ыло никакого спасения и  ничто  не  приходило,  то
после  взрывов  безумного  отчаяния,  мучительной  борьбы  с  самой   собой,
печальных дум, странных планов и решений следовал период полнейшего затишья,
душевного замирания. Мария, как подкошенная, падала на ложе,  спала  долгим,
крепким сном и просыпалась, уже  забыв  про  пережитые  впечатления,  словно
выздоровев от долгой болезни, отдохнув душой и  телом,  переполненным  жаром
тихо, но неустанно нарастающих страстей.
   Так было и на этот раз.
   Опытная Дебора по одному только удару молотка в бронзовую плитку  поняла,
что кризис миновал. Она быстро вскочила  с  циновки,  на  которой  лежала  у
порога комнаты, и подбежала к широкому ложу, устланному яркими коврами.
   Мария слегка приоткрыла отяжелевшие веки, раскрыла  отуманенные,  влажные
зрачки и ленивым взглядом окинула коричневое тело полуобнаженной рабыни.
   Дебора дрожала от волнения. Ее  продолговатое  лицо  с  ярким  египетским
типом потемнело еще больше от жаркого румянца, заливавшего ее до самой  шеи,
ибо госпожа ее, переняв  некоторые  обычаи  греческих  гетер,  допускала  ее
иногда к своему роскошному ложу, желая испытать в гибких объятиях  обожавшей
ее невольницы утонченное и нежное наслаждение.
   Вздрагивая, Дебора приблизилась к ложу, и моментально угасла,  видя,  что
розовые веки Марии снова закрылись.
   С  минуту  продолжалось  томительное  молчание.  Наконец,   Мария   сонно
спросила:
   - Который час?
   - Уже миновала четвертая стража и тени стали  короткими,  -  хрипло  и  с
трудом проговорила Дебора.
   - Четвертая, - лениво повторила Мария, и с наслаждением потянулась.
   Легкое покрывало соскользнуло на каменный пол вместе с  прядями  курчавых
волос, обнажив прекрасное, теплое, розовое ото сна тело,  гладкие,  атласные
руки, круглые бедра, пышную грудь, сеть мелких голубых жилок в изгибах.
   У Деборы кружилась голова от восторга, она  закрывала  глаза  и  до  боли
сжимала проколотое ухо, пытаясь унять волнение крови.
   - Пора вставать, жарко уже верно. Я ужасно заспалась, - болтала Мария.
   Полежав еще немного в задумчивости, она медленно  повернулась,  уткнулась
лицом в  подушки  и  вся  утонула  в  пушистых  волосах,  закрывших,  словно
рассыпавшийся сноп пшеницы, затылок, плечи, спину и край постели.
   - Собери!
   Искусные, черные пальцы рабыни погрузились в светлое  зарево,  расправляя
локоны, ловко приводя в порядок кольца цвета яркой меди.  Расчесанные  пряди
волос вскоре превратились в  один  пламенный  поток,  отливавший  золотом  с
переливами цвета красного дерева.
   Дебора разделила этот поток на две части и стала свивать его в косы.
   - Пахнут еще?
   - Одуряюще.
   Дебора спрятала лицо в шелковистых извивах волос и, обезумев,  ничего  не
сознавая, стала покрывать их поцелуями, а потом прижалась пылающими губами к
белоснежным плечам...
   - Но! - капризно защищалась Мария, пряча в подушках прекрасные  плечи,  -
ты щекочешь меня, чернуха!
   Она весело засмеялась и стала шаловливо отталкивать прислужницу маленькой
ножкой, нечаянно попала ей в грудь и воскликнула:
   - Ну и здорова  же  ты!  Груди  словно  тыквы!  Ты,  наверно,  уже  давно
изменяешь мне; скажи, с кем?
   Мария усадила рабыню рядом с собой,  обвив  ее  своей  прекрасной  рукой,
сиявшей словно мрамор на коричневом теле египтянки.
   - Я, госпоже? - с искренним  ужасом,  широко  раскрыв  глаза,  прошептала
Дебора.
   - Отчего же и нет? Испытай... Меня уже многие спрашивали про тебя, ты уже
в  летах.  Полногрудая,  широкобедрая,  гибкая  и  тонконогая.  Тебя  охотно
возьмут, хорошо заплатят, я дам тебе приданое, и иди в свет...
   - Никогда!
   - Ну, скажите, какая привязанность. За что?.. Разве я  уже  так  добра  к
тебе? Помнишь, как я избила тебя сандалиями, а тут, - она показала  на  шрам
на руке, - у тебя еще остался знак от моей шпильки...
   Дебора прижалась губами к израненному месту и,  покрывая  его  поцелуями,
твердила:
   - Бей меня, терзай, мучь до крови - я хочу, я люблю...
   - Любишь, - задумалась Мария, - странно, я также люблю, но немного. Я  не
знала раньше этого. Но  как-то  однажды  сладострастный  Катуллий,  когда  я
довела его до безумия, стал хлестать меня моими же косами. Сначала мне  было
очень больно, а потом  я  ослабела.  Каждый  удар  страшно  возбуждал  меня,
красные полосы палили меня, словно железные, огневые обручи. Я укусила тогда
его до крови - соленая  и  липкая...  Люблю  дразнить  юношей,  для  того  и
существуют эти животные. Но издеваться над тобой!  Вскоре  ты  сама  станешь
жертвой их лошадиной силы и грубых объятий.
   Дебора  дрожащими  пальцами  стала  укладывать  кудри  Марии  в   высокую
прическу, согласно греческой  моде,  с  одинаковой  ловкостью  действуя  как
правой, так и левой рукой. Работала она довольно долго, так как волосы Марии
были весьма своевольны, а она не любила носить много перевязок,  предпочитая
им одну только сетку из тонкой золотой проволоки.
   Когда рабыня кончила, Мария подошла к дорогому  зеркалу  из  полированной
меди и залюбовалась сама собой.
   В высокой прическе, словно в золотом шлеме, она  выглядела  действительно
великолепно, напоминая олицетворенную богиню победы. Долго и  с  восхищением
присматривалась она к своему отражению,  наконец,  торжествующая  шаловливая
улыбка появилась на ее губах, обнажив мелкие, ровные, словно жемчуг, зубы.
   - Морщинка!.. Смотри, у меня морщинка, - притворялась  Мария  испуганной,
показывая Деборе очаровательную складочку на точеной шее,  -  а  тут  темное
пятнышко, - указывала она на прекрасную родинку на левом плече.
   Между тем Дебора надушила воду в  бассейне  благоуханиями,  но  Мария  не
захотела купаться, а велела сделать обливание и затем вытереть  себя  досуха
грубой тканью.
   Обмывая госпожу, Дебора рассказывала ей все окрестные новости,  говорила,
кто спрашивал о ней, сообщила  о  подарке,  присланном  молодым  Нетейросом,
сыном богатого Сомия. Это был бронзовый подсвечник, изображавший танцовщицу,
стоявшую на голове. Ноги  служили  подставкой  для  лампочки.  Мария  весело
смеялась над остроумной выдумкой и восхищалась мастерской работой ювелира.
   После обмывания Дебора достала шкатулку с  красками  и  притираниями,  но
госпожа велела убрать ее, подать  ей  мелкие  деревянные  сандалии,  золотую
цепочку на шею и голубое платье с разрезными  рукавами,  схваченное  золотой
пряжкой на левом плече, свободно ниспадавшее на грудь и спину.
   - А сегодня никого не было?
   - Был какой-то человек из Галилеи.
   - Из Галилеи! - обрадовалась Мария, вспоминая прекрасную  страну  детских
лет и ранней юности. - Где же он?
   - В саду вместе с Марфой и Лазарем, - ответила Дебора, завязывая сандалии
красивыми бантами.
   - Убери все! - приказала Мария, взяла веер  из  пальмового  листа,  чтобы
хоть немного укрыться от солнечного жара, и сбежала по каменной  лестнице  в
сад искать пришельца, Под тенистой  магнолией,  уже  издалека,  она  увидала
силуэт внимательно слушавшей Марфы, сгорбленную фигуру опирающегося на посох
Симона, лежавшего на циновке бледного Лазаря и оживленные жесты больших  рук
сидящего к ней спиной мужчины.
   Она подошла ближе и задрожала: она узнала большую голову и широкие плечи,
покрытые рваным, грубым, выцветшим от солнца верблюжьим плащом. Это был Иуда
из Кариота, которого она не встречала уже давно, со времени его  непонятного
исчезновения.
   Лазарь восхищенным взглядом окинул Марию и  ласково  улыбнулся  ей.  Иуда
встал и приветствовал ее словами:
   - Предвечный да пребудет с тобой!
   - Да благословит тебя Предвечный!..  -  согласно  обычаю  ответила  Мария
голосом, притихшим от тревоги и беспокойства.
   - Садись, - пригласила сестру Марфа, - Иуда принес интересные новости.
   Мария послушно  присела,  полузакрыв  глаза  длинными  ресницами.  Только
теперь, когда Иуда  занялся  опять  разговором,  она  окинула  его  быстрым,
беспокойным взглядом.
   Он  совсем  не  изменился.  Это  было  все  то  же,  опаленное   солнцем,
обветренное лицо, с глубокими, неопределенного  цвета  глазами,  смотревшими
несколько  лукаво  и  дерзко  из-под  густых,  неровных   бровей.   Большой,
крючковатый  нос  придавал  его  лицу  хищное  выражение.  Резкие  скулы   с
чувственными губами, борода  цапли,  рельефные  шишки  на  лбу  и  курчавые,
торчащие словно рожки, рыжие  волосы  делали  его  похожим  на  сатира.  Это
впечатление  еще  усиливалось   толстыми,   грубыми   сандалиями,   невольно
приводившими  на  память  мысль  о  копытах,  волосатыми  ногами,  настолько
запыленными, что даже не заметно было ремешков от сандалий.
   - Над тихим озером Геннисарет, - продолжал Иуда,  -  засиял  новый  свет.
Сейчас это только начало светлой зари,  но  завтра  уже  может  быть  огонь,
медная туча, гром и землетрясение.
   - Какой-то необыкновенный пророк появился в наших  краях,  сын,  помнишь,
плотника Иосифа  и  прекрасной  Марии,  дочери  Иоакима  и  Анны,  родом  из
Назарета, по имени Иисус, - объяснял Лазарь Марии.
   - Изгоняет злых духов и демонов, - многозначительно и со вздохом заметила
Марфа.
   - Может быть, так же, как и Баарас? - вспомнила Мария.
   А когда Иуда стал уверять, что он  сам  видел,  как  из  дома  исцеленной
бесноватой выбежал демон  в  образе  красивого  юноши,  который  забрался  в
больную, когда она шла за водой, то шаловливые  огоньки  забегали  в  глазах
Марии при мысли о том, сколько такого рода нападений  демонов  пережила  она
сама когда-то на цветущих лугах Магдалы.
   - Исцеляет лунатиков, прокаженных и одержимых, - говорил Иуда, - женщина,
много лет страдавшая кровотечением, исцелилась той силой, которая исходит от
него, только прикоснувшись к  краю  его  одежды.  Учение  свое  он  излагает
притчами, собирает вокруг себя убогий люд, учит и крестит водой.
   - Как Иоанн, - сказал Симон.
   - Иоанн, - прервал его Иуда, - что Иоанн? Он  только  умеет  скорбеть  да
упрекать, предвещать беды и поражения. Как будто бы до сих пор  мало  выпало
их на долю народа израильского. Он бы охотно сорвал последний  плащ  с  плеч
каждого иудея, одел бы его  в  сермяжный  мешок,  загнал  бы  в  пустыню,  в
терновый шалаш, и кормил бы натощак саранчой. Иисус воду претворил в вино на
радость пирующих в Кане Галилейской, грехи прощает  людям,  не  умножает  их
забот, хотя не мир принес он на землю, а меч и суд, как он  сам  говорит.  А
царство на земле он обещает отдать не тем,  которые  накладывают  тяжелое  и
невыносимое бремя на наши плечи, а сами не двинут и пальцем  для  облегчения
его, но именно нам, угнетаемым и обижаемым, нам, которыми  так  презрительно
кидаются священники, холодные, насмешливые саддукеи, и  толкает  ногой,  как
собаку, первый попавшийся легионер...
   - Ты увлекаешься, слишком увлекаешься,  Иуда,  -  резко  вмешался  Симон,
поднял вверх руку и продолжал взволнованным и прерывающимся голосом:
   - Давно уже не посылал нам великих пророков Предвечный, но все  больше  и
больше появляется среди нас шарлатанов, вносящих  сумбур  в  умы,  волнующих
общество обманщиков и  совратителей.  Разрослись  ложь  и  несправедливость,
словно плевелы, по всей земле нашей. Откуда ты знаешь, что он тот  истинный,
настоящий, за которого  он  выдает  себя?  Разве  мало  было  и  есть  таких
пророков, которых следовало бы изгнать навеки  из  среды  народа  и  предать
проклятью при звуках козьих рогов и свете черных свеч.
   - Он творит чудеса, - заворчал Иуда.
   - Но силой кого? Бога или князя тьмы? Иуда впал в угрюмую задумчивость. В
голове его мелькала неясная мысль, что собственно решительно все равно, чьей
силой творить чудеса, лишь бы достигнуть намеченной цели, а Симон продолжал:
   - Мне все это кажется весьма сомнительным.  Прочитай  Писание  и  там  ты
увидишь, что из Галилеи никогда  не  может  появиться  истинный  пророк,  Ты
знаешь поговорку; разве может быть что-либо путное из Назарета.
   Иуда очнулся, подумал и вдруг неожиданно процитировал с пафосом:
   - "И ты, Вифлеем, земля Иудина, ничем ты не меньше княжеств Иудиных.  Ибо
из тебя произойдет вождь,  который  упасет  народ  мой  Израиля".  Именно  в
Вифлееме, куда отправился Иосиф, - там он был приписан по безбожному декрету
Цезаря - исполнились  дни  Мариины,  там  родила  она  сына...  Из  Вифлеема
происходит Иисус. И знайте еще, - добавил Иуда  таинственно,  нервно  поводя
плечами, - из дома Давидова, как высчитали и узнали мы, происходит он.
   Последние слова Иуды произвели сильное впечатление на слушателей.  Лазарь
приподнялся немного, как бы пытаясь встать, лицо его смертельно  побледнело.
Симон как стоял на месте, так и застыл в этой позе с поднятой вверх головой:
казалось, что он  всматривается  потухшими,  выцветшими  глазами  в  далекое
небесное видение;
   Марфа не сводила встревоженного и беспокойного взгляда с  мужчин,  словно
искала на их лицах истину.
   Меньше всех была взволнована Мария: она  уже  слишком  далеко  отошла  от
верований, надежд и тоски своей среды, чтобы  оценить  важность  принесенных
известий и чувства, возбуждаемые ими. Кроме  того,  она  не  доверяла  Иуде,
прекрасно помня, какие сказки рассказывал он ей раньше, и  подозревала,  что
все это он говорит далеко неспроста.
   Мария справедливо оценивала Иуду, но только отчасти.
   Иуда был действительно по натуре своей лукав, часто лгал,  но  не  всегда
сознательно. Очень часто он просто не в силах был бороться со своим  кипучим
воображением и бурным темпераментом, так легко перебрасывающим его из  одной
крайности  в  другую.   Его   яркая   фантазия   бессознательно   окрашивала
действительность в те краски, которые он сам желал в ней видеть  и  показать
другим.
   Необыкновенно способный, несмотря на отсутствие образования,  он  обладал
порядочным  запасом  то  тут,  то  там   нахватанных   сведений,   отличался
проницательным умом и большим житейским опытом, умел быстро  ориентироваться
в  запутанных  делах  и  вопросах   того   странного,   непонятного   мирка,
раздираемого внутренними распрями, но сдавленного железным  кольцом  римлян,
какой представляла из себя Иудея в те времена.
   На этой постоянно  потрясаемой  внутренними  землетрясениями  и  пылающей
скрытым огнем почве Иуда с ранней молодости основывал свой храм  самолюбивых
грез - возвыситься во что бы то ни стало, хотя бы пришлось для этого перейти
через грязь и кровь. Но отсутствие  выдержки  в  его  планах,  словно  фурия
поспешности, гнало его с места на место, обращая в прах все ловко задуманные
интриги.
   Шли года, а Иуда по-прежнему оставался все  тем  же  бездомным  бродягой.
Некоторое время он носил белые  одежды,  платок  и  топорик  ессеев,  живших
жизнью общины, но не выдержал  испытаний  сурового  ордена,  изгоняющего  из
повседневности всякое наслаждение, как зло. Потом он  решил  стать  искусным
знатоком Священного писания, но ни сухая схоластика, ни  туманный  мистицизм
не могли примириться с его живым, реально настроенным умом.
   Будучи затем довольно долгое время на службе у священников-саддукеев,  он
проникся их холодным эпикуреизмом  и  в  глубине  души  стал  сомневаться  в
святости  предписаний  суровой  обрядности.  Только  в   мелких   сумятицах,
волнениях и уличных буйствах он чувствовал себя в своей  стихии,  но  всегда
умел вовремя отступить, когда дело принимало неблагоприятный оборот.
   И при  появлении  Иоанна  Крестителя  он  быстро  присоединился  к  нему,
считался его ревностным последователем, но потом позорно  отрекся  от  него,
тем более, что аскетическое учение сурового анахорета слишком  противоречило
его полному жадных стремлений характеру.
   Встреча с Христом произвела на него необыкновенно сильное впечатление.
   Чарующая личность прекрасного пророка, который не избегал  вина,  цветов,
веселья и женщин, а в  то  же  время  собирал  вокруг  себя  простой  люд  и
утверждал, что первые будут последними, а последние первыми, мало  заботился
об обрядности, отрицал долгие  молитвы  и  посты,  устранял  преграду  между
людьми и Вечным в лице обманчивого священства, а в туманных, неясных притчах
как бы предвещал разрушение существующего порядка, - все это захватило Иуду.
   С большим интересом слушая равви, он  полной  грудью  ощущал  свежесть  и
привлекательную новизну его учения. Он был уверен, что  это  несомненно  муж
Божий, но совершенно иной, чем  прежние  пророки.  Как  будто  бы  и  верный
закону, но на самом деле отступник от закона, разрушающий  старое,  строящий
новое, удивительно снисходительный к слабым, униженным, заблудшим и грешным,
суровый по отношению к сильным и добродетельным фарисеям.
   Все это увлекало  Иуду,  но  в  то  же  время  заставляло  его  опасаться
последствий,  и,  несмотря  на  то,  что  в  душе   он   был   его   горячим
последователем,  Иуда  все-таки  долгое  время  тщательно  скрывал  истинное
настроение своей души, сохраняя вид равнодушного зрителя.  Но,  когда  Иисус
стал говорить о приближающемся царствии своем  и  об  участии  в  нем  своих
учеников, а его, несмотря на его дурную репутацию, не только включил в число
ближайших, но даже выделил, назначив хранителем  казны,  -  Иуда  понял  это
царствие вполне материально, увлекся и стал  мечтать  о  таких  почестях,  о
которых раньше не смел  и  думать  и  которые  теперь  казались  ему  вполне
возможными, близкими и верными.
   Видя, как увеличивается число  последователей  учителя,  как  растут  его
влияние и значение, Иуда стал верить, что это, может, есть тот предвещаемый,
больший чем пророк, которого так страстно призывал униженный народ  Израиля,
- муж мести и суда. Иуда стал верить, что он возьмет в свои  руки  власть  и
силу и принудит все народы и языки служить ему...
   Ошеломленный и пораженный этой новой мыслью, Иуда отдалился несколько  от
Иисуса, дабы остаться одному, уяснить свои сомнения и догадки. Для этого  он
отправился в Иерусалим.
   Иуда понимал, что завоевание Галилеи еще ничего не значит, пока  Иудея  и
столица ее Иерусалим - святыня всего народа, твердыня и опора  священства  -
не подчинятся власти Христа, Отправляясь в Иерусалим, Иуда имел в виду еще и
такую цель: нащупать почву и там сейчас же начать  действовать  сообразно  с
обстоятельствами. В Иерусалиме  он  скоро  убедился,  что  об  Иисусе  здесь
слыхали весьма смутно и слабо, почти ничего, кроме каких-то глухих известий,
выслушиваемых весьма пренебрежительно, как тысячи других подобных слухов,  в
избытке приносимых со всех концов мира в  этот  живой,  шумный  и  болтливый
город. Встретив скептическое отношение и настроение, Иуда решил  действовать
крайне осторожно. Всем своим рассказам об  Иисусе  он  стал  придавать  тон,
сообразуясь с настроением окружавших его слушателей: то ревностной веры,  то
энтузиастического экстаза, а то недоверчивого скептицизма, тщательно скрывая
свою личную связь с новым равви.
   Среди многих новостей  он  услыхал  известие  о  том,  что  семья  Лазаря
находится в Вифании и  что  знаменитая  иерусалимская  гетера  Магдалина,  о
которой он уже кое-что слышал, есть именно Мария. В нем ожили  воспоминания.
Как живой, встал перед ним  образ  прекрасной  девушки  и  пережитых  с  ней
безумных наслаждений. Он вспомнил ее угрюмую  печаль  и  тихие  слезы  после
совершенного им  насилия,  а  затем  ночи,  полные  то  дерзко-безумных,  то
нежно-трогательных ласк...
   Запылало перед его глазами зарево роскошных волос Марии,  вспомнилось  ее
чудное тело цвета  созревающей  пшеницы,  полуоткрытые  яркие  губы,  словно
цветок  одуряющего  мака,  затуманенный  блеск  фиалковых   глаз,   круглые,
шелковистые, как олива, белые, как голуби, груди...
   Иуда выбежал из дома, наткнулся  на  полуразрушенную  стену  и  с  глухим
стоном стал перебрасывать камни, пытаясь  хоть  физическим  усилием  утишить
волнение крови. Припадок миновал.
   Но с этого  момента  ожившая,  хотя  и  вовсе  не  сердечная,  но  мощная
чувственная любовь, то прежне