ывать,  нет? Может  он предлагает нам прочитать это сравнение
буквально? Может он хочет  сказать, что любовь  полна драматизма  - горячая,
обжигающая, беспокойная, а брак  - как  теплый  смог, который слепит и щипет
глаза. А может он хочет сказать, что брак это то, что  постепенно тает - что
любовь  как неистовое пламя, которое  сжигает все  вокруг, а брак  -  легкий
дымок, который  меняет  направление и рассеивается  в воздухе  с  дуновением
ветерка.
     Я думаю это тоже  относится к сравнению. Считается, что когда зажигаешь
спичку температура выше всего в центре пламени. Это ошибка. Температура выше
всего  не  в самом  пламени,  но вне  его,  точнее  над  ним.  Самая высокая
температура  там,  где  пламя заканчивается  и  начинается дым,  именно там.
Любопытно, hein?
     Некоторые считают меня мудрой женщиной. Все потому, что я скрываю  свой
пессимизм. Люди  хотят  верить, что, да, пусть дела идут неважно, но  всегда
есть выход, и когда удастся его найти, все наладится. Терпение,  добродетель
и своеобразное небросское мужество будут вознаграждены. Конечно, я не говорю
этого  прямо,  но  что-то в  моем поведении заставляет думать,  что  все это
вполне  возможно. Оливер, который делает вид,  который уверяет, что сочиняет
сценарии,  как то рассказал мне  старую  шутку  о  Голливуде - что то,  чего
Америке не хватает  - так это  трагедии  со  счастливым концом. Так что  мои
советы  - это  тоже  Голливуд,  а люди считают  меня мудрой. Выходит,  чтобы
приобрести   репутацию  мудрого  человека,   вы  должны   быть  пессимистом,
предсказывающим счастливый конец.  Но то,  что я советую сама  себе, это  не
Голливуд, это  что-то более классическое.  Разумеется,  я  не верю в  высшую
справедливость,  для  меня  это  лишь метафора. Но я верю  в  то, что  жизнь
трагична, если еще  можно использовать такое определение. Жизнь это процесс,
во время которого все твои слабые места неизбежно обнаруживаются. Это так же
процесс во  время  которого  выносится наказание за  все ранее  имевшие быть
действия и желания. Не  справедливое наказание, о нет, - это часть того, что
я  имею  ввиду,  говоря,  что не  верю  в высшую  справедливость,  -  просто
наказание. Анархическое наказание, если хотите.
     Я не думаю, что  в моей  жизни будут  еще мужчины. Это то, что когда-то
приходится признать.  Нет,  нет, не  надо  мне  льстить.  Да, я  выгляжу  на
несколько лет  моложе своего возраста,  но это  не такой уж и комплимент для
француженки,  которая  за свою жизнь потратила  столько денег на produits de
beaute", сколько  потратила  я.  И  дело  не в  том, что  это  стало  совсем
невозможно. Это всегда возможно, в этих делах всегда можно  заплатить, прямо
или косвенно, - только не надо делать  такое лицо! - просто пожалуй я больше
этого не хочу.  Ах, Мадам Уатт, нельзя так говорить, никогда не знаешь когда
нагрянет любовь, это может произойти в любую минуту, вы сами нам так однажды
сказали, и так далее. Вы меня неправильно поняли.  Не то чтобы мне больше не
хотелось, а скорее мне не хочется хотеть.  Я не желаю возжелать. Я даже  так
скажу:  сейчас я  возможно столь же счастлива, как и тогда, когда желала.  Я
менее занята, менее поглощена желаниями, но  не менее счастлива. И не  менее
несчастлива. Не  это ли мое наказание,  ниспосланное  свыше  богами, которых
больше  не существует - понять, что все сердечные  расстройства - подходящее
слово? - которые я перенесла, все эти метания и вся эта боль,  все ожидания,
все, что я делала, не имело, в конечном счете отношения к счастью,  как я то
полагала. Не в этом ли мое наказание?
     Вот как сейчас обстоят мои дела.

     Элли:  Я далеко не  сразу стала обращаться к ней  по имени.  Сначала по
телефону,  называла  ее  Джиллиан  в  разговоре  с другими  людьми,  наконец
обратилась так  к  ней  самой. Она такой  человек  - очень собранная,  очень
уверенная  в  себе.  И  потом  она  почти  вдвое  старше  меня. То  есть,  я
предполагаю, что ей где-то сорок. Мне бы и в голову не пришло спросить у нее
прямо.  Хотя,  готова  поспорить, если бы  я  спросила, она бы  ответила  не
задумываясь.
     Вы  бы послушали,  как она разговаривает по телефону.  Я бы  в жизни не
сказала кое-что из того,  что говорит она. То  есть, все  это правда, но тем
только хуже,  что правда, разве не так?  Понимаете,  есть  клиенты,  которые
присылают  нам полотно потому, что в душе надеются, что под  коркой грязи мы
обнаружим  подпись Леонардо и принесем им  золотые горы. Да-да, зачастую вот
так вот  просто. У них нет никаких доказательств,  у них есть  только слепая
вера и  они  почему-то думают, что реставрация и анализ картины докажут, что
интуиция их не  подвела.  Разве не за это они  нам платят?  И  в большинстве
случаев достаточно  одного взгляда,  но  так как Джиллиан любит собрать  все
доказательства, она не говорит  им,  что  о том, на что они надеются, и речи
быть не может,  и так как  она этого  не говорит, они надеются все больше. А
потом,  под  конец,  в  девяносто-девяти случаях  из ста, ей  приходится  им
сказать. И для некоторых это как пощечина.
     "Нет, боюсь что нет" - говорит она.
     Пауза - на другом конце провода долго говорят.
     "Боюсь это совершенно невозможно".
     Снова пауза.
     "Да,  это может  быть копией утерянного полотна, но даже в этом  случае
речь идет о датировке 1750-м, 1760-м годом в лучшем случае".
     Короткая пауза.
     Джиллиан: "Хорошо,  пусть  это желтый  кадмий, если вы так хотите, хотя
кадмий открыли только  в  1817. Желтая краска такого состава не существовала
до 1750".
     Короткая пауза.
     "Да,  я "всего  лишь"  реставратор. Это значит,  что  я могу датировать
полотно  по параметрам, которые получаю при  анализе пигмента. Есть и другие
способы. Например, если вы любитель, вы можете руководствоваться внутренними
ощущениями, тогда и правда можно датировать картину любым годом".
     Как  правило этого  достаточно чтобы их заткнуть, что неудивительно. Но
не всегда.
     "Да, мы сняли верхний слой краски".
     "Да, мы взяли анализ всех красочных слоев до грунтовки".
     "Нет, вы дали на это согласие".
     "Нет, мы ее не повредили".
     Она держится  спокойно в течение всего разговора. Потом она говорит: "У
меня есть предложение". Потом она делает паузу, чтобы удостовериться, что на
другом  конце ее  слушают.  "Когда вы заплатите по счету и  получите картину
обратно,  мы вышлем  вам  полный  анализ и заключение, и если  вам что-то не
понравится, то можете их сжечь".
     Обычно  после  этого  разговор  закончен.  А Джиллиан, опуская  трубку,
выглядит - как? - не то чтобы торжествующей, но уверенной.
     "Он не скоро обратится к нам опять" - говорю я, имея ввиду частично вот
что: - не повредит ли это делу?
     "Я не работаю с такими свиньями", - говорит она.
     У  вас могло сложиться  впечатление,  что  это  просто  тихая,  научная
работа,  но  на  самом  деле  на вас могут сильно давить.  Человек  приметил
картину на сельском аукционе, его жене она понравилась, и потому что картина
потемнела  и на библейскую тему, он  решил,  что это  Рембрант. Или, если не
Рембрант,  как он  пояснил,  то тогда  "кто-то  вроде Рембранта",  как будто
существует такой  художник.  Он  заплатил  за нее  6000  фунтов  и  очевидно
полагал, что  реставрация  и  анализ  -  дополнительные  инвестиции, которые
помогут  его первоначальному капиталу  вырасти  в  десятки  или  сотни тысяч
фунтов. Ему не  понравилось,  когда ему сказали, что в результате он получил
очищенную,  хорошо  отреставрированную  картину,  стоящую  по-прежнему  6000
фунтов, если найдутся охотники столько за нее выложить.
     Джиллиан очень прямой человек. И у нее наметан глаз на подделки. Как на
людей, так и на живопись. И тогда, и сейчас.

     Оливер: А вот это забавно. Я отвез своих маленьких законных наследниц и
приемниц  в закусочную по  соседству,  чтобы  подкрепить  силы.  Там славные
маленькие гусята лакомятся  пока большой Га-га-га кормит  их разговорами как
поп-корном. Дома все выглядело  так, словно лары и пенаты" вовсю успели  там
порезвиться,  и со страстью, присущей художнику творить из  хаоса порядок, я
свалил посуду в раковину и только  задумался  над тем не взяться ли снова за
сборник неопубликованных рассказов  Салтыкова-Щедрина  или  помастурбировать
часок-другой  (не надо завидовать, просто дразнюсь), как дребезжащее урчание
телефона вернуло меня к тому, что философы называют нелепым словом - внешний
мир.  Кто  бы  это  мог  быть   -  какая-то  голливудская  шишка,   движимая
неотложностью моего сценария  в  сумрак  беззвестности -  медлительный  лори
Малибу или миниатюрный африканский потто" с берегов озера Эдуарда"? Или, что
более вероятно, моя дражайшая moglie", меркантильно  звонящая,  чтобы грозно
напомнить о том, что  моющее средство скоро - скоро как понятие растяжимое -
закончится. Но  реальность оказалась -  и в этом отношении философы минувших
тысячелетий  оказывались пугающе  правы -  не совсем такой,  как  я  ее себе
представлял.
     "Привет. Это Стюарт", - произнес довольно самодовольный голос.
     "Рад за вас", - ответил я со всей горечью утренней меланхолии. (Сумерки
почему-то  всегда сгущаются утром, не  находите? У меня есть даже  теория на
этот счет, послушайте. Неизменный  распорядок дня, включающий рассвет, утро,
день, сумерки, ночь, представляет собой  столь чертовски очевидную парадигму
человеческой  жизни  от  рождения  и до  смерти,  что  если  с  приближением
войлочных  сумерек, несущих  ввергающую в  забвение  ночь  на  фалдах фрака,
вполне  извинительно переживать возвышенную  печаль от  осознания  хрупкости
человеческого существования и неизбежности, черт побери, кончины, что если в
полдень это  все еще  уместно, как эхо  полуденной  пушки,  отдающей  в ушах
колокольным звоном, то tristesse  утренних хлопьев, или  йогуртовое отчаянье
очевидно противоречат, если не  являются оскорблением, метафоре. На подобное
противоречие  черный  пес   скалится  сильнее  утром,  ирония  булькает  как
бешенство в собственной слюне).
     "Оливер",  -  повторил голос, явно  устрашенный  моим  отпором, -  "Это
Стюарт".
     "Стюарт", - сказал я,  и тут же почувствовал,  что надо потянуть время:
"Извини, мне послышалось СтюАрт".
     Он ничего не ответил на это. "Ну как дела?" - спросил он.
     "Дела", - ответил я, -  "в зависимости от  принятой точки зрения,  либо
великая иллюзия, либо единственно возможное положение вещей".
     "Все тот же старина Оливер", - восхищенно гоготнул он.
     "А вот  это  положение,  -  парировал я  -  как  психологически,  так и
философски  весьма  спорно".  Я  выдал наспех придуманную речь  о  клеточной
репродукции  и  о том,  какая  доля  клеточной  ткани  осталась от  прежнего
Оливера, с которым тому довелось столкнуться тыщу лет назад.
     "Я подумал мы можем встретиться".
     И  только тогда  я осознал, что это не было какой-то фантасмагорической
эманацией  моего  утреннего  сплина, или  даже - сейчас говоря  о  "мире"  в
общепринятом понимании - звонком из другого мира. Малыш Стью, мой малыш Стью
вернулся.

     Просто Стюарт

     Стюарт:  Кажется,  я  застал  Оливера  врасплох.  Что  ж,  полагаю  это
неудивительно.  Тот,  кто набирает номер,  обычно больше думает  о том, кому
звонит, чем наоборот. Есть те, кто звонит  и начинает  "Привет, это я",  как
будто в мире  один-единственный человек по имени Я. Хотя, забавным  образом,
пусть это немного  и раздражает, но обычно можно догадаться, кто  на  другом
конце провода, так что, в некотором роде, действительно есть только один Я.
     Извините, я немного отвлекся.
     Преодолев первый шок, Оливер спросил: "Как ты нас выследил?"
     Я немного подумал, а потом ответил: "Нашел адрес в телефонной книге".
     Что-то в том, как я это сказал, заставило Оливера захихикать, точно так
же, как и в былые времена. Это было как отголосок  прошлого и немного спустя
я к нему присоединился, хотя  и не находил это  таким смешным,  как очевидно
находил он.
     "Все тот же старина Стюарт", - в конце концов сказал он.
     "В общем да", - ответил я, имея ввиду: не спеши с выводами.
     "Как твое ничего?" - типичный вопрос в духе Оливера.
     "Ну, начнем с того, что совсем седой".
     "Правда? Кто же говорил, что ранняя седина -  признак шарлатана? Кто-то
из острословов и  денди".  Он  стал  перечислять имена,  но я  не  собирался
слушать его до вечера.
     "Меня много в чем обвиняли, но это и вовсе дырявое обвинение".
     "Ну что ты, Стюарт, я не  имел ввиду тебя", - сказал он, и я даже почти
поверил ему.  "По отношению  к тебе это  было бы не  обвинение, а  настоящий
дуршлаг.  Сквозь такое обвинение можно было бы сливать  макароны. Можно было
бы..."
     "Как насчет четверга? До четверга меня не будет в городе".
     Он сверился с несуществующим ежедневником - я всегда знаю когда это так
- и соизволил вписать меня в свои планы.

     Джиллиан: Когда долгое время живешь с кем-то  вместе,  то всегда можешь
догадаться, когда они что-то скрывают, ведь так? Всегда знаешь, когда они не
слушают, или предпочли бы оказаться подальше от тебя, или... все эти или.
     Я всегда находила это трогательным  - то как Оливер  что-то утаивает, а
потом приходит,  чтобы рассказать,  сложив перед собой ладони как ребенок. Я
думаю,  что отчасти это  свойственно ему, а отчасти  это от того,  что в его
жизни  недостаточно много событий. Что я знаю точно, так это  то, что у него
действительно  хорошо  получилось  бы иметь успех.  Он бы получал  от  этого
настоящее наслаждение и, забавным образом, это бы его не испортило. Я правда
так думаю.
     Мы  ужинали.  Макароны  с томатным соусом,  который приготовил  Оливер.
"Двадцать вопросов", - сказал  он, точно в  тот самый миг, когда я подумала,
что он это скажет. Мы  имеем  обыкновение  играть  в эту игру  во  многом  и
потому, что это растягивает обмен  новостями. Я хочу сказать, у меня тоже не
много новостей  для Оливера  после целого  дня проведенного  в студии, где я
немного слушаю  радио  и немного  болтаю с Элли.  В  основном  о проблемах с
мальчишками.
     "Хорошо", - сказала я.
     "Угадай кто звонил?"
     Я ответила не думая - "Стюарт".
     Повторяю -  не думая.  Не думая, что  могу  испортить игру  Оливера, не
говоря уж о чем-то еще. Он посмотрел  на меня так, словно я сжульничала  или
каким-то образом  подглядела отгадку.  Он  явно  не мог  поверить,  что  имя
сорвалось у меня просто так.
     Последовала тишина. А потом Оливер раздраженно спросил: " Какого  цвета
у него волосы?"
     "Какого  цвета у него  волосы?" - повторила  я, словно говорить на  эту
тему было самым обычным делом, - "ну наверное немного с проседью".
     "А вот и нет! - воскликнул  он -  Он  совсем седой! Кто сказал, что это
признак  шарлатана?  Не  Оскар.  Бирбом?"   Его  брат?   Гюисманс?"  Старина
Жорис-Карл...?
     "Ты его видел?"
     "Нет,  - ответил  он, не то чтобы торжествующе, но по  крайней мере как
будто  бы  вновь  воодушевившись.  Я  оставила  это  как есть,  ну в том что
касается супружеских подозрений.
     Оливер рассказал  мне  все. Похоже Стюарт женился  на американке,  стал
зеленщиком и поседел. Я  говорю "похоже"  потому,  что когда Оливер собирает
новости, они часто грешат неточностями. Похоже  он так же  не выяснил ничего
по  существу  -  вроде  того  на  сколько  приехал  Стюарт,  зачем,  где  он
остановился.
     "Двадцать вопросов", - сказал Оливер  во второй раз. Теперь  он казался
спокойнее.
     "Спрашивай".
     "Какую траву, специю, или другую полезную добавку, питательное вещество
или ароматизатор я добавил в соус?"
     Я не ответила на все двадцать. Возможно я не очень старалась.
     Позднее  я  думала - как случилось,  что  я  сразу угадала,  что звонил
Стюарт?  И  почему меня  задело  то,  что он  женат? Нет, все совсем  не так
просто.  Одно  дело  "женат" и  нет  ничего  удивительного в  том,  что  это
случается  с  кем-то, кто  пропал из виду на  десять  лет. Нет,  меня задело
"женился на американке". Это  довольно  расплывчато, но неожиданно, на  долю
секунды, это показалось мне вполне определенным.
     "Почему  сейчас?"  - спросила  я в тот четверг, когда Оливер  собирался
уходить, чтобы встретиться со Стюартом.
     "Что ты имеешь ввиду - почему  сейчас? Шесть часов. Я должен там быть в
шесть тридцать".
     "Нет, почему  сейчас?  Почему Стюарт пытается связаться  с нами сейчас?
Столько лет прошло. Десять лет".
     "Подозреваю он  хочет загладить свою вину".  Должно быть я взглянула на
него с удивлением. "Ну, чтобы его простили".
     "Оливер, но это мы причинили ему зло, а не наоборот".
     "Ну что ж",  - жизнерадостно произнес Оливер, - "теперь все это - кровь
под мостом". Потом  он закудахтал и  по-цыплячьи  задвигал локтями  -  таким
образом он  хочет  сказать  "все,  полетел". Как-то раз я  заметила ему, что
цыплята не летают, но он сказал, что от этого только смешнее.

     Стюарт: Я  не слишком-то понимаю  всякие там нежности.  Я хочу сказать,
что одно дело  - пожать  руки, а другое дело - переспать, конечно это разные
полюса.  Всякие  предварительные  игры  мне   тоже  нравятся.  Но   все  эти
похлопывания по плечу,  обнимания, подталкивания,  пощипывания, - что,  если
задуматься, свойственно лишь мужчинам - извините, я этого не переношу. Не то
чтобы это было так важно в Штатах. Они  просто думали, что так принято в тех
местах,  откуда я родом,  и мне  достаточно было  сказать  "боюсь, я  просто
неотесанный солдафон", чтобы они поняли, рассмеялись и еще раз хлопнули меня
по плечу. И все ОК.
     Оливер  всегда был склонен  к  такому проявлению чувств.  При  малейшей
возможности  он  старается  до тебя дотронуться. Он лезет целоваться  в  обе
щечки  и  ему  правда  нравится  взять  в  ладони  женскую  головку и  потом
облобызать ее,  что  я нахожу  довольно отвратительным. Так  он себя  видит.
Словно для того, чтобы доказать, что он не нервничает, что он тут главный.
     Так что я  совсем  не  был удивлен тем,  что он  сделал, когда мы вновь
встретились  в  первый  раз  за  десять  лет.  Я  встал,  протянул руку  для
рукопожатия, что он и сделал, а потом, все еще удерживая  мою  ладонь, левой
рукой скользнул по рукаву вверх, несильно сжал локоть, стиснул плечо,  потом
его пальцы пробежали выше  и придержали меня за шею  и  наконец он вроде как
потрепал меня по затылку, словно желая привлечь внимание к тому факту, что я
поседел. Если бы вы увидели такое в кино, вы  бы  заподозрили, что Оливер  -
это  мафиози,  уверяющий  меня,  что  все в порядке,  в то время  как другой
негодяй подкрадывается сзади с удавкой.
     - Что будешь пить? - спросил я.
     - Пинту Скаллсплиттера, старина.
     -  Знаешь, я  не уверен, что  оно у них есть.  У них  есть  Белхавен Уи
Хэви". Или как насчет Пелфорт Амберли?
     - Стюарт. СтьюАрт. Это шутка. Скаллсплиттер. Шутка.
     - А, - сказал я.
     Он  спросил  бармена, что  за  вина  выставлены перед  зеркалом, кивнул
несколько раз и заказал двойную водку с тоником.
     - Что ж, ты совсем не изменился, бродяга, - сказал мне Оливер.
     О да, совсем не изменился: постарел на десять лет, совсем седой, больше
не  ношу  очки,  сбросил  десяток  фунтов  благодаря  специальной  программе
упражнений и с ног до головы в американской одежде. Ну да, все тот же старый
Стюарт. Конечно, он мог  иметь ввиду  внутренне, но судить об  этом было  бы
несколько преждевременно.
     - Ты тоже нет.
     - Non illegitimi carborundum", - ответил он. Но мне показалось, что они
до него  таки  добрались.  Все  та же  стрижка, ничуть не  поседел,  но лицо
немного помято, а льняной костюм - который показался мне удивительно похожим
на тот, что он носил десять лет назад - был в разных пятнах и отметинах, что
в былые времена могло  бы сойти  за признак богемности, но сейчас  он просто
выглядел поношенным. На нем были черно-белые штиблеты. Таки