а поднятыми
стеклами которых мелькали, как белые видения,  облики  нарядных  женщин.
Все веселились; только и было  разговору,  что  о  спектаклях  и  балах,
утренних приемах и вечерах. Эта  жажда  удовольствий,  словно  поветрие,
внезапно охватила все слои общества и коснулась г-жи де Бюрн.
   Началось с балетного представления в австрийском посольстве,  где  ее
красота имела шумный успех. Граф фон  Бернхауз  познакомил  ее  с  женою
посла, княгиней фон Мальтен, которую она сразу и  окончательно  пленила.
Она в короткий срок стала ближайшим другом княгини и  через  нее  быстро
расширила свои связи в самых изысканных дипломатических и великосветских
кругах. Ее изящество, обаяние, ум,  элегантность,  ее  редкое  остроумие
способствовали ее быстрому  триумфу,  сделали  ее  модной,  выдвинули  в
первый ряд, и самые знатные женщины Франции пожелали бывать у нее.
   Каждый понедельник целые вереницы карет с гербами выстраивались вдоль
тротуара на улице генерала Фуа, и лакеи теряли голову, путая герцогинь с
маркизами, графинь с баронессами, когда провозглашали эти громкие  имена
в дверях гостиных.
   Все  это  пьянило  ее.  Комплименты,  приглашения,  знаки   внимания,
чувство, что она стала одной из тех любимиц,  одной  из  тех  избранниц,
которых  Париж  приветствует,  обожает,  боготворит,  пока  длится   его
увлечение,  чувство  радости  от  сознания,  что   ее   лелеют,   зовут,
приглашают, что ею любуются, что она всюду желанна, вызвали  в  ее  душе
острый приступ снобизма.
   Ее  артистический  кружок  попробовал  было  бороться,  и  этот  бунт
объединил всех ее старых друзей. Даже Френеля они приняли,  зачислили  в
свои ряды, и он стал силой в этой лиге, а возглавил ее Мариоль, так  как
всем было известно его влияние на г-жу де Бюрн и ее расположение к нему.
   Но сам он, наблюдая, как  она  уносится  в  вихре  головокружительных
светских успехов, испытывал чувство ребенка, который видит, как  улетает
красный воздушный шар, выпущенный им из рук.
   Ему казалось, что она ускользает в нарядной, пестрой танцующей толпе,
уходит далеко-далеко от сладостного тайного  чувства,  которого  он  так
жаждал, и он ревновал ее ко всем и ко всему, к мужчинам, к  женщинам,  к
вещам. Он ненавидел весь ее образ  жизни,  всех,  кто  ее  окружал,  все
празднества, где она бывала, балы, музыкальные собрания, театры,  потому
что все это по частицам отнимало ее, поглощало ее дни и  вечера,  и  для
общения с ним у нее оставались  лишь  редкие  свободные  часы.  Его  так
мучила эта затаенная обида, что он едва не заболел, и он стал являться к
ней с таким осунувшимся лицом, что она как-то спросила:
   - Что с вами? Вы так изменились, так похудели?
   - Со мною то, что я слишком люблю вас, - ответил он.
   Она бросила на него признательный взгляд:
   - Нельзя любить слишком, друг мой.
   - И это говорите вы?
   - Разумеется.
   - И вы не понимаете, что я умираю оттого, что люблю вас тщетно?
   - Прежде всего вы любите меня не тщетно.  Кроме  того,  от  этого  не
умирают. Наконец, все наши друзья завидуют вам, и это доказывает, что  в
конечном счете я отношусь к вам не так уж плохо.
   Он взял ее руку:
   - Вы не понимаете меня.
   - Нет, отлично понимаю.
   - Вы слышите отчаянные призывы, с которыми я беспрестанно обращаюсь к
вашему сердцу?
   - Слышу.
   - И что же?
   - И.., мне это очень грустно, потому что я искренне люблю вас.
   - Другими словами...
   - Другими словами, вы ко мне взываете: "Будьте такою, как я: мыслите,
чувствуйте и выражайтесь, как я". Но, бедный друг мой, этого  я  сделать
не могу. Я такая, как есть. Нужно принимать меня такою, какой я создана;
такою я вам отдалась, и не жалею об этом, и не хочу отступать:  ведь  вы
для меня - самое дорогое существо на свете.
   - Вы не любите меня.
   - Я люблю вас самою большею любовью,  на  какую  способна.  Если  она
такая, а не иная и не может быть сильнее, - моя ли в том вина?
   - Будь я в этом уверен, я, может быть, удовольствовался бы  тем,  что
есть.
   - Что вы хотите сказать?
   - Я хочу сказать, что считаю вас способной любить иначе,  но  уже  не
верю в то, что могу внушить вам настоящую любовь.
   -  Нет,  мой  друг,  вы  ошибаетесь.  Вы  мне  дороже,  чем  кто-либо
когда-нибудь был и будет. По крайней мере я в этом совершенно  убеждена.
У меня большая заслуга перед вами в том, что я не лгу,  не  подделываюсь
под ваш идеал, в то время как многие женщины поступили бы иначе.  Цените
же это, не  волнуйтесь,  не  терзайтесь,  верьте  в  мою  привязанность,
которая отдана вам искренне и безраздельно.
   Он тихо возразил, понимая, как далеки они друг от Друга:
   - Какое странное понимание любви и какая странная манера  говорить  о
ней! Я действительно тот, кого вам часто бывает приятно  видеть  сидящим
возле вас. Для меня же вы весь мир: я знаю в нем только вас, ощущаю  вас
одну, нуждаюсь в вас одной.
   Она благосклонно улыбнулась и ответила:
   - Я это знаю, чувствую, понимаю. Я в восторге от этого и говорю  вам:
любите меня так всегда,  если  возможно,  потому  что  для  меня  это  -
истинное счастье. Но не заставляйте меня разыгрывать перед вами комедию,
- мне это было бы тяжело, да и недостойно нас. С  некоторых  пор  я  уже
чувствую, как назревает кризис; он для меня очень мучителен, потому  что
я глубоко привязана к вам, но я не могу переломить свою натуру до  такой
степени, чтобы она стала подобна вашей. Берите меня такою, какая я есть.
   Он вдруг спросил:
   - Предполагали ли вы, думали ли хоть один  день,  один  час,  до  или
после, что можете полюбить меня иначе?
   Она несколько мгновений помолчала, затрудняясь ответить.
   Он мучительно ждал, потом проговорил:
   - Вот видите? Вы сами отлично сознаете, что мечтали совсем о другом.
   Она медленно прошептала:
   - Я могла одно мгновение и ошибаться в себе самой. Он воскликнул:
   - Ах, какие тонкости, какая психология! О сердечных  порывах  так  не
рассуждают.
   Она   все   еще   думала,   занятая   своей   мыслью,   самоанализом,
самоизучением.
   - Прежде чем полюбить вас, -  продолжала  она,  -  как  я  люблю  вас
теперь, быть может, мне действительно на один миг поверилось, что я буду
сильнее.., сильнее увлечена вами... Но тогда я безусловно была бы не так
проста, не так откровенна.., может быть, не так искренна впоследствии.
   - Почему не так искренна впоследствии?
   - Потому, что вы заключаете любовь в формулу:
   "Все или  Ничего",  а  это  "Все  или  Ничего",  по-моему,  означает:
"Сначала Все, а потом Ничего". И  вот,  когда  наступает  это  "Ничего",
женщина начинает лгать.
   Он возразил в сильном волнении:
   - Значит, вы не понимаете, какой ужас, какая пытка для  меня  думать,
что вы могли бы любить меня иначе? Вам это почудилось - значит,  так  вы
полюбите кого-то другого.
   Она, не колеблясь, ответила:
   - Не думаю.
   - А почему? В самом деле, почему? Если у вас было предчувствие любви,
если вас коснулось веяние неосуществимой и мучительной  надежды  слиться
всей своей жизнью, душою и телом с другим существом, исчезнуть в  нем  и
принять его в себя, если вы почувствовали возможность этого невыразимого
душевного состояния, то рано или поздно вы испытаете его.
   - Нет. Я была обманута своим воображением, и оно обманулось во мне. Я
отдаю вам все, что могу отдать. Я много размышляла над этим с  тех  пор,
как стала вашей любовницей. Заметьте: я ничего не  боюсь  -  даже  слов.
Право, я вполне убеждена, что не мог любить ни  больше,  ни  лучше,  чем
люблю сейчас. Видите, я говорю с вами, как сама с собой. Я поступаю  так
потому, что вы очень умны, что вы все понимаете, во все вникаете  и  что
ничего не скрывать от вас -  лучший,  единственный  способ  связать  нас
крепко и надолго. Вот на что я надеюсь, мой друг.
   Он слушал ее так, как пьет умирающий от жажды; он бросился на колени,
прильнув лицом к ее платью. Он прижимал  к  губам  ее  маленькие  ручки,
твердя: "Благодарю, благодарю!" Когда он поднял голову  и  посмотрел  на
нее, на глазах ее были слезы. И, обвив руками  голову  Андре,  она  тихо
привлекла его к себе, наклонилась и поцеловала в глаза.
   - Сядьте, - сказала она. - Не очень-то благоразумно становиться предо
мной на колени здесь.
   Он сел, и после того как они несколько мгновений молча смотрели  друг
на друга, она спросила, не проводит ли  он  ее  как-нибудь  на  днях  на
выставку скульптора Пределе, о котором так восторженно отзываются. У нее
в будуаре стоит прелестная статуэтка его работы, бронзовый Амур,  льющий
воду в ванну, и  ей  хочется  видеть  все  собрание  произведений  этого
восхитительного мастера, который вот уже целую  неделю  сводит  Париж  с
ума.
   Они назначили день, и Мариоль встал, собираясь уходить.
   - Хотите встретиться завтра в Отейле? - спросила она шепотом.
   - Еще бы!
   И он  ушел,  одурманенный  радостью,  опьяненный  тем  "быть  может",
которое никогда не умирает в сердце влюбленного.
 
Глава 6 
 
   Карета г-жи де Бюрн, запряженная парой, крупной рысью катила по улице
Гренель. Стояли первые дни апреля,  но  запоздалый  дождь  со  снегом  и
градом барабанил в стекла экипажа и отскакивал на мостовую, всю покрытую
белыми зернами. Пешеходы под зонтиками шли торопливо, прячась в поднятые
воротники пальто. После двух недель прекрасной погоды вернулся противный
предвесенний холод и снова леденил и пощипывал кожу.
   Поставив ноги на грелку с кипятком и зарывшись в  пушистые  и  тонкие
меха, которые согревали ее  сквозь  платье  своей  вкрадчивой  и  нежной
лаской,  упоительно  приятной  ее  коже,  так  боявшейся  прикосновений,
молодая женщина с огорчением думала о том, что самое большее  через  час
ей придется нанять извозчика и отправиться к Мариолю в Отейль.
   Острое желание послать ему телеграмму преследовало  ее,  но  уже  два
месяца тому назад она дала себе  обещание  прибегать  к  этому  возможно
реже, всеми силами стараясь любить так же, как была любима сама.
   Она была тронута его страданиями и после того разговора, когда она  в
порыве подлинной нежности поцеловала его в глаза, действительно стала  с
ним нежнее и ласковее.
   Удивляясь своей невольной холодности, она спрашивала себя, не полюбит
ли она его в конце концов, как многие женщины  любят  своих  любовников?
Ведь она чувствовала к  нему  глубокую  привязанность,  он  нравился  ей
больше всех.
   Причиной такого беспечного  равнодушия  в  любви  могла  быть  только
леность ее сердца, которую, как  всякую  леность,  быть  может,  удастся
преодолеть.
   Она пробовала. Она пыталась воспламенять себя, думая о нем,  пыталась
воодушевлять  себя  в  дни  свиданий.  Иной  раз  ей  это  действительно
удавалось, вроде того как иногда пугаешь  самого  себя  ночью,  думая  о
ворах или привидениях.
   Она даже заставляла себя, немного увлекаясь  этой  игрой  в  страсть,
быть  ласковее,  быть  нежнее.  Сначала  это  у  нее  выходило,   и   он
безумствовал от восторга.
   Тогда ей почудилось, что и в  ней  разгорается  пыл,  подобный  тому,
какой, она чувствовала, сжигает  его.  Ее  былая,  то  вспыхивавшая,  то
угасавшая надежда на любовь, которая показалась ей  осуществимой  в  тот
вечер,  когда  она,  мечтая  в  молочно-белом  ночном  тумане  у   бухты
Сен-Мишель, решила отдаться, вновь возродилась,  менее  соблазнительная,
менее овеянная поэтической дымкой фантазии, но зато более  определенная,
более человечная, освобожденная от прежних иллюзий опытом этой  любовной
связи.
   Тщетно призывала она  и  подстерегала  в  себе  те  властные  порывы,
которые неудержимо и безраздельно влекут все существо к другому существу
и рождаются будто  бы  вслед  за  тем,  как  сольются  тела,  охваченные
душевным волнением. Порывов этих она так и не испытала.
   Все же она упорно притворялась увлеченной, часто назначала  свидания,
твердила ему: "Я чувствую, что люблю вас все сильней и  сильней"  Однако
ее постепенно охватывали усталость и сознание, что  нет  сил  продолжать
обманываться и обманывать его. Она  с  удивлением  убеждалась,  что  его
поцелуи мало-помалу начинают ее  раздражать,  хоть  и  не  оставляют  ее
совершенно  равнодушной.  Она  убеждалась  в  этом  по  тому   странному
изнеможению, которое испытывала  с  самого  утра  в  те  дни,  когда  им
предстояло встретиться. Почему в эти дни не  ощущала  она,  как  столько
других женщин, что  тело  ее,  наоборот,  охвачено  волнующим  ожиданием
желанных ласк? Она подчинялась им, принимала их  с  нежной  покорностью,
потом сдавалась, уступая грубой  силе,  и  невольно  трепетала,  но  без
упоения. Неужели ее тело, такое изящное,  такое  хрупкое,  утонченное  и
аристократическое, таит в себе некое неведомое целомудрие -  целомудрие,
присущее высшему, священному существу  и  еще  не  осознанное  ее  столь
современной душой?
   Мало-помалу  Мариоль  понял  это.  Он   видел,   как   убывает   этот
искусственный  пыл.  Он  догадался  об  ее  самоотверженной  попытке,  и
смертельная, неотвязная тоска закралась в его душу.
   Теперь ей стало ясно, как и ему, что опыт не удался и всякая  надежда
утрачена. Сегодня же, тепло укутанная в меха, поставив ноги  на  грелку,
уютно поеживаясь и наблюдая, как град хлещет в стекла кареты,  она  даже
не находила в себе мужества выйти из этого тепла и пересесть в  холодную
извозчичью пролетку, чтобы ехать к своему бедному другу.
   Впрочем, ей ни на минуту не приходила мысль отступить, порвать с ним,
отвергнуть его ласки. Она слишком хорошо  знала,  что  для  того,  чтобы
окончательно поработить влюбленного и сохранить его для себя  одной,  не
опасаясь  соперничества  других  женщин,  нужно  отдаваться  ему,  нужно
опутать его той цепью, которая сковывает тела. Она знала это, потому что
это извечный закон, логичный, неоспоримый. Этого требует и порядочность,
а она хотела быть с ним порядочной, быть по отношению к нему  безупречно
честной любовницей. Следовательно, она опять отдастся; будет  отдаваться
всегда; но зачем так часто? Ведь если их свидания будут реже, они станут
для него еще желаннее, приобретут  прелесть  обновления,  превратятся  в
бесценные и редкостные минуты счастья, которые она будет  дарить  ему  и
которые не следует расточать.
   Каждый раз, когда она ездила в Отейль, ей казалось это драгоценнейшим
даром,  неоценимым  приношением.  Когда  так   дарят,   радость   дарить
неотделима от мысли, что  это  жертва;  это  не  опьянение  оттого,  что
отдаешь себя, а гордость от сознания  своей  щедрости  и  удовлетворение
оттого, что можешь осчастливить человека.
   Ей даже подумалось, что любовь Андре может  продлиться  дольше,  если
она будет чаще отказывать ему, потому что пост всегда усиливает голод, а
чувственное желание - всего  лишь  голод.  Придя  к  этому  выводу,  она
решила, что поедет  в  Отейль,  но  скажется  больной.  Теперь  поездка,
представлявшаяся  ей  за  минуту  перед  тем  такой  тягостной  в   этот
дождливый, холодный день, сразу представилась ей совсем  легкой;  и  она
поняла, посмеиваясь над собою и над этой внезапной переменой, почему  ей
так трудно выносить столь естественные, казалось бы,  отношения.  Только
что она противилась, теперь ехала охотно. Она  противилась  потому,  что
заранее представляла себе множество  неприятных  подробностей  свидания.
Она вечно колола себе пальцы булавками,  потому  что  не  умела  с  ними
обращаться; она не находила  вещей,  которые  разбрасывала  по  комнате,
когда поспешно раздевалась,  ее  бесила  несносная  необходимость  вновь
одеваться без посторонней помощи.
   Она задержалась на этой мысли, впервые отчетливо осознав ее,  впервые
вникнув в нее. Нет ли все же чего-то пошлого, чего-то  отталкивающего  в
такой любви, назначенной на определенный час,  предусмотренный  за  день
или за два, словно деловая встреча или  визит  врача?  После  нежданного
долгого  свидания   наедине,   непринужденного   и   пьянящего,   вполне
естественно срывается с губ  поцелуй,  соединяющий  уста,  которые  друг
друга очаровывали, призывали, соблазняли нежными, горячими  словами.  Но
как не похожи  на  это  отнюдь  не  неожиданные,  а  заранее  намеченные
поцелуи, за которыми она ездила раз в  неделю  с  часами  в  руках!  Она
понимала это так ясно, что иногда  в  неурочные  дни  у  нее  вспыхивало
смутное желание поехать к нему,  между  тем  как  она  почти  совсем  не
испытывала такого желания, отправляясь туда украдкой, заметая следы, как
преследуемый вор, на грязном извозчике, когда все  эти  досадные  мелочи
отвлекали от него ее мысли.
   Ах, этот час в Отейле! Она следила за его приближением на часах  всех
своих приятельниц; она видела, как он наступает минута за  минутою  -  у
г-жи де Фремин, у маркизы де Братиан, у прекрасной г-жи Ле При-ер, когда
она убивала послеобеденное время, порхая по Парижу, чтобы не  оставаться
дома, где нежданный гость или другое непредвиденное обстоятельство могли
ее задержать.
   Вдруг она решила: "Сегодня, в день воздержания,  я  поеду  как  можно
позже, чтобы не дразнить его". И она открыла в  передней  стенке  кареты
незаметный внутренний шкафчик, скрытый под черным шелком,  которым  была
обита карета, как настоящий дамский будуар. Когда распахнулись крошечные
дверцы  этого  тайника,  в  нем  показалось  зеркало  на  шарнирах;  она
выдвинула  его,  подняв  на  уровень  лица.  За  зеркалом,  в   атласных
углублениях,  выстроилось  несколько  маленьких  серебряных   предметов:
пудреница, карандаш для губ, два флакона с духами,  чернильница,  ручка,
ножницы, прелестный  нож  для  разрезания  книги  -  последней  новинки,
которую читаешь в пути.  К  обивке  были  прикреплены  прелестные  часы,
крохотные и кругленькие, как золотой орех; они показывали четыре.
   Госпожа де Бюрн подумала: "В моем распоряжении еще  по  крайней  мере
час" - и нажала кнопку, чтобы выездной лакей, сидевший на козлах рядом с
кучером, взял слуховую трубку и выслушал распоряжение.
   Она взяла другой конец трубки, скрытый в обивке кареты, и,  приблизив
к губам рупор из горного хрусталя, сказала:
   - В австрийское посольство.
   Потом она погляделась в зеркало.  Она  посмотрелась,  как  смотрелась
всегда, с тем чувством удовлетворения, которое испытываешь при встрече с
самым любимым существом, затем немного распахнула шубу, чтобы  взглянуть
на свой наряд. На ней было  теплое  платье,  рассчитанное  на  последние
зимние дни. Воротник был оторочен полоской тонких и легких перьев  такой
белизны, что они как бы светились. Они  слегка  склонялись  на  плечи  и
принимали сероватый  оттенок,  напоминая  крылья.  Талия  ее  тоже  была
опоясана пушистой гирляндой, и это придавало молодой женщине причудливый
вид лесной птицы. На шляпе вроде  берета  вздымались  перья  -  задорная
эгретка более ярких оттенков; и все это прелестное  белокурое  создание,
казалось, разукрасилось так для того, чтобы улететь вслед за  чирками  в
серое ненастное небо.
   Она еще любовалась собою,  когда  карета  круто  свернула  в  широкие
ворота посольства. Г-жа де Бюрн запахнула мех, сложила зеркало,  закрыла
дверцы шкафчика, а когда экипаж остановился, сказала кучеру:
   -  Поезжайте  домой.  Вы  мне  больше  не  нужны.  Потом  спросила  у
ливрейного лакея, который вышел ей навстречу на ступеньки подъезда:
   - Княгиня принимает?
   - Принимает, сударыня.
   Она вошла, поднялась по лестнице и направилась в крошечную  гостиную,
где княгиня фон Мальтен писала письма.
   При виде своей приятельницы посланница встала с чрезвычайно довольным
видом, с сияющими глазами, и они поцеловались два раза подряд в щеки,  в
уголки губ.
   Потом они уселись рядом на низеньких  стульях  у  камина.  Они  очень
любили друг друга, бесконечно друг другу нравились,  прекрасно  во  всем
одна другую понимали, потому что это были  женщины  одного  типа,  почти
одинаковые, выросшие в одинаковой  атмосфере  и  наделенные  одинаковыми
чувствами, хотя г-жа фон Мальтен и была родом шведка, вышедшая замуж  за