акон умолк, но раздался вдохновенный голос флегонта:
   - Ты страшный, ты могучий, ты, перед которым дрожит вся земля,  когда  ты
произносишь свой приговор, бледнеют тучи и гаснут молнии, темнеет  солнце  и
волнуется океан, перед лицом твоим стоим  мы,  ничтожные  и  малые,  но  без
малейшей тревоги, ибо приносим тебе блестящий дар.
   Какой же дар, спрашиваешь ты, но мы не дрожим, ибо несем тебе  прекрасную
женщину с чудесными ранами, которая кормила  нас,  как  мать  кормит  грудью
своих  детей,  манной  небесной,  зажигала  верой,  огнем  любви  растопляла
застывший жар наших сердец. А любовь ее была мощная, как смерть, вечная, как
могила, ревнивая ко Господу, стремительная, как пламя. Как  воск,  таяли  мы
перед ней. Она была для  нас  вратами  Господними,  через  которые  проходят
только справедливые, ловцом душ, чудесным храмом, в котором  зародилась  эта
моя молитва.
   Господи, не накладывай на нее свою грозную руку в годину смерти, но пусть
сойдет твой кроткий сын, возьмет ее окровавленное сердце в свои нежные руки,
дабы, измученное любовью, оно тихо заснуло в  них.  Мы  отдаем  тебе,  Боже,
самое драгоценное, что у нас есть, унеси ее на белых пушистых крыльях самого
лучшего из твоих ангелов, дабы не задел он ни одной из ее ран, не уронил  ни
единой ее слезы, ибо они самые благородные  жемчужины  в  ожерелье  небесной
славы.
   А когда осветятся звезды заревом ее волос - не пугайтесь, братья, это  не
символ поражения, но знак  милости  -  светлые  вести  с  высот,  что  свет,
плывущий от нее, вечно будет светить над нами...
   Голос его задрожал и умолк.
   Еще раз прочли молитвы, и настоятель распустил всех со словами:
   - Да пребудет с вами милость Господа нашего Иисуса Христа, аминь.

***

   Поляна, на которой должны были собраться  все,  находилась  в  нескольких
стадиях за городом в одном из глухих уголков в  огромной,  растянувшейся  до
самых  скал  морского  берега,  девственной  горной  лесной   пуще,   немой,
молчаливой, словно навеки  зачарованной  неумолчным  гулом,  меланхолическим
говором неустанно шумящего моря.
   Ночь была такая, какие  часто  бывают  раннею  осенью,  мягкая,  тихая  и
звездная.  Вершины  деревьев  уже  отмирали;  тихо,   без   малейшего   шума
скатывались на землю легкие, нежные листья осокорей и берез, тихо  шелестели
более плотные опадавшие листья дубов, буков и каштанов. А  когда  налетал  с
моря внезапно ветер, то весь лес казался охваченным сухой метелью.
   По хорошо известным тропинкам уже с вечера пробирались верующие с той  же
осторожностью и тревогой, как некогда собирались они на молитву, когда у них
еще не было покровительства влиятельной Клавдии.
   Словно рой  светлячков,  мигали  то  здесь,  то  там  огоньки  фонариков,
раздавался треск хвороста, и шуршали листья под ногами путников.
   Не с одной стороны, но с разных сторон, по разным путям собиралась  толпа
на поляну, окруженную темным, уже увядающим лесом, среди которого выделялись
несколько выдвинувшихся вперед стройных сосен, словно передовой  пикет  этой
вечнозеленой пехоты, идущей с севера, дабы истребить более  нежные  деревья,
вытеснить их и овладеть их землей.
   Поляну освещали пылавшие вокруг костры,  сигналы  для  верующих,  которые
подходили отовсюду  небольшими  группами.  Мужчины  заглядывали  в  глубокую
тесную могилу, уже выкопанную заранее, склонялись, чтобы осмотреть сбитый из
тесаных бревен крест, лежавший рядом с ним молоток, длинные  гвозди,  копье,
терновый венок; женщины не решались подходить близко и лишь издалека бросали
боязливые  взгляды  на  все  эти  старательно  приготовленные  орудия   муки
Христовой.
   Вскоре собралась вся община, не  хватало  только  старейшин.  Большинство
собравшихся сидело, некоторые стояли,  но  все  нетерпеливо  поглядывали  на
звезды, дожидаясь, скоро ли наступит рассвет.
   По  мере  того  как  звезды  бледнели,  затихали  разговоры,   воцарялось
молчание, и вскоре слышны были только едва уловимый шелест умирающих листьев
и далекий вечный шум неугомонного моря.
   Неожиданно погасли костры и на минуту стало темно, а затем сразу что-то в
природе дрогнуло, зашумели листья, заметны стали вершины деревьев, казалось,
все больше и больше освещаемые нежно-зеленоватым светом, Вся толпа  невольно
встала с  мест  и,  охваченная  дрожью,  стала  прислушиваться  к  какому-то
глухому, мрачному, доносившемуся из глубины леса, неясному не то  стону,  не
то гулу.
   Гул  этот  приближался,  усиливался,  рос:  то  был  скорбный,   мрачный,
исполняемый хором гимн. Вскоре можно было даже разобрать слова:
   - Господи, ты наградил ее золотистой кожей и прекрасным телом, ты  осыпал
ее щедро, словно обильный виноградник, многими красотами, наполнил  ее  жилы
пламенной кровью, а она стосковалась по любви твоей, при  жизни  еще  отдает
тебе свою душу, а тело темной, как туча, земле, охотно идет во мрак  смерти,
где нет перемен, а царит одна только вечная,  глухая,  непроглядная  ночь  и
жестокий холод.
   От небесных видений и глубокого раздумья родилось  в  ней  это  печальное
желание изведать тот глубокий мрак, где нет никакого света.
   Ты навеки скрыл от нас, Господи, тайну  могилы,  куда  сходит  человек  и
откуда он не встает и не пробуждается до тех пор, пока ты не призовешь его.
   А она из  любви  к  тебе,  Христос,  превозмогла  страх  и  ужас  смерти,
преисполнилась жажды муки, и  поэтому,  хотя  наши  очи  застилаются  мраком
скорби, мы не плачем и вечно по-прежнему будем гореть к тебе любовью, даже и
тогда, когда она, распятая на кресте, сердцем обратится к тебе.
   Хор замолк, раздался треск ветвей, и, окруженная старейшинами,  выступила
из чащи Мария.
   Босая, в широком платье, с плащом распущенных волнистых волос,  она  шла,
как лунатик. Лицо ее было спокойное, тихое, глаза  экстатически  обращены  к
небу... Она шла прямо и остановилась  у  подножия  креста,  слегка  улыбаясь
восходящему дню.
   Настоятель молча поднял с земли терновый венок и  окружил  им  прекрасную
голову. Губы Марии на минуту искривились от  боли,  но  потом  снова  улыбка
появилась на них. Когда стали снимать с нее одежду, она на миг вспыхнула  от
стыда и закрыла глаза длинными ресницами. На один миг заблистало, как чудная
статуя, ее обнаженное тело и неожиданно исчезло из глаз.
   Мария быстро упала лицом на  крест.  Из-под  ее  роскошных  густых  волос
виднелись только розовые ноги и распростертые руки.
   Среди глубокой тишины раздался стук молотка,  Когда  прибили  ей  руки  и
ноги, двое мощных, сильных братьев подняли крест вверх, вставили его в яму и
укрепили его.
   Толпа смотрела на  все  это,  остолбенев  и  испытывая  какое-то  чувство
неудовлетворенности. Не было пищи для напряженных нервов, напрасно  работало
возбужденное воображение, дабы вызвать из глубины души нечто до сих  пор  не
переживаемое.
   Благодаря высоко прибитой дощечке для ног Мария не повисла на кресте,  но
просто, казалось, спокойно стояла, крепко прижавшись к  кресту  с  поднятыми
вверх руками.
   Из-под густых покрывавших ее волос кое-где просвечивало неподвижное тело,
белели на солнце окровавленные ладони, полные плечи, окрашенные кровью ноги,
точеный, словно у камеи, профиль не выражал никакого страдания.
   Изнервничавшаяся  толпа  стала  роптать,  мужчины  как   бы   с   упреком
посматривали на смущенных старейшин. Волновавшие женщин рыдания застревали в
горле, горели от высохших, непролитых слез глаза.
   Вдруг Мария стремительно подернулась, волосы ее заволновались, развеялись
в стороны, обнаженное тело сильно напряглось. Она  вскрикнула  пронзительным
голосом и страстно прильнула к кресту.
   Толпа вздрогнула, тронутая ее голосом, и замерла. Все почувствовали,  что
начинает твориться что-то необычайное.
   Мария еще раз вздрогнула, дернула руки раз, другой и,  наконец,  оторвала
одну с такой силой, что выпал гвоздь, другая ладонь разорвалась вдоль; затем
она вырвала вместе с гвоздями ноги, сплелась  ими  вокруг  столба.  С  тихим
стоном она закинула руки на перекладину креста и стала целовать его  верхнюю
часть непрерывными  поцелуями,  перекидываясь  то  на  одну,  то  на  другую
сторону, как бы чего-то ища. Она впивалась в дерево губами так страстно, что
минутами казалось, будто бы ее лицо, прижатое к кресту, все расплющится.
   - Он здесь, - задрожал чей-то испуганный голос.
   - Эвоэ! - пронесся дикий, истерический, пронзительный возглас.
   - На колени! - крикнул бледный настоятель.
   - На колени! - громко повторили за ним диаконы.
   Все упали на колени, и снова стало тихо, как прежде.  Мария  все  сильнее
прижималась к кресту. Ее полные белые руки обнимали этот жесткий  столб,  и,
словно безумные, блуждали по нему ее жадные губы. Среди  глубокого  молчания
толпы слышен был ее  нежный  шепот,  трогательные  молящие  стоны,  глубокие
вздохи наслаждения, отрывистые нервные рыдания,  короткий  любовный,  полный
сердечного счастья плач.
   Тело ее вздрогнуло, спазматически  задрожало,  высоко  поднялись,  словно
желая разорваться, белые налившиеся груди, голова  закачалась  и  откинулась
назад в бессильном упоении.
   С  блаженной  улыбкой,  словно  чаша,  полураскрылись  пурпуровые   уста,
пылающее зарево волос  коснулось  земли.  Она  бессильно  повисла,  обхватив
судорожно сжатыми руками крест.
   Толпа испугалась, все стояли на коленях, словно  пригвожденные  к  земле.
Только какой-то, по-видимому, одержимый брат вскочил с места и, не сознавая,
что он делает, схватил копье, чтобы угодить им Марии в бок.
   Но в эту минуту разомкнулись обессилевшие руки,  Мария  скользнула  вдоль
столба и так тяжело упала на землю, что, казалось, застонала земля.
   Брат зашатался и упал в обморок. Подбежали священники. Флегонт  склонился
над ней, всхлипнул и, выпрямившись, произнес дрогнувшим голосом:
   - Умерла!
   - Requiescat in pace! - раздалось понурое и суровое пение старейшин.
   Диаконы завернули тело Марии в свои жесткие  шерстяные  плащи,  словно  в
саван, и подняли ее.
   И мрачное шествие с пением угрюмых гимнов двинулось через овраги  темного
и глухого леса.
   Когда подошли близко к городу, старейшины велели всем разойтись по домам,
а сами, украдкой, стараясь, чтобы их никто не заметил, внесли Марию в  стены
монастыря.
   На другой день в обширной келье, ярко освещенной восковыми факелами, тело
Марии было выставлено для публичного прощания, причем допускались не  только
члены общины, но и  все  посторонние,  дабы  проникались  верой,  взирая  на
чудеса, сопровождавшие смерть Христовой женщины.
   Терновый венок, надетый на ее голову, в течение ночи  распустился  полным
цветом, так что казалось, что ее  прекрасная  голова  увенчана  диадемой  из
кораллов. На руках, ногах и на левом боку пониже груди раны  превратились  в
ароматные, свежераспустившиеся ярко-пунцовые розы, - хотя на дворе уже  была
глубокая осень и в эту пору года  все  розы  уже  обычно  увядали,  и  давно
перестали цвести.
   Но величайшее чудо составляла обвивающая ее бедра гирлянда распустившихся
белоснежных лилий. Эти чистейшие цветы охраняли глубочайшую тайну  ее  тела,
которую нечаянно открыли старейшины.
   Марии, блуднице, в  момент  мученической  смерти  была  вновь  возвращена
девственность, дабы она, как непорочная возлюбленная, могла предстать  перед
Господом.
   Окутанная пушистыми волосами, словно в золотистом саване,  покоилась  она
тихая, прекрасная, подобная чудной статуе.
   Необычайная бледность ее мраморного лица и тела  говорила  о  ее  смерти.
Могильным холодом  веяло  от  холодного,  не  оживляемого  мыслью  чела.  На
прикрытых пушистыми ресницами угасших очах притаилась  не  смерть,  но  лишь
печаль смерти, а полураскрытые губы, казалось, все  еще  продолжали  жить  в
блаженной улыбке упоенья, с которой сняли ее с креста.
   Набальзамированная с  этим  блаженным,  навеки  запечатленным  выражением
прекрасного лица, она после многих дней,  как  святая  реликвия  бессмертной
любви, была похоронена в катакомбах церкви, построенной на том самом  месте,
где она так сладко уснула, убаюканная, с любовью прижавшаяся к сердцу своего
Господа.