ты Мессия, - насмехались фарисеи.
   - Разрушающий храм и в три дня созидающий, смотри, храм  невредим,  а  ты
висишь! - издевалась чернь.
   - Царь,  хорошо  ли  тебе  на  твоем  троне?..  -  добавляли  разбойники,
одурманенные вином, ослаблявшим муки казни.
   Мария стояла на месте, не будучи  в  силах  двинуться,  словно  скованная
параличом, кровь застыла у нее в жилах, мозг превратился в лед, ей казалось,
что она ослепла, что черные пятна кружатся у нее перед  глазами.  Когда  она
очнулась,  то  увидала,  что  окруженная  терновым  венком   голова   Иисуса
склоняется вперед, как бы отрывается от креста,  а  глаза  блуждают  вокруг,
словно ищут чего-то или кого-то.
   Вдруг эти глаза встретились с ее  глазами,  заблистали  слезами  и  долго
всматривались в нее с высоты, такие же самые, как и раньше,  но  только  еще
более полные глубокой любви.
   - Иисусе! - взвился над общим шумом и задрожал спазматически в воздухе ее
звонкий, пронзительный голос...  Она  взбежала  на  холм,  и,  хотя  солдаты
отталкивали ее, она снова возвращалась  и  снова  шла  вперед,  распростирая
руки, словно хотела упасть ему в объятия,  в  его  распростертые  на  кресте
руки. Наконец,  силы  покинули  ее,  Мария  упала  и  так  скорчилась,  что,
казалось, это лежит не  живое  тело,  но  лихорадочно  вздрагивают  какие-то
обрывки одежды, покрытые заревом распущенных волос.
   Толпа  затихла  и  уже  с  меньшим  интересом  наблюдала   за   мучениями
приговоренных. Страдальчески скорчившиеся тела разбойников  стали  тяжелыми,
повисли и были почти неподвижны, только  легкая  дрожь,  да  слабые  быстрые
движения запавших ребер и блеск закатившихся белков говорили о том, что  они
живы.
   Иисус, казалось, перестал уже страдать  совершенно,  тело  его  бессильно
висело на кресте, только в глазах еще теплилась жизнь.
   Зрелище  казни  стало  таким  монотонным  и  скучным,  что  толпа  начала
расходиться, а вскоре разошлись и наиболее упорные, так как ветер  усилился,
медно-красная туча заволокла солнце и рыжеватым сумраком окутала всю землю.
   У места казни остались только римские солдаты да группа женщин  -  Мария,
мать сынов Заведеевых, Иоанна, жена Хузы, Вероника и Саломея;  из  мужчин  -
Иосиф из Аримафеи, получивший от Пилата разрешение взять потом тело  Иисуса,
Никодим и стоявший несколько в стороне Иуда.
   Он стоял нахмурившись, нервно подергивая плечами, и  то  с  упреком  и  с
презрением посматривал на крест, то окидывал насупленным  взглядом  лежавшую
на земле и конвульсивно вздрагивавшую Марию.
   Блеснула молния, раздался удар грома, далеко  раскатившийся  в  горах,  и
пошел крупный и редкий дождь. Буря прошла стороной, и вскоре снова появилось
яркое солнце, уже клонившееся к закату.
   Когда очнувшаяся благодаря дождю Мария полными слез глазами взглянула  на
Иисуса, зрачки его уже стали мутными. Он что-то шептал почерневшими  губами,
и она видела, как солдат, намочив губку в воде с уксусом, подал  ее  ему  на
конце копья и как Иисус, жадно высосав ее, как будто очнулся на минуту.
   Его измученные глаза снова загорелись светом.
   - Сила моя покинула меня, - проговорил он, потом вздрогнул и воскликнул с
отчаянием, раздирающим голосом:
   - ЕЙ, ЕЙ, lama Sabachtani!
   И с этой ужасной жалобой, что и Бог покинул его, голова Иисуса  бессильно
упала на грудь, а на посиневших губах показалась кровавая пена.
   Мария слышала его голос, слышала каждое слово, но  не  была  в  состоянии
понять их содержание. Сознание как бы  покинуло  ее,  и  она  стала  клубком
издерганных нервов, наболевших до такой степени,  что  уже  больше  страдать
она, видимо, была не в силах, дошла до последних границ муки,  до  состояния
полного отупения.
   Между тем наступил вечер пятницы, шабаш, который был бы нарушен, если  бы
казнь продолжалась дольше.
   Шабаш был тем более  торжественный,  что  приходился  накануне  праздника
Пасхи, и по просьбе священников Пилат разрешил ускорить смерть приговоренных
так называемым crurifragium, то есть перебить  им  колени:  способ,  который
римляне применяли к рабам и военнопленным.
   По приказанию Петрония солдаты уже перебили колени разбойникам,  а  когда
они подошли к Иисусу, то увидали, что  он  уже  мертв;  но  все-таки,  желая
убедиться, один из воинов ударил его копьем в левый бок ближе к груди.
   Полилась  кровь,  и  раздался   нечеловеческий   крик   Марии,   которая,
прорвавшись сквозь цепь, припала к кресту и с такой силой обвила его руками,
что два легионера не могли никак оттащить ее.
   - Оставьте ее, - приказал  центурион.  Он  велел  снять  с  крестов  тела
разбойников, а, прочитав приказ Пилата, тело  Иисуса  передал  на  попечение
Иосифа.
   Раздался сигнал трубы, солдаты построились в боевой порядок и отправились
в город.
   - Встань, Мария, - стали уговаривать Магдалину женщины, - нам надо  снять
тело с креста и похоронить его временно в гробнице Иосифа.  После  праздника
мы придем умастить его. Теперь мы только пересыплем  саван  миррой  и  алоэ,
которые принес Никодим. Встань, Мария.
   Но так как она по-прежнему молчала и не двигалась, то женщины подняли  ее
общими силами.
   - Кто вы такие? - взглянула она на них дикими глазами, а  когда  заметила
лежащее на земле тело, то припала к нему и прижалась  запекшимися  губами  к
ране в боку.
   Кровь в ране была еще теплая, как будто бы прямо из сердца.  Мария  долго
высасывала рану, а потом стала ползать вокруг тела, как бы  ища  новых  ран.
Она целовала  руки,  искалеченные,  изорванные  гвоздями,  и  раненые  ноги,
высосала кровавую пену с его уст.
   - Мария, мы должны похоронить его еще до шабаша, - объяснял ей Никодим.
   - Что ты делаешь? - рыдали женщины. Наконец,  они  насильно  оторвали  ее
руки, конвульсивно охватившие тело Иисуса, и подняли ее на ноги.
   Мужчины окутали тело в саван  и  понесли  его  в  находящуюся  невдалеке,
выкопанную в скале гробницу. Женщины шли с  причитаниями  и  вели  под  руки
ступавшую, словно лунатик, Магдалину.
   Глаза ее светились ярко, словно две гнилушки, бледное  лицо  было  все  в
белых пятнах, как будто бы измазанное гипсом,  вокруг  пылающих  губ  горели
красные полоски застывшей крови.
   Когда тело Иисуса положили в пещере и  задвинули  камень  и  едва  только
женщины пустили Марию, она упала на колени и с тихим стоном, похожим на писк
сдавленного птенца, прижалась к  камню  головой,  обвив  его,  как  золотыми
лучами, своими рассыпавшимися волосами.
   Наступил уже вечер, ночь должна была  быть  светлая,  луна  сияла  полным
светом.
   - Пора уже возвращаться, - прервал торжественную тишину Никодим.
   - Мария, идем! - просила ее Саломея. Мария неподвижно стояла на  коленях,
словно застыла или вросла головой в камень.
   - Оставим ее, пусть  в  прохладе  ночи  утишится  ее  печаль,  успокоится
наболевшее сердце, - предложил взволнованный Иосиф.
   - Как же мы оставим ее одну? Разве вы не видите, что она беспомощна,  как
сирота, еще умрет здесь, - Хуже всего  то,  что  она  не  плачет,  -  рыдала
Вероника.
   - Я присмотрю за ней, - глухо заговорил Иуда, -  У  меня  много  времени.
Меня никто не ждет с пасхой.
   Когда все ушли, Иуда осмотрелся вокруг, подошел к Марии, грубо поднял  ее
под мышки и произнес резким, повелительным тоном:
   - Довольно уже, идем!
   Мария, совершенно разбитая, лишенная сил и воли, позволила  себя  увести,
послушная, покорная. Иуда шел молча. Когда они проходили  мимо  Голгофы,  он
мрачно посмотрел на пригорок и насмешливо проговорил:
   - Лысый и пустой -  как  будто  бы  ничего  и  не  было.  -  Задумался  и
проворчал;
   - Обманщик, самый обыкновенный обманщик.
   Долго вел Иуда Марию по выбоинам и изворотам дороги, а  потом  по  крутой
тропинке вверх. Здесь над глубоким оврагом, на дне  которого  катился  почти
высохший поток,  стояла  полуразвалившаяся,  покинутая  хижина  без  окон  и
дверей, с глиняным полом.
   - Вот мой дворец, - едко рассмеялся Иуда. - Садись. - Он вытащил из  угла
циновку из соломы.
   Мария присела на соломе, охватила колени руками и тупо смотрела вдаль.
   - Надо пересчитать наши капиталы, - говорил  Иуда  насмешливо,  и  разбил
копилку, в которую, как апостол,  он  собирал  подаяние  для  Иисуса  и  его
учеников, и начал считать. - Щедрые, - насмехался он, - одни только истертые
гроши да заплесневелые драхмы. Много. Всего четыре сикля и тридцать  оболов.
Блестящее царское наследство. Но каков царь, таково и наследство.
   Обманщик он был, говорю тебе, Мария, обманщик, который нас всех  обманул,
позорно водил за нос и  в  дураках  оставил.  Обещал,  обещал  и  ничего  не
сдержал, наконец, и сам  задаром  погиб...  А  имел  возможность,  блестящую
возможность.., если бы только слушался меня. Называл себя сыном Божиим, а на
кресте признался, что он  ничто,  лишенный  сил,  отверженный,  от  которого
отреклись люди и Бог.  На  явную  гибель  вел  нас  всех.  Об  этих  глупцах
галилейских я не говорю, но о тебе, Я знаю, что ты  защищала  его  публично,
создала себе навеки врагов из священников... Если  ты  надеешься  на  защиту
прокуратора, то жестоко ошибаешься. Пилат через три дня забудет о  тебе,  да
и, наконец, подосланные фарисеи сумеют так ловко  задушить  тебя  подушками,
что никто и никогда не узнает, что ты задушена. Куда ты денешься?  Я  видел,
как твоя нежная сестрица, боясь за Лазаря, собирала свои узлы...  В  Вифании
ты  найдешь  только  запертые  ворота..,  рабы  разбежались,  и  ты   будешь
сумасшедшей, если решишься жить там одна. Ведь всей округе известно, что  вы
принимали Иисуса у себя, и довольно  одного  только  словечка,  чтобы  толпа
разнесла в щепки этот дом. Только под моей защитой и около меня ты будешь  в
безопасности, я оказал большую услугу священникам...
   Он прервал и посмотрел на Марию...
   При свете луны ее бледное лицо казалось маской из мрамора, глаза казались
стеклянными, прекрасные черты были обезображены двумя полосками  почерневшей
крови.
   Иуда вздрогнул, завертелся на месте, схватил тыкву с водой, намочил в ней
тряпку.
   - Умойся, - обратился он к Марии. Но видя, что она молчит и не  трогается
с места, взялся за дело сам и дрожащими руками смыл кровавые пятна, отбросив
далеко в угол мокрую тряпку.
   Окаменевшее лицо Марии, освеженное водой, ожило на миг, потом снова стало
неподвижным, оцепенелым.
   - Ты слышишь, что я говорю? Только около меня тебе не  грозит  ничего  и,
кроме меня, у тебя нет сейчас друзей, - говорил Иуда.
   Но  слова  его  проходили  сквозь  сознание  Марии,   как   через   сито,
удерживались только отдельные выражения и обрывки фраз.
   - Покамест ты будешь здесь со мной, потом мы уедем в Тир или, еще  лучше,
в Александрию. У меня есть там связи. Ты пойдешь к  Мелитте,  заберешь  все,
все свои одежды и драгоценности... Часть ты продашь, и на эти деньги устроим
лавку... Торговля пойдет великолепно, должна пойти. Своей красотой ты будешь
привлекать мне покупателей, улыбкой надбавлять  цены,  и  пусть  я  умру  на
месте, если  с  твоей  красотой  и  моей  ловкостью  мы  не  добьемся  скоро
богатства.
   - Я рассчитал все, дело золотое, основано  на  точных  цифрах,  а  не  на
каких-то неясных бреднях, которым до сих пор верили мы все. К Мелитте завтра
вечером мы пойдем вместе, я выберу то, что можно выгоднее  всего  продать...
Покамест ты побудешь у нее, отдохнешь, а потом я  заберу  тебя  и  вместе  с
караваном мы отправимся в Александрию. Слышишь?
   Мария молчала.
   - Слышишь, слышишь? - повторил Иуда.
   - Слышу, - как эхо, ответила она.
   - К Мелитте пойдешь?
   - К Мелитте? К какой Мелитте?
   - Ну,  к  той  гречанке,  с  которой  ты  вступала  в  брак,  а  потом  в
Александрию.., говорю тебе, прекрасный живой город у моря, в котором  товары
и деньги переливаются, как вода, только надо уметь  их  черпать  и  брать...
Народу там полно, там вечный праздник. Весело заживем  мы  с  тобою,  Мария.
После прибыльного дня ты пойдешь, нарядная, вместе со  мной  на  набережную,
там мы вдоволь наслушаемся шума волн, пения артистов, музыки, насмотримся на
корабли, на яркую толпу, а потом вернемся домой наслаждаться ночью. Я устрою
тебе царскую  светлицу,  не  пожалею  ничего,  никогда  я  не  был  особенно
бережливым... - Задумался и добавил еще веселее; - Правду сказать,  не  было
чего и беречь, но будет теперь. Грош гроша не множит, но мины и таланты дают
хороший прирост. Ну что, хорошо?
   - Хорошо, - повторила она.
   - Ты будешь иметь все, что захочешь..,  даже..,  даже  ну..,  любовников,
коль скоро ты иначе не можешь. Только чтобы я об  этом  знал,  и  богатых...
Хотя я хотел бы, чтобы ты успокоилась, наконец. Хватит и  меня  одного...  Я
вовсе не обсевок в поле.., а ты хорошо знаешь, что природа не  пожалела  для
меня  силы...  Чего  ты  молчишь,  как  мумия?  Горевать  горюй,  но  только
поскорей... Ничего особенного не случилось.  Сказочник  умер..,  кудесник...
Были более великие и погибли. Что он такое сделал? Брата  воскресил?  Но  об
этом еще можно много поговорить... Кемон для тебя был? Ты  у  него  в  ногах
валялась, а он и внимания не обращал. Если он не хотел тебя, то,  значит,  и
не любил, а если любил и не хотел, то просто был бессильным и  не  мог.  Это
часто бывает с такого рода людьми, у которых все дух да дух, а в  результате
шиш.
   Были у него иногда моменты, признаюсь, блестящие и идеи такие, что  он  и
мне голову одурманил. Ну, и что же из этого? Когда надо было действовать, он
тянул... Своей воображаемой силой обманывал нас, обманывал  людей  и  самого
себя, Большой радости ты бы от него не имела, слаб он был физически..,  едва
только часа два повисел на кресте и уже  готов.  Я  видывал  таких,  что  по
несколько дней жили... Хоть бы эти Тит и Дамазия, если  бы  им  не  перебить
колени, я ручаюсь, что они жили бы еще.
   Бог его оставил, сам сказал... Было мне скверно, душа не на  месте  была,
но теперь я вижу, что я был в мире с Богом в это время... Хотя я  не  потому
пошел, клянусь, не  потому,  -  он  нервно  встряхнулся,  -  обманули  меня,
поймали. - Иуда махнул рукой.
   - Тяжело, - он вздохнул и насупился. - Только ты одна и осталась у  меня,
- начал он с волнением. - Я думал, что все  уже  кончено,  и  был  близок  к
отчаянию... Но я ободрился, когда увидел тебя... Я забираю тебя после  него,
словно вдову после брата, и имею на  это  полное  право,  ибо  из  всех  его
учеников я только один не  шел  слепо  за  ним  и  забегал  мыслями  вперед,
пролагал ему путь... Я искренне хотел добра, но  что  ж  поделаешь?  Дорожка
была скользкая, ноги мои споткнулись. Я не чувствую за собой вины, ни  капли
не чувствую, нет, - на лице Иуды выступили красные пятна.
   - Если тебе говорили что-нибудь плохое обо мне, не верь клеветникам. Чего
ты молчишь?.. Отзовись...  Смотришь  на  луну?  Что  ты  там  видишь?  Сияет
круглая, холодная, как лицо Анны... Терпеть не могу луны... Не  могу  спать,
когда она бродит по небу... Что ты там видишь? - настаивал он.
   - Ничего, - жалобно прошептала Мария, и глаза ее наполнились слезами.
   - Плачь, плачь, выплакаться  не  мешает.  В  слезах  растворяется  всякое
горе... Омывается печаль... Сколько наплачешься, столько и  забудешь...  Все
пройдет... Но надо думать о себе, а не о том, кто в гробу.
   - В гробу, -  губы  Марии  страдальчески  задрожали,  она  побелела,  как
полотно, и поднялась с земли.
   - Куда ты? - Иуда грубо схватил ее за руку. Мария молча повернулась в  ту
сторону, где находилась гробница Иисуса, и широко открытыми глазами смотрела
в  пространство,  потом  медленно  освободила  свою  руку  из  руки  Иуды  и
проговорила тяжелым, сонным голосом:
   - Он там.., один.., туда, к гробнице, должна я идти туда...
   Иуда заступил ей дорогу, пытливо  посмотрел  в  глаза,  словно  затканные
паутиной, и сказал:
   - Хорошо, я пущу тебя, чтобы ты окончательно оплакала его, но на рассвете
ты должна уже вернуться сюда, понимаешь?
   - Понимаю, - ответила она глухо.
   - Ну, так помни...
   Она шла, опустив голову, стройная, как пальма, гибкая,  как  лань.  Волны
разметавшихся волос, как золотые искры, падали на плечи и спину.
   - Мария моя, - следя за ней жадным взглядом, шептал Иуда. Он  вернулся  в
хижину, развел огонь, поставил разогреть котелок с  заплесневелой  кашей.  -
Никогда уже больше не буду есть этого,  -  усмехнулся  он,  отбросил  пустой
горшок, сел на пороге и замечтался о будущих удачах и богатстве.
   В его глазах богатство росло, как на дрожжах: дела шли как нельзя  лучше.
От великолепных замыслов удачных  спекуляций  голова  горела,  как  в  огне.
Грезились собственные корабли, баржи,  многочисленные  караваны,  конторы  и
фактории во всех  концах  земли,  толпы  подчиненных,  рабов,  тюки,  полные
золота. Увлекаясь своими мечтами, он  уже  видел  себя  вместе  с  Марией  в
драгоценной лектике. Он слышал хвалебный гул толпы, прославляющий  богатство
Иуды и красоту его жены.  Лицо  Иуды  приняло  важное  выражение,  на  губах
появилась добродушная улыбка, и он качал из стороны в сторону рыжей головой,
словно отвечая на приветствия толпы.
   - Все недурно кончается, - подумал он, оглянулся вокруг  и  посмотрел  на
небо.
   Луна уже гасла, кое-где еще мелькали звезды, тянуло легким предрассветным
ветерком.
   - Она бы должна уже вернуться, - подумал Иуда и стал всматриваться вдаль.
Светло уже было, когда он увидел бежавшую женскую фигуру. Это была Мария, но
она не шла, а летела.
   - Иуда! - услышал он издали ее звучный, проникающий голос,  дрожавший  от
какого-то необычайного волнения. - Иуда!
   Она подбежала к Иуде,  бросилась  к  нему  на  шею  с  криком  и  плачем,
возбужденная, не сознавая, что она делает, и, то нервно  смеясь,  то  рыдая,
твердила:
   - Это все не правда. Напрасно горевали наши сердца. Не  было  муки..,  не
было ничего... Он только позволил себя распять, чтобы  потом  проявить  свою
силу.
   - Что с тобой? - отступил испуганный Иуда.
   - Я была у его гробницы, ночь закрыла мои глаза.  Ощупываю,  как  слепая,
камень,  а  камня  нет...  Гробница  открыта..,  заглядываю   туда,   затаив
дыхание... О, мой дорогой  учитель!..  А  его  нет,  и  только  саван  лежит
свернутый, сияя, словно крылья ангела...
   Испугалась я, плачу, где мое дорогое сокровище... Пахнет одуряюще мирра и
алоэ, а тут кто-то стоит около меня и спрашивает:
   - Жена, что ты плачешь, кого  ищешь?  Слышу  этот  голос,  этот  голос...
Сердце мое дрожит, кровь молотом бьет в висках...
   - Господин, говорю я в горе, если ты его взял,  то  скажи,  куда  ты  его
положил, и я его заберу оттуда. А он сердечно: "Мария".
   И словно кто-то открыл мои глаза.
   - Иуда, - бросилась она снова к нему на шею, - как тебя вижу,  так  стоял
передо мной мой чудный учитель.
   Упала я к его ногам, и освежили меня, словно роса, его любящие слова: "Не
прикасайся ко мне еще.., скажи ученикам..." Не помню дальше, так  стало  мне
легко, хорошо.., как никогда, как никогда...
   Лицо Марии вспыхнуло  румянцем,  затем  побледнело,  голос  прервался  от
волнения.
   - Когда я очнулась, он уже отошел. Я хотела бежать по следам, но не могла
найти их на песке. Еще раз заглянула я в гробницу -  вся  залита  светом,  а
белые саваны сияют, как снег, ароматные, без малейшей капли крови.
   Надо пойти сказать ученикам. Где мы соберемся,  туда  он  придет,  сказал
мне, не сейчас, но потом, потом... Иуда, почему ты  молчишь,  почему  ты  не
радуешься? Учитель восстал из мертвых!
   Глаза Марии горели восторгом, экзальтированные черты лица стали прекрасны
высокой неземной красотой.
   - Надо учеников найти. Беги ты в одну, а я в - другую сторону... Беги.
   И с криком: "Учитель жив, мой дорогой, любимый учитель!" - она  пустилась
бежать. Волосы ее, ярко освещенные солнцем, горели, как зарево, и  казалось,
что с горы в тихий уснувший город несется пламя, летит вихрь и буря.
   Ноги Иуды подогнулись, как тяжелый мешок, упал он на песок, закрыл