феина.  -  Сей  момент,
уважаемая, - театрально раскланялся с ней хозяин и  завистливо  посмотрел  в
сторону приближающегося поезда: - Нет, этот фирменный на  таких  полустанках
как наш не останавливается. А клиенты там, наверное, не хилые...

	Пассажиры этого поезда действительно были при теле и при копейке. В отдельных велюровых купе разместились крупные политики, бизнесмены, высшее звено инженерно-технических работников, а также самые талантливые творческие личности. Все они ехали на грандиозный ежегодный концерт в честь Падшего Ангела к месту его непосредственного падения - в долину Святого Бартера.
	У окна одного из люкс-купе сидела Долорес Каплан. Ехала она в эти места не впервой. Но каждый раз по мере приближения к долине Долорес ощущала невнятное нарастающее волнение.
	Нет, она нисколько не сомневалась в своих талантах, в успешности своего наступления. Просто на подъездных к долине путях на нее наваливались грузные воспоминания и размышления.
	И в этот раз Долорес смотрела в окно, думая об удивительно цельно прожитой жизни. О том, что она сама вышла замуж по отменной любви. О том, что по приличной любви выходит и приемная дочь Чикита.
	- Все одно к одному, - уверяла сама себя Долорес, - как ни крути, а любовь - материальная сила. Сильней случая и обстоятельств, сильней любой выдуманной и невыдуманной реальности...
	Долорес вспомнила, как она впервые повстречала Мойшу. Тогда у нее - для многих наивной студентки консерватории - уже был парень. Рыжий Ларри, имевший виды на наследство своего троюродного дяди в Глуахаро, водил ее в паб по выходным. Крепко мял своими рабочими ручищами, дышал в лицо пивом. Она млела, таяла и представляла себе как все счастливенько устроится после получения наследства и свадьбы. Как она будет встречать вечером уставшего, ходившего по привычке на работу Ларри. Как он будет наворачивать за обе щеки щи и картошку с мясом, приготовленные прислугой по ее рецепту. Как будет рассказывать о своих трудовых достижениях, о том как его уважают в цехе товарищи, и мастер, и другие прочие начальники, не имевшие глуахарских наследств.
	А потом, отодвинув стакан и тарелку, он ласково погладит ее по набухшему животу:
	- Пролетарии всех стран, размножайтесь...
	И она снова замлеет от счастья и сыграет мужу, набившему брюхо и оскомину, любимую "Нежную элегию".
	Но подобные мечты разбил фатально появившийся на консерваторном небосклоне Мойша. Конечно, этот худосочный хлюпик и очкарик внешне никак не мог сравняться с богатырем Ларри. Но хлючкарик оказался сыном алмазного барона, и потому стоило Мойше открыть рот, как у Долорес тут же подкашивались ноги. Она слушала его, забывая о времени и о себе.
	- Долорес, - пел ей Мойша, - Вы самая красивая в мире девушка. Местами даже девица. Самая талантливая, самая головокружительная, самая очаровательная, самая привлекательная, самая внимательная, самая таинственная, самая сексапильная, самая умная, самая понятливая, самая стройная, самая интеллигентная, самая чувственная, самая выразительная, самая изумительная, самая благодарная, самая мудрая, самая раскрепощенная, самая аккуратная, самая сдержанная, самая пробуждающая, самая раскрывающая, самая влекущая, самая увлекающая, самая обезоруживающая...
	Долорес, как я жил без вас. Вы такая всеобъемлющая, такая по всем вопросам продвинутая. Я никогда не встречал кого-либо более женственней вас. Поверьте мне, вы самая-самая-рассамая...
	Выслушивая все это, она просто раззявилась, Мойша легко овладел ею, ничего особенного для победы вроде бы и не предприняв. Отныне Долорес была его и только его. И она вышла за Мойшу, быстро найдя общий язык с его родителями.
	И сейчас в поезде Долорес вновь вспомнила все, что шептал ей по ночам очаровательно богатый Мойша. Заодно вспомнила и первый поцелуй своей первой и последней свекрови. Ее счастливые, сияющие глаза. Страстные глаза тестя. Как наяву Долорес увидела и обнявшихся Чикиту с Большим оленем. В их тени стояли Костас и потупившая перед ней взор Катя.
	Долорес, вздохнула, и мысленно простила ее:
	- Я не держу на тебя зла, детка. Ты ведь теперь мне как вторая неродная дочь. А после свадьбы с Пилеменосом станешь совсем наша. Сможешь есть бананы, бросая кожуру, как хочется и куда хочется. Так что живи... Только не надевай больше то самое платье от "Пиноккио". Пусть оно украшает только меня...
	Катя, конечно же, согласится и спрячет идентичный прикид в самый дальний угол шифоньера.
	Представив это, Долорес довольно потянулась и замерла. Неожиданно в ее ушах зазвучала музыка. И не та, которую она репетировала к концерту. Нет, это была совершенно другая, необычная музыка. Долорес одновременно как бы мысленно и слушала, и играла ее на своей скрипке. Выходило нечто совершенно захватывающее.
	- Да это же моя собственная музыка, - врубилась наконец она, - вот что я буду играть на концерте. Это будет музыка торжества разумной любви, музыка компромисса начала материального с моральным. Я так и назову ее - "Апофеоз любви или третий должен всегда"...
	Долорес вновь и вновь прокручивала в голове безумные звуки. Счастливыми глазами глядела она на проносящиеся мимо стада коров и толпы людей, махала им руками, кивала и подмигивала.
	- Не хотите ли отобедать, - позвал ее проводник.
	Долорес обернулась. А за окном в это время мелькнула маленькая станция с маленьким привокзальным кафе...

	А в это самое кафе чуть не забрел на кружку имбирного пива Отец Прокопий. По пути к своей водопроводной трубе и обратно он сотни раз проходил мимо данного станционного заведения. Святая жажда зазывала его сюда, но в названии этой общепитовской точки явно содержалось нечто греховное.
	- "Удовлетворение", - читал он про себя и заворачивал оглобли.
	И все же сегодня Отец Прокопий решился хотя бы взглянуть на местный притон. Сблизился. Прошелся по перрону и как бы невзначай крутанул голову в сторону кафе. И увидел Катю.
	Она сидела за столиком. Разворачивала своими лебедиными ручками газету. Но только Катя склонилась над первой страницей с объявлениями, как ветер, рожденный промчавшимся мимо поездом, выхватил листы из ее пальчиков, унес куда подальше за крышу.
	Катя с досадой махнула рукой и, не покупая новой газеты, отхлебнула из стоящей перед ней чашки.
	"Конечно, это она", - мысленно прошептал сам себе Отец Прокопий. Он узнал бы эту фигурку, это лицо, эти волосы в любой толпе, в любой бане. А здесь в полупустом кафе, больше похожем на подиум для одной супермодели, он просто никак не мог ошибиться в настолько выпуклых деталях. И все же Святой Отец зажмурился и вновь молча взглянул в сторону Кати: " Не померещилось ли?"
	Нет, девушка по прежнему сидела за столиком, прихлебывая себе, как ни в чем не бывало.
	Отец Святобартерный хотел было броситься к ней, написать хоть бы и кетчупом на скатерти: "Катя, старик Пилеменос и Костас ждут тебя с распростертыми объятиями". Но что-то в нем дрогнуло.
	Еще минуту назад Отец Прокопий был уверен, что его затмение прошло. Ему казалось, что тяжелая физическая работа и рассказы беглых водопроводчиков окончательно излечили его от влечения к женщине. Но теперь, когда между ним и пропахшим женщиной миром не было защитного экрана в виде двенадцати метров земли, Святой Отец не чувствовал себя вернувшимся в лоно церкви. Увы, ему хотелось написать Кате сообщение совсем другого содержания: "Войди в объятия мои, на Пиле клином не сошелся свет. И я мужчина, между прочим..."
	Но, конечно же, Святой Отец не тронулся с места. Он стоял как вкопанный в свои противоречия. Ему хотелось и помочь двум простым смертным, остаться таким образом самим собой. И тут же ему не хотелось и помогать, и оставаться прежним. Его рвало грешить с Катей направо и налево, напропалую, до исступления.
	Отец Прокопий вновь глянул на Катины формы и сделал шаг вперед. И два шага назад: "Нет, не поддамся".
	Так и приперся он тянитолкаем в местный порт. Сам не свой, не принявший никакого решения, прыгнул в первую попавшуюся под ногу лодку. Умело, по военно-морскому взявшись за весла, направил ее в открытое море: "Определюсь вдали от суеты мирской..."
	Греб он от души и очень скоро земля со всеми постройками и огородами скрылась в дымке. Волны то ль стонали, то ль оплакивали. Безошибочно бились о борт...
	"Оплакивают, - вздохнул про себя Отец Святобартерный. - Они оплакивают мою любовь. Все ясно: я, рожденный любить человека, пошел на службу любви к всевышнему. Я - прапраправнук Падшего Ангела не должен был прикидываться проповедником воздержания. Или наоборот? Господи, помоги мне..."
	И тут Отец Прокопий, не обращая внимания на разворачивающийся шторм, встал в лодке во весь рост. Задрал голову к небу и проорал:
	- Услышь меня, всевышний. Помилуй мя грешного. Не могу я терпеть более угрызения плоти и разума единовременно. Освободи меня или от любви к женщине, или от любви к тебе. Сделай это. Отдай меня ей или возьми себе со всеми моими блинскими потрохами...
	И без промедления ощутил он хлесткий и весьма ощутимый даже небритыми щеками удар. В глазах потемнело. И пахнуло типографской краской. Да, это была свежая и мокрая газета. Ни дать, ни взять, сама рука божья швырнула ему ее в лицо.
	Отец Прокопий не понял знамения, но на всякий случай пробежался по заголовкам и объявлениям.
	- Ага, вот в чем дело, - наткнулся он наконец на знакомую фамилию: - "Внимание: всегосударственный розыск. Знающего о местонахождении Кати Андреевой, 90-60-90, рост выше среднего, блондинка, прошу срочно сообщить мне - Костасу Пилеменосу, любящему страстно и безнадежно до востребования..."
	Святой Отец запустил пятерню в бороду:
   - Господи, ты все-таки настаиваешь на этом решении. Я должен
   помочь им воссоединиться, и ты тогда меня освободишь от любви к ней. И  с
огромным облегчением откланялся Отец Прокопий небесам:
   - Усек...
   И вновь налег было на весла:
   - Немного же требуется во искупление... Но только произнес он эти  слова,
лодку тут же, играючи, поднял на свой белый  гребень  сам  девятый  Ваал.  И
Святому Отцу, оказавшемуся вдруг под кучевыми облаками, не показалось  мало.
Увы, лодка не вознеслась рай.  Зависнув  на  мгновение  в  небесах,  она  со
страшной скоростью рванула вниз, в беснующийся кипящий ад.
   В щепки разлетелись борта и днище. Под Святым Отцом чудом  остались  лишь
деревянный киль да обломок весла.
   - Не доплыть мне, однако, без подручных плавсредств, - путаясь в
   рясе, сообразил Отец Прокопий. Доведя же мысленный процесс  до  логичного
завершения, снял с себя  вериги  и  крест  на  крест  связал  морским  узлом
полувесло с килем. Улегся на них своим пивным брюхом и тяжело погреб  против
ветра, медленно проталкивая утлый плот  к  берегу.  Шесть  часов  греб  Отец
Святобартерный по студеной воде. Ему инквизиторски крючило  пальцы.  Сводило
судорогой шею.  Слипались  от  невыносимости  существования  веки.  Хотелось
послать все к черту. Но бог  постоянно  напоминал  ему  о  себе  молниями  и
электрическим разрядами проплывающих мимо скатов.
   И догреб-таки Святой Отец до прибрежных рифов. И выбиваясь  из  последних
человеческих сил, выполз на берег. Не далее. Его мокрую тушу тут же приметил
сын рыбака: - Гляди, тятя. Дохлый дельфин. Рыбак, прикинув опытным взглядом,
поправил:
   - Не такой уж и дохлый. Да и не дельфин это вовсе. Ну-ка, давай зыркнем
   по карманам... Они подбежали к нежданной добыче и обомлели:
   - Да, это же поп натуральный непотрошеный... -  Поп,  поп,  -  подтвердил
теряющий сознание Святой Отец, - слушайте и запоминайте...  Рыбак,  облегчая
недоутопшего от излишков воды, со всего маха пнул его под  ребра:  -  Громче
бормочи, причитала... Глаза  святоши  полезли  на  лоб:  -  Заклинаю  богом.
Кто-нибудь. Сообщите  Костасу,  что  Катя  здесь  -  Фиалковая  улица  34...
Запомните, Фиалковая улица 34... Костасу Пилеменосу - Фиалковая улица  34...
Повторив адрес в третий раз, Святой Отец  замолчал  и,  нахмурившись,  отдал
богу свою искушенную мирскими делами душу. Рыбаченок  покривился  и  сплюнул
против ветра: -  Чего  это  он  нес,  тятя?  Может,  он  шпион  или  морской
диверсант?.. - Да бредил он, сынок,  -  прикрыл  рыбак  глаза  и  пузо  Отцу
Прокопию, - Такое бывает от переохлаждения... Ну-ка, помоги водрузить его на
тележку. Отвезем тело павшего от рук божьих в трупоприемник. Господи, упокой
его душу... - Тятя, тятя, - потянул отца за рукав рыбаченок, - поп уж совсем
помер, а галстук на нем все еще новенький... - Такова жизнь,  сынок.  Одежда
умирает последней, - скорбно заключил отец, прикарманивая.



   25. "Набат"

   - Штормит, - сказала сама себе Катя, утешившись горячим
   кофе и поглядев на тяжело надвигающиеся  со  стороны  моря  тучи.  К  ней
подошел хозяин заведения, подтвердил: - Совсем  погода  испортилась...  Всех
клиентов как ветром сдуло. И хорошо, что у тебя сегодня выходной.  Делать-то
все равно нечего... Он потихоньку принялся убирать столики  и  стулья.  Катя
поднялась: - До завтра. Не беспокойтесь: наладиться все и  с  погодой,  и  с
клиентами... Хозяин глянул в сторону городской церкви: - Дай-то боже...  Она
вышла из  кафе.  Несмотря  на  скверный  прогноз  метеорологов,  ступила  на
привокзальную улочку, ведущую в противоположную от дома  сторону:  -  Авось,
пронесет эти тучи мимо города...
   Прогуливаясь,  Катя   раскланялась   с   несколькими   завсегдатаями   ее
станционного заведения, мигрирующими в этот день из дома  в  дом:  -  Добрый
день...  -  Привет,  Катюша...  И  с  их  женами:  -  Здравствуйте...  -  До
свидания...
   Посетила подвернувшиеся под ноги  гастроном  и  галантерею.  Повертела  в
руках коробки с детским питанием. Помяла пеленочный материал. Попробовала на
зубок соски.
   Заглянула и в соседний, единственный в городке зоомагазин.  Поглазела  на
щекастых хомячков и болтливых канареек. Показала  язык  мартышке  по  кличке
"Долорес". Приценилась к черепашке, но купила пока только книжку "Жизнь  без
спешки", том первый "Большая кладка".
   Выйдя из зоомагазина, Катя  вздохнула.  Домой  по-прежнему  не  хотелось.
Только подумав о своей комнатке, она сразу вспоминала тот сон: скорый поезд,
букеты  цветов,  любезного  старика  Пилеменоса,  родителей,  Айшу,  Чикиту,
Большого  оленя,  Долорес,  Мойшу,  Отца  Прокопия  с  кадилом,  Костаса   в
кресле-каталке,  Костаса,  призывно  выписывающего   вензеля...   Катя   еще
поскиталась по пустынным как перед грозой тротуарам. Прошла  мимо  городской
бани, в которой сегодня был мужской день. На каком-то углу выпила вторую,  а
затем и третью чашку кофе без кофеина. На центральной площади перечитала  на
афишах весь репертуар местного драмкружка:  "Мертвые  уши",  "Бармен-сюита",
"Отелло и Джульета..." На нее вновь самопроизвольно нахлынули  воспоминания.
Афиши столичных театров. Программа телевидения на неделю: "Четверг. 20.20  -
Популярная игра  "Угадай  обезьяну".  Съемочная  площадка.  Костас  в  свете
прожекторов. Восхищенные телезрители...
   Ее качнуло  в  сон  и  Катя,  сориентировавшись,  тут  же  повернулась  к
киноафишам:
   - "Удар в носопырку",  "Новые  приключения  Флегма  и  Тика",  "Сердце  в
мундире"... Прогремел гром, с неба упали первые капли дождя и тогда она, уже
не раздумывая, купила билет на ближайший сеанс.  В  почти  пустом  зале  шел
будильником рычащий боевик. По экрану то маршировали, то ползали, то бегали,
то хлебали, то истекали, то замертво падали солдаты.  Командовал  ими  очень
бравый сержант. Поглядев на него, Катя даже перекрестилась: он был так похож
на Пиля. И выправкой и характером. Сержант всегда выезжал впереди  на  белом
лихом коне. Рвался в бой. Не боялся материальной ответственности. И  еще  он
был бесконечно благороден. И чертовски  красив  даже  под  артобстрелом.  На
переднем  крае,  под  разрывами  мин  и  фугасов  этот  бравый   вояка   так
вдохновенно, так прочувственно и так всем понятно обращался к своей  далекой
невесте:
   - "Верь, не навсегда разлука.
   Жди - вернусь, найду, прижму.
   Грезь, мечтай - отступит мука,
   Сердцу станет легче и уму..."

   С началом боевых действий невеста была эвакуирована с насиженных  мест  в
неизвестном направлении. Вдалеке от линии фронта девушка маялась разлукой  и
нелепым обманом о смерти суженого-погононосца.  Черную  весточку  ей  принес
забракованный военкоматом карточный шулер:
   - Все, кончено, его больше нет.  Будь  моей  козырной  дамой...  Озолочу,
посеребрю, отникелирую... Но она отвергала липкие притязания. Девушка еще на
что-то надеялась. Вечерами выходила за околицу и протягивала руки к  далеким
вспышкам боевых зарниц. С губ ее срывались чувственные строки:
   - "Я люблю, ни на что не смотря. Я люблю вопреки обстоятельствам. Я люблю
тебе благо даря. Я люблю тебя, Свыше Сиятельство..."

   И сержант, выполнивший в  конце  концов  поставленную  перед  ним  боевую
задачу, получивший три тяжелых ранения и две  средних  контузии,  как  будто
слыша невесту, продолжал бороться за свою будущую семейную жизнь. Он бредил,
он рвался: - "Оно  бьется,  оно  трепыхает,  Мое  сердце  в  мундире  зовет,
Обнимает, целует, ласкает, Сочиняет, читает, поет..."

   Катя ревела  в  беретик,  завидуя  героине,  которую  в  отличие  от  нее
неминуемо ждет полный "хэппи-энд" - ощутимый счастливый конец.
   Так и вышло. К концу  фильма  бравый  сержант  восстановился,  сбежал  от
врачей на фронт и добил всех врагов. А затем, как ни охмуряла  его  луноокая
снайперша  союзников,  отправился  на  поиски  невесты.  И   нашел   ее.   В
тьмутараканье, в тесноте, но не замужем.
   Шулер получил по морде. Отец и мать невесты - нехилые  фронтовые  трофеи.
Невеста - то, чего ждала.  Грянул  свадебный  марш  и  по  лицам  счастливых
новобрачных  поползли  медленные  титры.  Кино  кончилось.  На  улице,  хотя
эпицентр дождя и сместился за  город,  было  весьма  неуютно,  негулябельно:
неумолимо темнело и мрачнело.
   В этом городе была пара-тройка ночных и одновременно всем ветрам закрытых
дискотек и клубов для женщин не легкого поведения. Однако хотя у Кати и была
контрмарка, подаренная ей в качестве чаевых  одним  из  дискжокеев,  она  не
рискнула вновь посетить. В другое  время  Катя  с  удовольствием  бы  зашла,
оттянулась под любимца публики Бетховена, но сегодня она  могла  запросто  и
совершенно позорно уснуть под него, также впрочем как и под Моцарта,  Шнитке
или Вивальди.
   Кате не оставалось ничего другого кроме как податься восвояси.
   Вернувшись домой, она села у окна подальше от кровати. Катя  смотрела  на
деревья, растворяющиеся как в кислоте в тучных  сумерках.  На  зажигающиеся,
как глаза хищных зверей, лампочки в соседних  домах.  На  муху,  внимательно
разглядывающую  ее  с  другой  стороны  стекла.  На   паука,   с   аппетитом
разглядывающего муху.
   Вдруг Кате показалось, что мимо окна пролетело нечто бесформенное, как бы
бородатое и чуть ли не с крестом. Это нечто мелькнул и вознеслось в  небеса.
- Ангел.., - высказалось по  данному  вопросу  ее  воспаленное  от  недосыпа
сознание. - Ангел, - повторила Катя и представила себе  порхающих  по  всему
свету  божественных  созданий.   Белых,   розовых,   голубых.   Одиноких   и
группирующихся.  Молчащих  и   воркующих.   Кого-то   хранящих   и   кого-то
предохраняющих. Заглядывающих на кухни, в спальни, в гостиные, в клубы  и  в
больницы, в столицу и в провинцию. Она снова глянула  в  окно.  Паук  доедал
никем не хранимую муху.
   - Не было никакого ангела. Это мне видения являются, миражи.., -
   поняла таки Катя через минуту. Она встала и,  как  часовой,  заходила  из
угла в угол. По-прежнему огибала кровать, манящую  мягкой  пуховой  периной.
Ведь стоило ей только моргнуть, только дрогнуть ресницами, как перед глазами
вставал опаленный старик Пилеменос:  -  Как  я  счастлив,  что  нашел  тебя,
невестка.  Собирайся:  Костас  нас  ждет...  Увидав  снова  перрон  и   всех
встречающих, Катя вздрагивала, и сразу же выпучивала  глаза,  насколько  это
было возможно. Она даже остановилась и стала поддерживать веки  пальцами:  -
Только не спать. Подруга, представь,  что