетства Потребовалось немало задушевных бесед,  в
которые она вкладывала все свое внешнее очарование, всю покоряющую  силу
своего ума, и немало музыкальных  вечеров,  когда  возле  еще  звучащего
рояля, возле страниц партитуры, полных  певучей  души  композитора,  они
трепетали от одних и тех  же  чувств,  чтобы  она  наконец  заметила  во
взгляде этого покоренного человека униженную мольбу изнемогающей  любви.
Она-то, кокетка, хорошо разбиралась в этом! Она  так  часто  с  кошачьей
ловкостью и неутомимым любопытством  вызывала  в  мужчинах,  которых  ей
удавалось пленить, этот сокровенный и жестокий  недуг!  Она  радовалась,
видя, как постепенно заполоняет их, как покоряет,  властвует  над  ними,
благодаря непреодолимому женскому могуществу,  как  становится  для  них
Единственной, становится своенравным и властным Кумиром Инстинкт войны и
завоеваний развился в ней постепенно, как развиваются скрытые инстинкты.
Быть может, еще в годы замужества в  ее  сердце  зародилась  потребность
возмездия,  смутная  потребность  отплатить  мужчинам  за  то,  что  она
вытерпела от одного из них, одержать верх, сломить их волю, сокрушить их
сопротивление и, в свою очередь, причинить  боль  А  главное,  она  была
рождена  кокеткой;  едва  почувствовав   себя   свободной,   она   стала
преследовать и укрощать поклонников,  как  охотник  преследует  дичь,  -
просто ради удовольствия видеть их поверженными Но сердце ее не  жаждало
волнений, как сердца нежных и чувствительных женщин; она  не  искала  ни
всепоглощающей страсти одного мужчины,  ни  счастья  взаимной  любви  Ей
только  нужно  было  видеть  вокруг  себя  всеобщий  восторг,  внимание,
преклонение,  фимиам  нежности  Всякий,  кто  становился  ее  постоянным
гостем, должен был стать также и рабом ее красоты,  и  никакой  духовный
интерес был не в состоянии надолго привлечь ее к тем, кто противился  ее
кокетству, пренебрегал любовью вообще или любил другую  Чтобы  стать  ее
Другом, надо было влюбиться в  нее;  зато  к  влюбленным  она  проявляла
необычайную   предупредительность,   чарующее   внимание,    бесконечную
ласковость, чтобы сохранить возле себя тех, кого она покорила  Тот,  кто
однажды был зачислен в свиту ее поклонников, принадлежал ей  как  бы  по
праву  войны  Она  управляла  ими  с  мудрым  умением,  сообразно  с  их
недостатками,  достоинствами  и  с  характером  их  ревности  Тех,   кто
предъявлял чрезмерные требования, она изгоняла, когда находила нужным, а
после того, как они смирялись, вновь допускала их, поставив  им  суровые
условия, и, как избалованная  девочка,  настолько  тешилась  этой  игрой
обольщения, что ей казалось одинаково упоительным сводить с ума стариков
и кружить головы юношам.
   Можно было бы даже сказать, что она сообразовывала свое  расположение
с внушенной ею любовью; толстяк Френель,  бесполезный  и  неповоротливый
статист, был одним из  ее  любимцев  только  потому,  что  она  знала  и
чувствовала, какою неистовою страстью он одержим.
   Она была не вполне равнодушна к мужскому  обаянию;  но  она  испытала
лишь зачатки увлечений, известные ей одной и пресеченные в  тот  момент,
когда они могли стать опасными.
   Каждый новичок привносил своим любовным славословием новую  нотку,  а
также неведомую сущность своей души - особенно люди искусства, в которых
она чуяла более яркие и  тонкие  оттенки,  изысканность  и  изощренность
чувств,  порою  пробуждавшие  в  ней  мечту   о   великих   страстях   и
продолжительных  связях  Но,  находясь  всегда  во   власти   страха   и
осторожности,  нерешительная,  колеблющаяся,  недоверчивая,  она  всегда
сдерживала себя, пока наконец поклонник не переставал ее волновать Кроме
того, она, как дочь  своего  времени,  была  наделена  тем  скептическим
взглядом, который быстро совлекает ореол даже с самых великих людей  Как
только они влюблялись в нее и в сердечном смятении утрачивали горделивую
осанку и величественную манеру держать себя, они  начинали  казаться  ей
одинаковыми - жалкими  созданиями,  над  которыми  она  властвует  силою
своего обаяния.
   Словом, чтобы такая совершенная  женщина,  как  она,  могла  полюбить
мужчину, он должен был обладать неслыханными достоинствами.
   А между тем она очень скучала. Она не любила  светского  общества,  в
котором  бывала,  лишь  подчиняясь   предрассудку,   и   где   терпеливо
просиживала долгие вечера, подавляя зевоту и сонливость, она забавлялась
там только  изощренной  болтовней,  своими  задорными  причудами,  своим
переменчивым любопытством к вещам  и  людям,  она  увлекалась  тем,  чем
любовалась  и  что  ценила,  лишь  настолько,  чтобы  не  слишком  скоро
почувствовать к этому отвращение, но не до такой  степени,  чтобы  найти
истинную радость в привязанности или в прихоти; возбуждаемая нервами,  а
не желаниями, чуждая волнений, обуревающих простые и  пылкие  души,  она
жила в веселой суете, без наивной веры в счастье, ища только развлечений
и уже изнемогая от усталости, хотя и считала себя удовлетворенной.
   Она считала себя удовлетворенной  потому,  что  находила  себя  самой
обольстительной и  щедро  одаренной  женщиной.  Гордая  своим  обаянием,
могущество которого она часто испытывала  на  окружающих,  влюбленная  в
свою своеобразную,  причудливую  и  пленительную  красоту,  уверенная  в
тонкости своего восприятия, позволяющего  ей  предугадывать  и  понимать
множество вещей, которых не видят другие,  гордясь  своим  умом,  высоко
ценимым столькими  выдающимися  людьми,  и  не  сознавая  ограниченности
своего кругозора, она считала себя существом, ни  с  чем  не  сравнимым,
редкостной жемчужиной в этом пошлом мире, который казался  ей  пустым  и
однообразным, потому что она была для него слишком хороша.
   Никогда в ней не возникало даже подозрения, что она сама неосознанная
причина постоянной скуки, которая томит ее; она винила в этом окружающих
и возлагала на них  ответственность  за  свою  меланхолию.  Если  им  не
удавалось забавлять ее, веселить, а  тем  более  восхищать,  так  только
потому, что им не хватало привлекательности и подлинных достоинств. "Все
убийственно скучны, - говорила она смеясь. - Терпимы только те,  которые
мне нравятся, и только потому, что они мне нравятся".
   А нравились ей преимущественно те, которые находили ее  несравненной.
Прекрасно зная, что  успех  не  дается  без  труда,  она  прилагала  все
старания, чтобы обольщать, и не знала ничего приятнее, как  наслаждаться
данью восторженного взгляда  и  умиленного  сердца  -  этой  неукротимой
мышцы, которая приходит в трепет от одного слова.
   Она очень удивлялась, что ей так трудно покорить Андре Мариоля,  -  с
первого дня она ясно почувствовала, что нравится ему. Потом  мало-помалу
она  разгадала  его  недоверчивую  природу,  втайне  уязвленную,   очень
глубокую и сосредоточенную, и, играя на его слабостях,  стала  оказывать
ему столько внимания, такое предпочтение и такую искреннюю симпатию, что
он в конце концов сдался.
   Особенно за последний месяц она стала чувствовать, что он смущается в
ее присутствии, что он покорен, молчалив и лихорадочно возбужден. Но  он
все еще удерживался от признания. Ах,  признания!  В  сущности,  она  не
очень-то любила их, потому что, если они бывали чересчур пылки, чересчур
красноречивы, ей приходилось проявлять жестокость.  Два  раза  она  даже
была вынуждена рассердиться и отказать от дома. Но  она  обожала  робкие
проявления любви, полупризнания, скромные намеки, тайное преклонение;  и
она  проявляла  исключительные  такт  и  ловкость,  добиваясь  от  своих
поклонников такой сдержанности.
   Вот уж месяц, как она ждала и подстерегала на губах Мариоля слова,  в
которых изливается томящееся сердце, - ясные или  только  намекающие,  в
зависимости от характера человека.
   Он не сказал ни слова, зато он пишет ей. Письмо было  длинное,  целых
четыре страницы! Она держала его в руках, охваченная радостным трепетом.
Она вытянулась на кушетке, скинула на ковер туфельки,  чтобы  устроиться
поудобнее, и стала читать. Она была удивлена. Он в серьезных  выражениях
объяснял, что не хочет из-за нее страдать и что  уже  достаточно  хорошо
знает  ее  и  не  хочет  быть  ее  жертвой.  В  очень  учтивых   фразах,
преисполненных комплиментов, в которых  всюду  прорывалась  сдерживаемая
страсть, он признавался,  что  ему  известна  ее  манера  вести  себя  с
мужчинами, что он тоже пленен, но решил сбросить  с  себя  грозящее  ему
иго, уйти от  нее.  Он  просто-напросто  возвращается  к  своей  прежней
скитальческой жизни. Он уезжает.
   Это было прощание, красноречивое и решительное.
   Она была искренне удивлена, читая, перечитывая, вновь  возвращаясь  к
этим  четырем  страницам  нежно-взволнованной  и  страстной  прозы.  Она
встала, надела туфли, начала ходить по комнате, закинув рукава и обнажив
до плеча руки, которые прятала в кармашки халата, комкая письмо.
   Она думала, ошеломленная таким непредвиденным признанием: "А  человек
этот пишет превосходно: искренне, взволнованно,  трогательно.  Он  пишет
лучше Ламарта: его письмо не отзывается литературой".
   Ей захотелось  курить,  она  подошла  к  столику  с  духами  и  взяла
папироску из саксонской фарфоровой табакерки. Закурив, она направилась к
зеркалу  и  увидела  в  трех   различно   направленных   створках   трех
приближающихся молодых женщин. Подойдя совсем близко, она  остановилась,
слегка поклонилась себе, слегка улыбнулась,  слегка,  дружески,  кивнула
головой, как бы говоря: "Прелестна! Прелестна!" Она всмотрелась  в  свои
глаза, полюбовалась  зубами,  подняла  руки,  положила  их  на  бедра  и
повернулась  в  профиль,  слегка  склонив  голову,  чтобы  как   следует
разглядеть себя во всех трех зеркалах.
   И она замерла во влюбленном созерцании, стоя лицом  к  лицу  с  самой
собою, окруженная  тройным  отражением  своего  тела,  которое  находила
очаровательным; она восторгалась  собою,  была  охвачена  себялюбивым  и
плотским удовольствием от своей красоты и смаковала  ее  с  -  радостью,
почти столь же чувственной, как у мужчин.
   Так  любовалась  она  собою  каждый  день,  и  ее  камеристка,  часто
застававшая ее перед зеркалом, говорила не  без  ехидства:  "Барыня  так
глядится в зеркала, что скоро их насквозь проглядит".
   Но в этой любви к самой себе и заключался  секрет  ее  обаяния  и  ее
власти над мужчинами. Она так любовалась  собою,  так  холила  изящество
своего облика и прелесть всей своей особы, выискивая и находя  все,  что
могло еще больше  подчеркнуть  их,  так  подбирала  неуловимые  оттенки,
делавшие ее чары еще неотразимее, а глаза - еще  необыкновеннее,  и  так
искусно прибегала ко всем уловкам, украшавшим ее в  собственном  мнении,
что  исподволь  находила  все  то,  что   могло   особенно   понравиться
окружающим.
   Будь она еще прекраснее, но  равнодушнее  к  своей  красоте,  она  не
обладала бы той обольстительностью, которая влюбляла в нее  почти  всех,
кому не был чужд от природы самый характер ее очарования.
   Вскоре, немного устав стоять, она сказала своему изображению, все еще
улыбавшемуся  ей  (изображение  в  тройном  зеркале  зашевелило  губами,
повторяя ее слова): "Мы еще  посмотрим,  сударь".  Потом,  пройдя  через
комнату, она села за письменный стол.
   Вот что она написала:

   "Дорогой господин Мариоль! Зайдите поговорить со мною завтра, часа  в
четыре. Я буду одна, и, надеюсь, мне удастся успокоить Вас  относительно
той мнимой опасности, которая Вас страшит.
   Я Ваш друг и докажу Вам это.
   Мишель де Бюрн".

   Как скромно она оделась на другой день, чтобы принять Андре  Мариоля!
Простое серое платье - светло-серое, чуть лиловатое, меланхоличное,  как
сумерки, и совсем гладкое, с воротником,  облегавшим  шею,  с  рукавами,
облегавшими руки,  с  корсажем,  облегавшим  грудь  и  талию,  и  юбкой,
облегавшей бедра и ноги.
   Когда  он  вошел  с  несколько  торжественным  выражением  лица,  она
направилась ему навстречу, протянув руки. Он поцеловал их, и  оба  сели;
она молчала, желая удостовериться в его смущении.
   Он не знал, с чего начать, и ждал, чтобы она заговорила.
   Наконец она решилась.
   - Ну что ж! Приступим прямо к главному вопросу. Что случилось? Вы мне
написали, знаете ли, довольно дерзкое письмо.
   Он ответил:
   - Знаю и приношу вам свои извинения. Я бываю и всегда  был  со  всеми
чрезвычайно,  до  грубости  откровенен.  Я  мог  бы  удалиться  без  тех
неуместных и оскорбительных объяснений, с которыми я к вам обратился. Но
я  решил,  что  честнее  поступить  сообразно  со  своим  характером   и
положиться на ваш ум, хорошо мне известный.
   Она возразила с состраданием, но втайне довольная:
   - Постойте, постойте! Что за бред!.. Он перебил ее:
   - Лучше об этом не говорить...
   Она живо прервала его:
   - А я пригласила вас именно для того, чтобы поговорить об этом. И  мы
будем говорить до тех пор, пока вы не убедитесь окончательно, что вам не
грозит решительно никакой опасности.
   Она засмеялась, как школьница, а ее скромное платье  придавало  этому
смеху что-то ребяческое.
   Он прошептал:
   - Я вам написал правду, истинную  правду,  страшную  правду,  которая
пугает меня. Она опять стала серьезной.
   - Пусть так, мне это знакомо. Через это проходят все мои  друзья.  Вы
написали мне также, что я отчаянная кокетка; признаю это,  но  от  этого
никто не умирает, никто даже, кажется, особенно не  страдает.  Случается
то, что Ламарт называет "кризисом". Вы как раз н находитесь в  состоянии
кризиса, но это проходит, и тогда впадают.., как  бы  это  сказать..,  в
хроническую влюбленность, которая уже не причиняет страданий и которую я
поддерживаю на медленном огне у всех моих друзей, чтобы они были мне как
можно преданнее, покорнее, вернее.  Ну  что?  Согласитесь,  что  я  тоже
искренна, и откровенна, и резка Много ли вы  встречали  женщин,  которые
осмелились бы сказать то, что я вам сейчас говорю?
   У нее был такой забавный и решительный вид, такой простодушный и в то
же время задорный, что он не мог не улыбнуться.
   - Все ваши друзья, - сказал он, - люди, уже не раз  горевшие  в  этом
огне, прежде чем их воспламенили вы. Они пылали  и  обгорели,  им  легче
переносить жар, в котором вы их держите А я еще никогда не испытал этого
И с некоторых пор я предвижу, что если отдамся чувству, которое растет в
моем сердце, это будет ужасно.
   Она вдруг стала непринужденно простой и, склонясь к нему,  сложив  на
коленях руки, сказала:
   - Слушайте, я не шучу. Мне грустно терять друга из-за страха, который
кажется мне призрачным Вы полюбите меня - пусть так. Но нынешние мужчины
не любят  современных  женщин  до  такой  степени,  чтобы  действительно
страдать из-за них. Поверьте мне, я знаю и тех и других  Она  замолчала,
потом добавила со странной улыбкой, как женщина, которая говорит правду,
воображая, что лжет:
   - Полноте, во мне нет того, за что можно было бы влюбиться в меня без
ума. Я слишком современна. Поверьте мне,  я  буду  вам  другом,  хорошим
другом, к которому вы по-настоящему привяжетесь, но и только, - уж я  об
этом позабочусь.
   Потом она заговорила еще серьезнее:
   -  Во  всяком  случае,  предупреждаю  вас,  что  сама  я   неспособна
по-настоящему увлечься никем, что я буду относиться к вам так же, как ко
всем остальным, как к тем, к кому я отношусь хорошо, но не больше того Я
не выношу деспотов и ревнивцев. От мужа я вынуждена была все переносить,
но от друга, просто от друга,  я  не  желаю  терпеть  любовной  тирании,
отравляющей сердечные отношения. Видите, как я мила  с  вами?  Я  говорю
по-товарищески, ничего не скрывая. Согласны вы на честный опыт,  который
я вам предлагаю? Если из этого  ничего  не  выйдет,  вы  всегда  успеете
удалиться, как бы ни был тяжек ваш недуг. А с глаз долой - из сердца вон
Он смотрел на нее,  побежденный  звуком  ее  голоса,  ее  жестами,  всей
опьяняющей прелестью ее существа, и прошептал, покоренный  и  трепещущий
от ее близости:
   - Я согласен. И если мне будет тяжело, тем хуже для меня.  Вы  стоите
того, чтобы ради вас страдали. И госпожа Бюрн прервала его - А теперь не
будем больше говорить об этом, - сказала  она.  -  Не  будем  никогда  И
перевела разгово