я в крови, которая струей катилась на бедра.
   - Что с тобой, Мария? - воскликнул  испуганный  Никодим,  сорвал  с  себя
полотняную тунику и стал рвать ее на полосы, чтобы перевязать раны.
   Но Мария вырвалась у него из рук, - Не трогай  меня,  -  проговорила  она
поспешно, - не видишь разве, что это не мои, а возлюбленного  учителя  моего
раны, что это течет не моя, но его сладкая кровь, - и глаза ее стали тихими,
ясными, а лицо приняло небесное выражение.
   Никодим стоял, точно в столбняке, а потом побледнел, упал  на  колени  и,
воздымая руки к небу, заговорил в экстазе:
   - Воистину правду говорит эта святая женщина, такие же раны были у  него,
когда мы сняли его с креста.
   Испуганные ученики упали лицом вниз, а  Мария  равнодушно  посмотрела  на
них, отвернулась и пошла дальше.
   Она уже отошла довольно далеко, когда ученики поднялись и робко, тревожно
осмелились взглянуть на изменившееся лицо диакона. Долго продолжалось  общее
молчание, наконец, задумавшийся Никодим очнулся, беспомощно развел руками  и
сказал:
   - Что делать теперь, ведь непристойно, чтобы эта святая кровь  лилась  на
публичных дорогах.
   Переждем в Энегдале, может быть, это пройдет, - предложил Тимофей.
   - Допустим, что да, ибо ведь этого не было, когда мы ее нашли. Что делать
покамест?
   - Я, - вмешался наблюдательный грек, -  заметил  и  раньше  на  ее  ногах
огненно-красные пятна, но они были сухие. Это Селена, которая  поднимает  по
ночам лунатиков, открыла ее раны.
   - Возможно, но как же оставить эту кровь здесь, где ее могут кощунственно
топтать безбожные люди и грязнить шакалы?
   - Засыпать, - придумал находчивый Стефан.
   - Хороший совет, - согласился Никодим. И все трое, набрав в  полы  песку,
осторожно шли вслед за Марией, сосредоточенно,  благоговейно  и  старательно
засыпая все кровавые ее следы, дабы их не профанировали люди.

Глава 13

   В Энегдале в убогом домике  ткача  Натана,  в  отдельной  комнате,  Мария
пролежала три дня. На четвертый день раны ее подсохли, и на следующий решено
было отправиться в путь.
   Никто не смел тревожить ее там, один только Никодим от времени до времени
заглядывал к ней и видел, что пища остается нетронутой и что  она  постоянно
бредит и находится в восторженном состоянии.
   Набожный Натан и его семья просили, чтобы им разрешили разрезать на части
и раздать среди верных окровавленную простыню, на которой лежала  Мария,  но
Никодим не решился им это позволить.
   Простыню он сам сжег, пепел всыпал в новый и еще не бывший в употреблении
кувшин, затем велел все это глубоко закопать и привалить камнем.
   Две вдовы осторожно обмыли тело Марии,  умастили  маслами,  расчесали  ее
спутанные волосы, заплели их в косы и,  как  золотой  короной,  увенчали  ее
голову. Никодим привез из Текоа хорошее  темно-голубое  платье  и  вуаль  на
голову. В глубоком убеждении, что ей не подобает ходить пешком, он нанял для
нее мула.
   Под  вечер,  сделав  значительный  крюк,  чтобы  обойти  Иерусалим,   где
священники преследовали христиан и пали мученической смертью первые  жертвы,
они направились вдоль Иордана, перешли на другую  сторону  по  мосту  Сестер
Иакова и повернули на восток, в Дамаск.
   Никодим запретил ученикам говорить, кто такая Мария.
   Будучи ярым  сторонником  апостола  Павла,  тогда  еще  не  признаваемого
многими, Никодим понимал, что авторитет Павла  значительно  усилится,  когда
рядом с ним будет любимая учителем, со следами его  ран,  Христова  женщина.
Боясь, что противники Павла по дороге отнимут у него это  сокровище,  он  на
ночлегах у верных выдавал ее за сестру свою, Магдалину.
   Но ее поразительная красота, необычное поведение,  образ  действий  и  то
невольное почтение, какое выказывали ей и сам диакон, и его ученики,  давали
повод думать всем, что это  вовсе  не  обыкновенная  сестра,  Ее  любопытный
смелый  взгляд,  совершенно  лишенный  свойственной   женщинам   скромности,
неумеренность в еде и пище и какое-то небрежное равнодушие к вопросам веры -
производили сильное и тревожное впечатление.
   Молча, не благодаря никого и ни за  что,  она  садилась  на  мула  и,  не
заботясь ни о диаконе, ни о его спутниках, как будто бы это были  ее  слуги,
не прощаясь ни с кем, покидала гостеприимные дома.
   Первые дни она не обменялась ни одним словом  со  своими  спутниками.  От
времени до времени она только приподнимала  вуаль  и  осматривала  сожженный
солнцем, напоминавший ей пустыню край Гавлонитов. Только  тогда,  когда  они
миновали эту убогую полосу Сирии, когда стали видны прекрасная вершина  горы
Гермон со снегом, белевшим в котловинах, мягкие склоны Антиливана  и  долина
реки Фаррар, утопавшая в зелени виноградников, оливковых рощ,  персиковых  и
сливовых садов, - Мария как бы очнулась.
   Она внимательно взглянула на Никодима  и,  любуясь  его  резким  красивым
профилем, сказала:
   - Ты значительно постарел.
   А потом, оглянувшись на Стефана, заметила:
   - Этот, должно быть, грек и, вероятно, певец, - Поет покаянные  псалмы  и
гимны, - ответил Никодим.
   - Покаянные - жаль. Помнишь Тимона, тот умел слагать прекрасные,  нежные,
шаловливые песенки, украшал ими пиры, я любила его слушать.
   - Помню,  -  вздохнул  диакон,  огорченный  тем,  что  их  первая  беседа
принимает весьма светский характер.
   - Ты также умел говорить пламенно и увлекательно, хотя не так, как  Саул.
Его гимны, когда он славил мою красоту, горели огнем. Какие-то чары  таились
в струнах его цитры. Слушая Саула, заржало бы даже это  противное,  лишенное
пола животное, - ударила Мария по шее мула.
   Она протянула вперед руки и заговорила звонким вибрирующим голосом:
   - Видишь, как чудесно  цветет  этот  прекрасный  край.  Мне  хотелось  бы
окунуться  в  эту  зелень,  побегать  по  этим  садам,  как  некогда,  -   и
возбужденная, глядя на  Никодима  блестящими  глазами,  она  стала  говорить
нервно и быстро:
   - Вы силой увели меня из пустыни, не мой будет, но ваш грех, ваш, ваш! Вы
ничего не знаете, что творится со мной, и даже я  сама  не  знаю.  Зачем  вы
забрали меня оттуда...
   Дай мне этот прут, - она вырвала тростник  из  рук  диакона  и  с  диким,
ожесточенным выражением бледного лица стала неистово стегать мула,  пока  он
не понесся вскачь. Обвитая золотистыми облаками пыли,  она  безумно  мчалась
вперед и вдруг исчезла из глаз.
   - Упала, - воскликнули испуганные ученики и побежали вперед.
   Они нашли Марию на лугу, мул щипал траву неподалеку.  Думая,  что  она  в
обмороке, бросились к ней.
   - Оставьте меня, дайте мне полежать и упиться землей, пусть  она  охладит
огонь моих костей.
   Мрачная складка прорезала ее лоб, дрожь  пронизала  все  ее  тело.  Мария
перевернулась, прижалась лицом к высокой траве и  долго  лежала  так,  потом
встала и, увидав их, вновь вспылила;
   - Что вам надо?.. Ага... Хорошо... Идемте... Когда ж, наконец, будет этот
проклятый Дамаск?
   - Недалеко, уже видно, - ответил ей Стефан.
   -  Тимофей  уже,  должно  быть,  давно  там,  -  заметил,  чтобы  сказать
что-нибудь, Никодим, встревоженный состоянием Марии.
   Он помог ей сесть на мула, и вскоре они въехали в прекрасную,  украшенную
колоннами, тянувшуюся с запада на восток длиной в пять стадий  и  шириной  в
двадцать четыре римских шага прямую улицу богатого города, которым  управлял
эмир арабский, наместник короля Наватского Арета.
   Огромное  движение  яркой  нарядной  толпы,  шум,  говор,  суета,  где-то
звучащая музыка - вся эта жизнь, освещенная ярким солнцем, ударила в  голову
Марии, словно бокал выпитого вина.
   Загорелась в ней кровь, заблистали глаза, задрожали ноздри, ей захотелось
сорвать с головы вуаль, соскочить с мула  и,  танцуя,  смешаться  с  веселой
толпой.
   Между тем Никодим свернул в тихую боковую уличку, велел ей сойти с мула и
ввел ее в обширную и  мрачную  комнату,  где  на  скамейке  у  стены  сидело
несколько неизвестных ей мужчин.
   Когда  она  вошла,  они  встали,  приветствовали  Никодима  и   стали   с
любопытством присматриваться к Марии. Мария смущенно присела на указанное ей
место и сразу угасла.
   Из-за прибытия Марии в комнате собрались  наиболее  уважаемые  старейшины
общины, ближайшие друзья и сторонники Павла. Они вполголоса переговаривались
между собой, от времени до  времени  робко  поглядывая  на  закрытые  темной
занавеской двери, откуда слышался все время  как  бы  проникновенный  шепот,
прерываемый глухими стонами.
   Мария почувствовала себя как-то чуждо,  печально  и  скверно  среди  этих
людей, гораздо более одинокой, чем в пустыне, и ее охватила глубокая  скорбь
о покинутой тишине и уединении.
   Вдруг занавеска раздвинулась, все  встали,  невольно  встала  и  она.  На
пороге появился мужчина  невысокого  роста,  крепкий,  пожилой,  с  широкими
плечами, согнутыми в дугу ногами и лысой квадратной головой. На  удивительно
бледном лице, окрашенном густой бородой, особенно  резко  бросался  в  глаза
длинный горбатый нос и большие черные глаза, проницательно смотревшие из-под
нахмуренных бровей.
   Это был апостол Павел. Он быстро подошел к Марии, схватил ее за  руку  и,
повернув ладони, осмотрел красные пятна, взглянул на  стигматы  ног  и,  без
церемонии подняв высоко, до самой груди,  с  левой  стороны  платье,  окинул
взглядом яркую полосу на боку и воскликнул:
   - Воистину - все.
   Мария, обнаженная так неожиданно, вспыхнула, вырвалась у него  из  рук  и
торопливо опустила платье.
   А он сурово посмотрел на нее и сказал:
   - Обнажали тебя многие мужи из жадности к красоте твоей и ласкам твоим  -
и ты не стыдилась, чего же ты стыдишься теперь, когда тебя обнажает апостол,
чтобы видеть знаки Христовы?
   - Я тебя не знаю, ты не был среди двенадцати, - порывисто ответила Мария,
бледная от гнева и волнения.
   Присутствующие испугались. Мария задела самое больное место апостола.
   В глубоких глазах Павла загорелся огонь.
   - Я не был среди двенадцати. И не хожу к ним, и ничего не взял от них. Не
выбирали они меня, как Матфея, но сам Иисус Христос  избрал  меня,  призвал,
крестил меня с неба огнем  своим  раньше,  чем  облил  меня  водой  смертный
человек.
   Разве я не апостол? - обратился он  со  стремительным  вопросом  ко  всем
стоявшим в зале.
   - Не видел ли я Иисуса Христа, Господа нашего.  Не  мое  ли  дело  вы  во
Господе? Против меня говорят многие... Говорят, что я  не  работаю...  Какой
воин служит когда-либо на своем содержании? Кто, пася стада, не  ест  молока
от стада?.. И если другие имеют у вас власть, не паче ли  я?..  Разве  я  не
имею власти иметь спутницей жену, сестру, как и  прочие  апостолы  и  братья
Господни и Петр?..
   Голос его гремел.
   - Если для других я не апостол, то для  вас  апостол,  ибо  печать  моего
апостольства  -  вы  во  Господе...  Таков  мой  ответ  осуждающим  меня,  -
проговорил он гордо, затем, подняв вверх дрожащие  от  волнения  руки,  стал
кричать:
   - Я этой самой рукой, обрызганной  кровью  святого  Стефана,  имею  право
судить мир и людей, и ангелов...
   Я преследовал христианские общины, предавал в темницы  мужчин  и  женщин,
грешил... А ты, ты, - обратился он к Марии, - разве не грешила?  И,  однако,
обращена была к сердцу Христа и царству его, как и я,  той  же  самой  силой
любви, которая все покрывает, всему верит, на все надеется, все переносит  и
никогда не перестает - ибо любовь есть...
   Он прервал, пробежал несколько раз по комнате и среди общей тишины,  став
перед Марией, спросил ее резко:
   - Отчего ты ушла от дела Господня в пустыню?
   - Я хотела в одиночестве слиться с моим возлюбленным, - дрожащим  голосом
промолвила Мария.
   - И являлся он тебе в телесном виде?
   - Нет.., только как тень, - прошептала она жалобно.
   - А откуда у тебя эти раны?
   - От креста, который ложился на меня...
   - Вероятно, ты испытывала искушение сатаны, который подбивает пустынников
на страшные, темные дела?
   - Да.
   Павел задумался.., встряхнул головой и сказал мрачно:
   - Страшно ядовито это жало плоти, врожденное в нашей  крови,  тяжела  эта
борьба с телом.., ты, должно быть, от нее сильно страдала, и  поэтому  я  не
обвиняю тебя, ибо мы знаем, что закон духовен, а я телесен, предан греху.  Я
нахожу удовольствие в законе Божием по внутреннему  человеку,  но  в  членах
моих вижу иной закон, противоборствующий закону ума моего  и  делающий  меня
пленником закона телесного. И если же я делаю, чего не хочу, уже не я  делаю
то, но живущий во мне грех. Слаб и  ничтожен  человек...  -  он  вздохнул  и
прошелся по комнате.
   - Слугами Христовыми являются и иные, но больше всех я, много раз  бывший
в путешествии, в опасности на реках, в опасности от разбойников, в опасности
от единомышленников, в опасности в  городе,  в  опасности  от  язычников,  в
опасности в пустыне, в опасности на море, в опасности между лжебратьями.., в
труде и в изнурении, часто в бдении, в голоде и жажде,  часто  в  посте,  на
стуже и  в  наготе...  Кроме  посторонних  злоключений,  у  меня  ежедневное
стечение людей, забота о всех церквах...
   Кто болеет, а я  не  болею...  И  если  должно  мне  хвалиться,  то  буду
хвалиться  немощью  моей.  Бог  и  Отец  Господа   нашего   Иисуса   Христа,
благословенный вовеки, знает, что я не лгу...
   Но самим собою хвалиться я не буду, а только усердием моим, и чтобы я  не
превозносился, дано мне жало в плоть; ангел сатаны удручает меня, чтобы я не
превозносился. Я дошел до неразумия, хвалясь - вы меня к сему  принудили,  -
дабы показать вам, что  у  меня  ни  в  чем  нет  недостатка  против  высших
апостолов, хотя я и ничто. Он остановился перед Марией.
   - Сколько тебе лет?
   - Двадцать восемь...
   Он стал пристально оглядывать ее.
   - Ты выглядишь моложе и прекрасна. Я против  молодых  диаконш  и  вдов  в
церквах, ибо они, впадая в роскошь, в противность  Христу,  шествуют  вослед
сатане, ищут в братьях тела. Я предпочитаю, чтобы  они  открыто  вступали  в
брак, рождали детей, управляли домом... А так,  будучи  праздны,  приучаются
ходить по домам и бывают не только  праздны,  но  и  болтливы,  любопытны  и
говорят, чего  не  должно.  Но  тебе  позволяю...  Не  только  назначу  тебя
диаконисой, ты будешь иметь голос в церквах, коль  скоро  захочешь  говорить
духом и пророчествовать... Поедешь в Марсель с Филоном... Это важная община,
которая  распадается...  Сказки,  сомнения,  выводы  беспочвенного   разума,
которые приносят гораздо больше споров и распрей, нежели устраивают дело,  -
разрастаются там, как репейник... Я сам не могу,  должен  идти  в  Антиохию,
соединиться  с  Варнавой.  Ты  поедешь  в  Марсель,  под  начало  настоятеля
Максимина и старших диаконов, дабы они обратили тебя  в  очаг,  возбуждающий
веру и ревность в обращенных.
   - Господин, - заговорила Мария, заикаясь, -  отпусти  меня..,  я  не  для
людей. Я вся Господа, учителя моего, - просила она раздирающим голосом,  вся
в слезах.
   - Я сказал раз, - гневно нахмурился Павел.
   - Отвести ее к женщинам, пусть  оденут  ее,  как  следует,  и  соберут  в
дорогу, - приказал он деспотически, Симон и Тимофей взяли Марию под  руки  и
увели ее в другую комнату, где ее ожидали весьма заинтересованные и в то  же
время встревоженные ее удивительной красотой сестры апостольские.

***

   Церковь в  Марселе  была  не  особенно  многочисленна.  Но,  принимая  во
внимание приморское положение города, который быстро разрастался и привлекал
к себе пришельцев из различных стран, - это был весьма важный пункт.
   Основанная здесь по инициативе Павла  христианская  община  не  встречала
никаких  препятствий  к  своему  развитию,  ибо  жена  начальника   римского
гарнизона  Корнелия,  набожная  и  влиятельная  Клавдия,  очарованная  новым
учением, приняла ее под свое попечение,  и  по  ее  просьбе  позволено  было
христианам выстроить за городом род монастыря  с  кельями  для  старейшин  и
обширной залой для молитвенных собраний. Благодаря разнообразным  элементам,
входившим в общину, она была одной из самых беспокойных и  доставляла  Павлу
немало хлопот. Принадлежали к этой  церкви  туземцы,  галлы,  греки,  евреи,
славяне-рабы, немного римского плебса, германцы - и  каждый  из  них  вносил
сюда  свои  суеверия,  остатки  прежних  языческих  верований,  свой  способ
понимания нового учения.
   Да притом еще  настоятель  Максимин,  человек,  склонный  к  резонерству,
стараясь внести порядок,  прибегнул  к  способу,  менее  всего  подходящему,
пытаясь  утвердить  единство  веры  при  помощи  логических  выводов;  такая
система, разрушая первоначальный энтузиазм, создавала почву, весьма  удобную
для всякого рода ереси. Слушатели его, развивая дальше начатые  рассуждения,
доходили до весьма крайних и часто очень греховных выводов.
   Следуя изречению "Если тебя соблазняет глаз твой, вырви его", - некоторые
стали  оскоплять  себя,  другие,  напротив,  общность  имущества   старались
обратить на все. И напрасно как против распущенности, так и против  крайнего
аскетизма Павел писал одно послание за другим.
   "Но во избежание блуда каждый имей свою жену, каждая  имей  своего  мужа.
Если не могут воздержаться, пусть вступают в  брак,  ибо  лучше  вступить  в
брак, нежели разжигаться, - напрасно  писал  он.  -  Если  же  кто  почитает
непристойным для своей девицы то, чтобы она  в  зрелом  возрасте  оставалась
так, тот пусть делает, как хочет,  -  не  согрешит;  пусть  таковые  выходят
замуж". В общине все  время  царил  хаос.  И  горячие  проповеди  Максимина,
который то непомерно громил, угрожая адскими муками,  то,  впадая  в  другую
крайность, провозглашал  безграничность  божественного  милосердия,  внушали
многим убеждение, что  все  будет  прощено,  а  других  повергали  в  бездну
отчаяния, что едва ли человек может спастись, но  как  один,  так  и  другой
грешили одинаково усиленно.
   Да и в самой общине не было никого, способного огнем  чувств  увлечь  все
сердца к Богу. Неудачные призывы с плачем и стенаниями заикающегося  диакона
Урбана сначала производили некоторое впечатление, но это продолжалось весьма
недолго.
   Грек Флегонт в атмосфере распрей, споров и равнодушия утратил  совершенно
свой талант импровизации прекрасных гимнов и вдохновенных молитв.
   Максимин в отчаянии, что община, по-видимому, распадается, посылал послов
к апостолу, чтобы он пришел поддержать своей мощной десницей дело  Божие,  и
проницательный Павел решил послать туда Марию.
   Весть о том, что Мария ходила вместе с живым Христом, была его  ученицей,
свидетельницей его мук, видела его после смерти и как знак милости Господней
носит на себе стигматы его ран, - произвела потрясающее впечатление.
   Приказание апостола,  чтобы  Мария  стала  очагом,  возбуждающим  веру  и
энтузиазм,  было  предметом  долгих  совещаний,  споров  и   соответствующих
приготовлений.
   Мария была тайно привезена в монастырь и укрыта в отдельной  келье,  дабы
никто,  кроме  старейшин,  не  увидал  ее  преждевременно.  По  целым   дням
просиживали у нее диаконы и Максимин, поучая ее, что она должна  говорить  и
как вести себя, когда они покажут ее верным.
   Они были в тревоге. Эта удивительно прекрасная женщина, казалось, слушала
их с напряженным вниманием и в то же время не слышала ничего. Глаза  ее  как
будто бы смотрели куда-то  вдаль,  иногда  она  окидывала  их  недружелюбным
испуганным взглядом, и скорбная, почти мрачная усмешка кривила ее  уста.  На
вопросы она не отвечала совсем или отвечала лаконически - да  и  нет,  часто
невпопад, противореча себе самой. Бывало, что неожиданно нервно плакала  или
впадала в такое возбужденное состояние, что все испуганно покидали ее келью.
   Они пробовали подсматривать, что она делает, оставаясь одна, и убедились,
что ничего, увидели только, что она поразительно прекрасна. И действительно,
Мария была красива, как никогда. Во время долгого морского путешествия  стал
удивительно свежим цвет ее бело-розов