ти у меня нет. Переделки внешнего  фасада
были, видимо, более  основательные,  вряд  ли  там  что-нибудь  сохранилось.
Представляете, сколько  новых  окон  пробили  в  стене  во  время  последней
перестройки. Похоже, на этом самом месте некогда был сад и задняя стена дома
выходила на него. Вот почему хозяин велел  запечатлеть  здесь  себя  и  свою
молодую жену во время свадебного пира, так,  чтобы  за  столом  в  тишине  и
уединении можно было любоваться собственным изображением.
     - Какой галантный муж! - произнесла Гелена. - А что, если  и  этот  дом
был свадебным подарком? Сейчас таких супругов не сыщешь.
     -  Мне  кажется,  -  улыбнулся  бородатый  реставратор,  -  рыцари   не
перевелись и в наше время, они просто обнищали.
     Хиле провозгласил:
     - Смею ли я, уважаемые, пригласить вас на  стаканчик  вина?  Я  заранее
припас его для этого торжества, но, как видите, вину пришлось довольно долго
ждать, хотя, быть может, оно стало только лучше. Прошу вас.
     Когда наконец все позволили себя уговорить, он повел их в  свою  темную
квартиру на первом этаже. В этот момент появилась  пани  Гронкова,  но  Хиле
скрылся в своей квартире  раньше.  Ему  просто  не  хотелось  портить  такую
священную минуту.
     Гелена только пригубила, дома полно работы, да и дочка  вот-вот  должна
прийти, мужчины же  остались:  вино  было  отменное,  и  у  пана  Хиле  была
припасена не одна бутылка. Они пили из старинных бокалов рубинового  стекла,
но прежде чем хозяин налил в них вино, реставратор поднял свой бокал  против
света и произнес со знанием дела:
     - Настоящее рубиновое стекло! Пожалуй, бокалы ненамного моложе фрески.
     Хиле скромно, но с удовольствием, как умеют одни только  коллекционеры,
улыбнулся.
     Вино сквозь рубиновое стекло казалось черным.  И  реставратор  смаковал
напиток.
     - А почему вы решили,  маэстро,  что  на  фреске  изображена  свадебная
сцена? - вдруг тихо спросил пан Хиле.
     - Что же еще? На религиозный мотив это не похоже, ясно как божий  день.
Хиле долго молчал.
     - Знаете, дружище, - наконец сказал он, - я довольно серьезно занимался
историей нашего дома. Узнал,  кто  были  его  хозяева,  установил,  что  дом
когда-то назывался "У чаши".
     - Вот видите, - оживился реставратор. - Великолепное  название!  Может,
здесь был трактир.  Только  скорее  всего  тут  подавали  не  в  благородных
рубиновых бокалах, а в простых оловянных кружках.
     - Да, возможно... Но этот дом называли еще и по-другому - "У рыцаря".
     - И это возможно. Хозяином наверняка был дворянин.
     -  Да,  Шимон,  рыцарь  из  Нойталя.  Эти  два  названия,  еще  недавно
совершенно непонятные, приобретают теперь определенный смысл. Ведь в  центре
фрески изображена чаша! Вы говорите, свадебная сцена... Лично я  не  уверен.
Если бы это было так, непонятно,  зачем  художнику  понадобилось  изображать
момент произнесения тоста. Свадьба и свадебный обряд имели  другие  символы.
Ну, например, обмен кольцами...
     Наступила тиiина. Реставратор с удивлением уставился на старого пана.
     - А вы не рассердитесь, маэстро, если до очередного появления  комиссии
я попробую разработать свою собственную версию? Не думаю,  что  эта  пара  -
молодожены. Будь фреска  веком  старше,  я  мог  бы  предположить,  что  над
фигурами есть надпись, поясняющая, кто изображен на картине.  Так  делали  в
средние века. Но фреска, как вы говорите, более поздняя,  и  потому  никакой
надписи мы там не найдем.
     - И никогда не узнаем, кого изображают эти две  фигуры,  -  добавил  Ян
Томан.
     - Мне кажется, я знаю, - тихо сказал старый пан, поворачивая в иссохших
пальцах бокал,  отбрасывающий  кровавые  блики.  -  Этот  человек,  которому
женщина подает чашу, без сомнения, рыцарь Тристан, наследник короны  Лоонуа,
который никем не узнанный жил в Тинтажеле, замке своего дяди,  корнуэльского
короля Марка. И он поехал в далекую Ирландию, чтобы  заполучить  для  короля
златовласую невесту Изольду. То, что изображено на фреске, случилось,  когда
его корабль возвращался к корнуэльским берегам:  Тристана  томила  жажда,  и
Изольда велела принести вино. Служанка Бранжьена по ошибке налила  в  кувшин
вместо вина любовное зелье, которое мать Изольды  приготовила  для  будущего
мужа Изольды, старого короля Марка. Тристан вместе  с  Изольдой  выпил  этот
бокал, не подозревая, что пьет волшебный  напиток  любви,  обрекая  себя  на
вечные муки. Все,  что  приключилось  потом,  -  следствие  этой  ошибки.  А
произошло многое, и легенда эта, как описывают  ее  нам  бесчисленные  поэты
древности, - печальна и жестока.
     - Значит, любовь как грех, - восхищенно произнес реставратор.
     - Скорее, любовь как ошибка, - шепнул Ян Томан.
     - Любовь как судьба, - с улыбкой проговорил старый Хиле.
     А потом они молча пили.

        ^TII^U

     Всякое  учреждение  напоминает  пчелиный  улей.  И  дело  вовсе  не   в
поэтическом образе трудолюбивого усердия, а скорее в беспрестанном жужжании,
в постоянном волнении: чем меньше сотрудники заняты делом, тем  восторженнее
они обмениваются новостями. Они убеждены, что их касается абсолютно  все:  и
производственный процесс, и истории сугубо личного свойства.
     Например, оформление документов сопровождается повышенным  интересом  к
тому факту, что на телефонистке новое платье с оборочкой. Настоящим событием
является сообщение о том, что  заведующий  соседнего  отдела  вчера  отмечал
защиту диссертации сына, поэтому утром явился несколько не в себе и торчит в
туалете с мокрым платком на лбу. Если приплюсовать к  этому  всю  информацию
касательно приобретения без очереди дефицитных товаров,  которую  секретарша
Лидушка без устали передает референткам других отделов, то жужжание окажется
даже сильнее, чем в пчелином улье.
     Но самое интересное - это новости относительно собственного учреждения.
Вчера перед обедом курьер доставил пакет из  секретариата  министерства  для
директора Данеша. Утром Лидушка сообщила об этом по телефону приятельнице из
бухгалтерии. Эта новость, как огонь по бикфордову шнуру, распространяется по
институту и смакуется во всех отделах - такое случается  не  часто.  Тут  же
возникают  догадки,  которыми   необходимо   поделиться   с   коллегами   и,
естественно, передать дальше, тем, у кого по этой части больше опыта.  Затем
необходимо обсудить, какие  последствия  грядут  для  самих  сотрудников.  В
отделы,  что  не  в  ладах  с  выполнением  плана  исследований,   вселяется
панический ужас, сменяющийся лихорадочной творческой  активностью.  А  вдруг
директору потребуется информация от соответствующих референтов? В  противном
случае зачем бы его приглашали на коллегию?
     Секретарши на всякий случай получают кучу  новых  заданий  и  обсуждают
неприятности, свалившиеся на их  головы:  научные  сотрудники  ни  черта  не
делают, а мы должны отдуваться. Некоторые страстно уверяют, что  чихать  они
хотели, все равно не успеть, другие смиренно  садятся  за  машинки,  но  тут
выясняется, что печатать нечего,  а  сообщение,  которое  только  что  велел
перепечатать начальник отдела, уже отослано  месяц  назад.  И  улей  жужжит,
телефоны верещат, поток доверительных сообщений -  слушай,  это  только  для
тебя, нигде об этом ни слова  -  ширится  как  лавина,  домыслы  стекают  по
лестницам  и  через  потолок  просачиваются  на  разные  этажи,   сотрудники
беспрестанно обмениваются визитами,  порывы  ветра  сотрясают  мирные  ветви
учрежденческого древа, которое, как известно, всегда растет в небо.
     Служащие вообще-то народ тихий, но поднять шум тоже умеют.
     Двоеженец Шимачек с наслаждением поправляет галстук:
     - Помяни мое слово, Томан, что-то происходит!
     Яну Томану по обыкновению на все наплевать,  он  глядит  куда-то  перед
собой, это прирожденный  мечтатель,  которого  ничто  не  может  вывести  из
равновесия, поскольку, в сущности, ничего не  интересует.  Он  размышляет  о
том, что объяснял вчера  ему  и  тому  реставратору  пан  Хиле.  Да,  бывший
фининспектор - настоящий ученый. До такого вряд  ли  додумался  бы  весь  их
институт, даже заключив бригадный подряд.
     В полдень поступает сообщение из министерства, что  приглашение  Данеша
на коллегию отнюдь не случайно, его будут приглашать и впредь, скорее  всего
Данеш станет там частым гостем, и в эту минуту начальники отделов облегченно
вздыхают, ибо никакие сводки  не  потребуются.  Их  работа  и  дальше  может
протекать в том размеренном темпе, который с незапамятных времен  регулирует
их производственные усилия, где предпочтение отдается работе медленной, зато
основательной. Секретарши в зависимости от  характера  или  ухмыляются,  или
бранятся, или закидывают ногу на ногу  и  принимаются  делать  маникюр,  или
варят  себе  и  начальнику  кофе,  или  вытаскивают  из  машинки  с   трудом
отпечатанную сводку объемом в полстраницы, касающуюся раздела 1 пункт а),  а
именно объективных причин, влияющих на снижение, вопреки ожидаемому,  объема
выполнения плана. Сколько  раз  они  перепечатывают  его!  Некоторые  просто
бросают бумагу в корзинку, но есть и мечтательные натуры, которые делают  из
нее кораблик, а потом от скуки снимают трубку и звонят в отдел  исследований
этажом выше:
     - Даша, это просто какой-то сумасшедший дом!
     Повиснет  ли  над  взволнованным  пчелиным   ульем   радуга   покоя   и
умиротворения?
     Ни в коем  случае.  Незадолго  до  того  как  все  разбредаются  домой,
приходит новое сообщение, весьма авторитетное,  согласно  которому  как  раз
сейчас на заседании профкома заслушивается  сообщение  о  назначении  Данеша
постоянным членом коллегии  министерства,  что,  естественно,  означает  его
дальнейшее повышение. В эту минуту шум и жужжание будто раздваиваются:  одни
утверждают, что это свидетельство его  безудержного  карьеризма,  только  за
этим он и пришел в институт, он ведь вообще никакой не специалист в  области
культуры, его сюда просто посадили, а теперь он карабкается все выше и выше,
а институту, мол, от  этого  никакого  проку.  Другие  рассуждают,  что  это
выгодно для  всех,  потому  что  общеизвестно,  как  мало  внимания  уделяет
министерство их институту. Если Данеша назначат  с  повышением,  он  получит
возможность  защищать  свой  институт  от  неожиданных   нападок.   Аргумент
сменяется аргументом, в яростной дискуссии никто не обращает внимания на то,
что за окном сияет прекрасное лето, происходящее внутри улья всегда  намного
важнее. Те, кто со следующей недели уходит в отпуск, увезут эти  проблемы  к
воде, может быть на озеро или к морю, а поскольку служащих полно везде, то и
там будет продолжаться жужжание вокруг тех же вопросов,  только  обсуждаться
они будут с прищуренными на солнце глазами.  Ибо  знайте  -  пчела  остается
пчелой, на какой бы цветок  она  ни  села,  а  служащий  остается  служащим,
расположился ли он на прохладной траве у пруда  или  на  горячем  золотистом
морском песке.
     А  на  следующий  день  свалится  новое  известие,  которое  необычайно
встревожит наш улей. На вчерашнем заседании  председатель  профкома  Котлаба
проговорился, что в институте работает одноклассник Данеша, это информация к
размышлению, но и ее вполне достаточно, чтобы по институту с  утра  зашумели
водопады голосов. Спокойно только в  отделе,  где  работает  Томан,  у  него
самого в выдвинутом ящике стола лежит книжка, взятая вчера вечером у Хиле, -
древнечешский текст легенды о Тристане и Изольде XV века. Нельзя назвать его
легким чтивом, но оно настолько подтверждает теорию Хиле, что  Томан  читает
из чувства уважения  к  доброжелательному  соседу.  В  настоящий  момент  он
странствует где-то между Ирландией и Корнуэльсом, в то  время  как  его  имя
повторяют на всех этажах.
     Наконец в комнату врывается Шимачек, Томан отработанным движением резко
закрывает ящик, но потом открывает снова и поднимает недружелюбный взгляд на
нарушителя покоя.
     - Только о тебе и говорят, - сообщает жертва любви.
     - А что случилось? Что я опять натворил?
     - Не надо волноваться, все в полном порядке. А ведь даже я не знал, что
ты и Данеш... Само собой, это здорово, только теперь до меня  дошло,  почему
именно нам двоим никто не мешает работать. Ты дитя  фортуны,  у  тебя  всего
одна жена, к тому же вполне разумная, да в  придачу  директор  одноклассник,
чего еще желать в жизни!
     Ян Томан мгновенно переносится из пятнадцатого века в настоящее время и
с ужасом глядит на коллегу.
     - Ты хоть раз заметил, чтобы мне протежировали за то,  что  когда-то  в
школе Данеш списывал у меня задания?
     - Нет, но это тем более удивительно. Такие  возможности,  а  ты  их  не
используешь. Впрочем, теперь...
     - Теперь все останется по-старому, не знаю, куда там уходит  Данеш,  да
мне все равно, я хочу одного  -  спокойно  дочитать  эти  нескладные  стихи,
половину из которых я попросту не понимаю, и смею тебя уверить, сейчас  меня
больше занимает белокурая принцесса Изольда, нежели Данеш с его карьерой.
     - Берегись женщин даже в книжках, - провозглашает  Шимачек,  умудренный
своим печальным опытом. - Мне никто не звонил?
     Томан качает  головой,  и  Шимачек  с  облегчением  усаживается.  Потом
вынимает из стола полдник.
     - Хочешь? Не мешает выслужиться перед одноклассником директора.
     - Я начал толстеть,  ем  одни  только  яблоки.  Так  что  плакала  твоя
карьера.
     Они хохочут, но в  смехе  Шимачека  вдруг  пробиваются  нотки  какой-то
тайной угодливости. А Томан вновь погружается в  старинную  легенду:  именно
сейчас две ласточки несут королю Марку в Корнуэльс золотой волос Изольды.  И
Ян думает:  действительно,  можно  потерять  голову  из-за  одного  золотого
волоска, можно даже поверить, что на нем держится человеческое счастье.  Как
прекрасно!
     Но тот, кого осеняет подобная мысль, уже не просто мечтатель, он скорее
безумец, навсегда потерянный для обыденной жизни. Ян Томан, будь бдителен!
     В  этот  миг  появляются  две   секретарши,   ласточки-щебетуньи,   они
специально  приносят  какую-то  сводку,  и  все  только  для   того,   чтобы
рассмотреть Яна Томана вблизи.
     - А он ничего, - говорит одна из них уже в коридоре.
     - Глаза красивые. Но взгляд какой-то туповатый.
     Так рождается общее мнение, что Томан не бог весть что.
     Людская похвала, как пчелка: ей все равно на что опуститься -  на  розу
или на крапиву.

                                     *

     После работы умиротворенный  Томан  углубился  в  старые  малостранские
улочки, и ноги сами по себе принесли  его  туда,  где  за  решетчатым  окном
старинного дома часто греется кошка. Древнечешская система стихосложения,  в
которой он был не слишком силен, настроила его на странный лад: он не знал -
восхищаться ему или  предаваться  раздумьям,  история  любви  Тристана  была
довольно непроста,  и  он  с  трудом  продирался  по  тексту,  малопонятному
теперешнему  читателю,  как  заметил  даже  Хи-ле,  который  жаловался,  что
древнечешская интерпретация хотя и весьма подробна, однако действует  далеко
не так, как легенда.
     Но когда, подумайте, рассказ о любви был так  же  прекрасен,  как  сама
любовь? Когда хороши прелюдии и когда от них нет никакого проку?
     О вы, охотники до любовных преданий, юные девы, которые чтением амурных
повестей компенсируют пресность бытия, все вы, кто с удовольствием вживается
в образ героя и пускается с ним даже в самые опасные приключения, поймите же
наконец, что эти истории в действительности - сплошной обман!
     Единственная реальность - сама жизнь, такая, какой дает ее нам  судьба,
то медленно тянется она вереницей унылых дней, то летит в опьянении любовным
зельем. Герои историй  придуманы,  но  мы-то  с  вами  настоящие.  Блестящие
подвиги, которые с легкостью удавались рыцарям в старину,  не  для  нас,  но
зато мы из плоти и крови, и в этом тоже своя  прелесть.  О  нас  не  слагают
легенд, но, читая их, мы наслаждаемся трепетом страха  и  сладким  восторгом
победы. Мы понимаем, что если  герою  предначертано  победить  дракона  (как
случилось с рыцарем Тристаном на острове Ирландия), то нам дана  возможность
переживать за него в тепле комнаты, не осквернив рук в драконьей  крови.  Мы
сочувствуем раненому герою, оставшемуся лежать возле мертвого дракона, в  то
время как вероломный сенешаль присвоил голову чудовища и чуть было, негодяй,
не женился на принцессе, как произошло с Агингерраном  Рыжим  и  Златовласой
Изольдой. Мы всем сердцем переживаем за рыцаря и с удовольствием отсекли  бы
голову залгавшемуся сенешалю, если бы нам отвели какую-нибудь  роль  в  этой
рыцарской легенде. Мы благодарны сочинителю за то, что он разрешил  все  без
нас, предоставив нам возможность надеяться, что и мы вели бы себя  не  менее
мужественно. Мы аплодируем ему, ибо своей историей он заполнил пустоту нашей
жизни. Браво! Аплодируем мы сами себе.
     Ян Томан  идет  по  переулкам,  где  когда-то  совершалось  бесконечное
множество подобных историй, мечтая  увидеть  наконец  окно  с  решеткой,  за
которой лежит кошка, и обратиться к той, о ком тайно грезит, заполняя  графу
посещаемости публичных библиотек.
     И он счастлив, что живет в наше время, ведь при  его-то  невезении  ему
наверняка бы не удалось совершить  те  героические  подвиги,  которые  столь
часты в книгах и редки в жизни. Досадно, конечно, но жить - значит постоянно
сталкиваться с неудачами!
     Вот и сейчас: он вышел на знакомую улочку и обнаружил окно закрытым. За
решеткой поблескивало стекло, Ян вгляделся и увидел, что комната пуста.
     Ну скажите, разве бывает в легенде, что герой пробивается  к  драконьей
пещере,  а  она  оказывается  пустой?  Такое  происходит  только   с   нами,
обыкновенными смертными. Зря он пришел. Может, прекрасная незнакомка заперта
за десятью замками?  Однако  думать  подобным  образом  как-то  не  пристало
референту,  обязанности  которого  состоят  в  анализе  частоты   проведения
культурных   мероприятий   путем   построения    временной    гармонограммы,
выполненной, естественно, в цвете.
     Вернусь домой,  решает  Ян,  безумства  присущи  векам  минувшим,  а  с
клетчатым пиджаком, какие носят теперь, ей-богу, как-то не вяжутся.  Но  тут
он вдруг замечает, что по противоположному тротуару идут две дамы,  та,  что
постарше, останавливается и  что-то  показывает  молодой,  живо  манипулируя
пальцами. Она разговаривает с ней на языке глухонемых, а ее  юная  спутница,
возможно дочь, отвечает точно так же. Они целиком поглощены беседой.
     Ян Томан застыл от изумления. Ему стыдно, что он пришел сюда, теперь он
не ощущает ни желания, ни смелости заговорить с незнакомкой. Так вот почему,
думает он, она не подходила к окну, а оставалась в глубине  комнаты,  полной
теней, вот, почему она меня не поняла, вот почему не услышала!
     И легенда быстро рассыпается, может быть, ему удалось бы убить дракона,
но как перейти из  мира  звуков  в  мир  глубочайшей  тишины,  каким  жестом
выразить: вы нравитесь мне, незнакомка, я готов отдать вам свое  сердце,  но
не знаю, как об этом сказать?!
     Женщины договорились и двинулись дальше, старшая остановилась еще  раз,
дотронулась до плеча своей молодой  спутницы,  и  ее  руки  снова  о  чем-то
взволнованно рассказывают...
     Ян Томан в смятении отступил, никогда больше он не придет сюда, но  все
же интересно, что она сделала с цветком, который я  положил  на  окно  возле
кошки? А может, она ждет, что  незнакомец  придет  еще  раз?  Напрасно,  вся
история любви распалась, безумие воображать себе нечто, чего  нет  на  самом
деле, хотя, возможно, оно и прекрасно.
     Он  возвращается  домой,  утратив  еще  одну  иллюзию,  зато  приобретя
ощущение свободы, потому что существуют границы,  переступить  которые  дано
только  такому  герою,  как  Тристан.  Вероятно,  поэтому,  думает  Ян,  его
изображение многие века гляд