да  такая обида? Мне кажется, мы все были с ней честны
и обращались с ней как со взрослой). Так что висит несколько неловкая тишина
и  когда  Элли берет свою кружку, то  слышно тихое постукивание, потому  что
кружка без ручки и кольцо Элли скребется по фарфору. Просто тихое, случайное
постукивание, но мои мысли  возвращаются  к тому, что  было много лет назад.
Элли не замужем и не помолвлена,  и похоже у нее никого нет кроме Стюарта, а
их отношения, вроде бы, довольно поверхностные (может быть это ее обижает?),
но она  носит  кольцо  на среднем пальце  левой руки.  Когда-то  я  тоже так
делала, это было как способ держать на расстоянии, не вступать в объяснения,
создать  себе воображаемого  приятеля,  охранять  свою территорию, когда  не
можешь  выносить  даже вида  мужчин. И так  несколько дней. Или недель.  Или
месяцев.
     Обычно  это срабатывало. И  жалкая безделушка,  которую  я подобрала на
рынке,  обладала  почти  магическими  свойствами,  когда  хотелось  избежать
ненужных  знакомств. Конечно, я  уже забыла  обо  всем  этом. Сейчас я помню
только о том, когда  это не срабатывало. Когда он не желал уступать и просто
шел следом. Не обращал никакого внимания на  кольцо, даже если я махала им у
него под носом. Не то чтобы он считал, что  это фальшивка, или что-то в этом
роде, просто не  желал  признать,  что  это  достаточная  причина. Игнорируя
полуулыбку,  которую  ты напускаешь, чтобы сделать вид, что не воспринимаешь
его всерьез. Игнорируя  любые сигналы, которые ты подаешь. Просто  он есть и
ждет. Ты и я. Что если мы начнем? Здесь и сейчас. Так или иначе, это то, что
подразумевалось. И  всякий  раз это казалось  мне  невероятно  возбуждающим.
Очень сексуальным,  даже  опасным. Я вела себя спокойно, но внутри  меня все
горело. Что, как мне кажется, они чувствовали.
     Не поймите меня неправильно. Я не  из тех  женщин, которые любят, чтобы
над  ними доминировали. Мысль о  том,  чтобы мужчина ворвался  в мою жизнь и
начал наводить в ней порядок и распоряжаться мною, не входит в мои фантазии.
Лучше я сама буду  собой  распоряжаться. И мне не нравится грубая сила, я не
стала бы ей  уступать.  Я говорю совсем о  другом, о мгновении, когда кто-то
появляется и  дает  понять  без  всяких слов  - есть я,  есть ты, о  чем еще
говорить? Так, словно перед тобой какая-то великая  истина  и все, что  тебе
остается сделать, это ответить - да, это так.
     Если бы  это случилось снова, мне не пришлось  бы размахивать  грошовой
безделушкой с блошиного  рынка, но золотым кольцом, которое  я  ношу  каждый
день   вот  уже  более  десяти  лет.  И  конечно,  как  это  всегда  бывает,
колокольчики зазвенели бы - осторожно, только на этот раз не колокольчики, а
скорее сирена скорой помощи. Но разве нам всем не хочется услышать  еще один
раз эти простые слова - есть я, есть ты. И чтобы был кто-то, кто ждет, чтобы
ты  ответила  - да,  это  так. И  чтобы все  закружилось,  полузабытые вещи,
которым вдруг не подобрать названия, имеющие отношение к времени и судьбе, к
отношениям между мужчиной  и женщиной, а глубоко внутри, понемногу нарастая,
какая-то внушающая  уверенность мелодия, под  которую ты  надеешься унестись
прочь.
     Сейчас в  студии совсем тихо. Лишь  легкие касания кисти и поскрипывает
стул. И кольцо Элли мягко постукивает о кружку.

     Стюарт: Мне  все кажется,  что я  сейчас приду, а Оливер  будет лежать,
отвернувшись лицом к стене. Но, как я полагаю, правда об Оливере заключается
в том, что даже если он  болен, ему известно клише и он делает обратное. Так
что он просто  лежал лицом ко мне. Он в комнате вроде маленькой мансарды, на
последнем этаже, к окну приколота простыня - очевидно они не успели повесить
занавески. У кровати лампа с абажуром в виде головы Дональда Дака.
     "Привет, Оливер", -  сказал я, не вполне уверенный в том, что правильно
произношу  даже  эти два слова. То есть, если  кто-то и правда болен, я знаю
как себя вести. Да, я  знаю, что депрессия - это болезнь и все такое. Как бы
то ни было.  Теоретически. Так что я полагаю, что он болен, но я не знаю как
себя с ним вести. Что раздражает меня и что мне немного неприятно.
     "Привет, старина", - сказал он с некоторым сарказмом, на  что я не стал
обращать внимания. "Нашел для меня необъезженную двухлетку?"
     Я что  - должен  был  засмеяться? На этот вопрос нет ответа. Да? Нет? Я
работаю  над  этим? Так что я ничего не сказал. Кстати,  я не принес с собой
виноград, шоколадку или  хороший журнал, с которым уже разделался. Я немного
рассказал ему  о  работе. Что мы  выправили помятое крыло. Похоже  ему  было
безразлично.
     "Мне надо было жениться на Миссис Дайр", - сказал он.
     "Кто такая миссис Дайр?"
     "Непостоянная  сердцем  и  шаткая  рассудком",  или  что-то   подобное,
невнятно пробормотал он. Я не всегда обращаю внимание на то, что он говорит,
если он на этом не настаивает. Думаю вы тоже нет.
     "Так кто такая миссис Дайр?" - повторил я.
     "Непостоянная сердцем и шаткая рассудком".  И  так далее в том же роде.
"Она живет в доме номер 55. Ты как-то сказал ей, что у меня СПИД".
     Воспоминание, к которому я не возвращался долгие годы, вновь воскресло.
"Эта старая склочница? Я думал..." Я чуть  не  сказал - я думал, что она уже
умерла. Только не стоит говорить  о смерти тем, кто  болен, ведь так? Хотя я
не считаю, что Оливер болен. Да, я знаю, я должен, но я не  считаю. Как  я и
сказал.
     Разговор еще некоторое  время продолжался в том же  духе,  вряд  ли его
можно было назвать очень интеллектуальным.  Я уже подумал, что  с нас  обоих
достаточно, как вдруг Оливер перевернулся на спину - так укладывают в гроб -
и сказал: "Ну так ты выяснил, в чем секрет, старина?"
     "Секрет чего?"
     Оливер глупо хихикнул.  "Секрет  настоящего бутерброда с  картофельными
чипсами, разумеется.  Дело в  том,  мой милый простофиля, что  горячие чипсы
растапливают масло и оно стекает по рукам".
     На  это тоже нечего было  ответить, разве  что заметить,  что по  моему
мнению масляный  бутерброд с  чипсами -  довольно нездоровая пища.  Потом он
хрюкнул, словно хотел сказать, что на сегодня хватит. "Джиллиан".
     "Что Джиллиан?"
     "Когда ты был  в гостиничном  номере, - сказал он, и хотя  с тех пор  я
побывал в сотнях гостиничных номеров, я тут же понял, о каком он говорил.
     "Да, - сказал я. Мои мысли  вернулись к дверце шкафа, которая  никак не
желала закрываться.
     "Ну и?"
     "Я не понимаю о чем ты".
     Оливер фыркнул. "Ты решил, что то, что ты увидел из окна своего номера,
ты решил, что то, что ты увидел, происходит постоянно, изо дня в день?"
     "Я все  еще не понимаю о чем ты".  Или, точнее,  я понимал, но не хотел
понимать.
     "То, что ты  видел,  - сказал он,  - было  разыграно лишь  ради  твоего
блага. Гала-концерт. Всего одно представление. Подумай над этим, старина". И
с  этими  словами он сделал то, чего я никогда раньше не видел  - отвернулся
лицом к стенке.
     Я подумал над этим. И позволю заметить, это было горько. Очень горько.
     Что я вам говорил?  Доверие приводит  к измене. Доверие влечет за собой
измену.

     Оливер: Вы  не находите,  что невозможно избежать, de temps  en temps",
этих откровений Терсита"? Дней, когда вы  знаете, что прыщавый дурак говорит
правду.  Война и  распутство. Война и распутство.  Не  говоря о тщеславии  и
самообмане. Кстати у меня есть новая загадка - "что  бы вы предпочли?" Вы бы
предпочли, чтобы вас сгубило то, чего  вы о себе не знаете, или то, что вы о
себе узнали? У вас, да что там, вся жизнь для того, чтобы обдумать это.
     Зрелость -  это все", согласно другому каноническому  эксперту. Нам это
знакомо: глинистая почва, разгоняющее тучи солнце,  выигрышное положение  на
ветке, медленная  концентрация аромата, пробивающийся сквозь кожицу румянец,
и вдруг плод созрел  настолько,  что достаточно пухлой ручки младенца, чтобы
пуповина, с  которой мы  свешиваемся, охотно  отделилась  от ветки,  и мы бы
легко,  как пушинка, опустились в оказавшийся тут по  счастливой случайности
стог сена,  и лежали бы  в  нем,  созревали, перезревали, совершая священный
цикл жизни и смерти.
     Но у  большинства  из нас  все  иначе. Мы  похожи  на мушмулу,  которая
переходит   от  неудобоваримой  жесткости   до   темно-коричневой,   готовой
взорваться спелости всего  за  час,  так что  охотники и собиратели, которые
впервые оценили этот плод, эти  первые сторонники органического питания, эти
прото-Стюарты,  обычно  сидели всю  ночь напролет, с гипотетической свечой и
сачком для фруктов и ждали подходящего момента. Но кто проследит за тем, кто
следит за  мушмулой? У нас нет слуги с  ночником  наготове, и  мы безмятежно
храпим всю ночь напролет,  не взирая на индикатор спелости.  Крепкий мужчина
средних лет, а мгновение спустя - расплывающаяся развалина.
     Соберись, Олли, дорогой, соберись. Твои мысли и правда стали  блуждать.
Посмотри  на оставленный  за тобой шлейф  озер Окс-Боу. Что говорит прыщавый
дурак?
     Только  это.  Печальную правду,  которой  быстро  учится даже смиренный
грызун,  но  у глупого человеческого рода  на то, чтобы  ее  усвоить, уходит
почти вся жизнь. Что все  человеческие отношения, даже между двумя невинными
молоденькими  монашками  -  хотя  нет, в особенности между  двумя  невинными
молоденькими монашками  -  строятся на власти. У кого  сейчас больше власти.
Или если не сейчас, то у кого  потом будет больше власти. А источники власти
так стары, так общеизвестны, так жестко детерминистичны, так примитивны, что
и называются они очень просто. Деньги, красота,  талант, молодость, возраст,
любовь,  секс, сила,  деньги, снова  деньги,  и снова  деньги. Богатый грек,
владелец целой флотилии, демонстрирует в уборной своему хихикающему приятелю
то, вокруг чего крутится мир: берет у  служки блюдце  для мелочи и кладет на
него свой membrum virile. Чего еще, о вы, искатели мудрости? В конце концов,
этого грека звали Аристотель. И готов поспорить, никто не доносил на него по
горячей линии в комитет по выплате пособий.
     Так  какое  это  имеет  отношение  к,  по правде говоря,  не  достойной
Шекспира, histoire или imbroglio", в которую,  как оказалось, вы  впутались?
Мои извинения, кстати, если  вы считаете, что  я  должен извиниться. (Должен
ли? Разве в каком-то смысле не вы сами впутали себя? Разве в каком-то смысле
не вы сами хотели  этого?) Просто  было время,  когда  великолепие  Джиллиан
делало ее  объектом всеобщего преклонения, когда безошибочный вкус Оливера -
я  ограничусь этим  - завоевывал ему  всеобщее расположение, и когда Стюарт,
простите  за  прямоту, даже  за  деньги не мог  бы  заполучить  ни того,  ни
другого.  А  что  теперь?  Теперь  Стюарт может купить все. Теперь  он может
водрузить  свой  колышек  на  блюдце. Вы находите,  что  мое  Weltanschauung
упростилось? Но вы поймете, что жизнь не любит сложностей. По мере того, как
идут годы и копятся разочарования, она  обнаруживает свои мрачные лаконичные
очертания.
     Прошу заметить, я  не утверждаю, что Стюарт мог бы купить Марию Каллас.
Случись ему провыть ей "Я вас  помню", я сомневаюсь, что она ответила бы ему
- Di quell`amor ch`e palpito.

     Стюарт: Вы  слышали выражение -  "информация стремится быть свободной"?
Так говорят компьютерщики. Я приведу  вам пример. Очень сложно избавиться от
информации, которая  хранится в вашем компьютере. То есть, вы  можете нажать
на делет и думать, что она стерта навсегда, но  это не так. Она все еще там,
на  жестком диске.  Она не хочет исчезать и хочет  освободиться. В Пентагоне
говорят, что надо переписать информацию на жестком диске семь раз,  чтобы ее
удалить.  Но  ведь  существуют компании, занимающеся поиском данных, которые
утверждают, что  они могут вернуть данные,  которые переписывались не  менее
двадцати раз.
     Тогда как вы можете быть уверенным в том, что уничтожили  информацию? Я
где-то  читал,  что  правительство  Австралии  организует отряды здоровенных
ребят ,  вооруженных  кувалдами, для того, чтобы они  уничтожали  их жесткие
диски.  И  обломки должны быть  столь  малы, что их  можно пропустить сквозь
что-то вроде сита с очень маленькими отверстиями. Только тогда правительство
может успокоиться, что  ничего не удастся обнаружить, что информация наконец
уничтожена.
     Это вам ничего не  напоминает?  Мне напоминает. Им  бы пришлось позвать
здоровенных ребят с  кувалдами и разбить  мое сердце чтобы  успокоиться. Вот
что им пришлось бы сделать.
     Да, я знаю, это сравнение.  Но у меня есть основания полагать, что  так
оно и есть.

     Утешение

     Джиллиан:  Это  случилось  так.  Оливер ухитрился  подняться с  постели
незадолго  до ужина.  У него не  было  аппетита -  у  него сейчас вообще нет
аппетита,  и  за едой  он  говорил  очень  мало. Стюарт приготовил piperade.
Оливер отпустил какую-то далеко не безобидную шутку  на этот счет, но Стюарт
предусмотрительно  не стал  обращать внимания.  Мы  просто потягивали  вино,
Оливер  даже  не прикоснулся к  своему бокалу. Потом он  встал,  осенил стол
чем-то вроде  крестного  знамения,  сказал что-то в своей манере  и добавил:
"Теперь я уползаю в свою нору,  так что вы двое можете вдоволь посплетничать
обо мне".
     Стюарт  складывал  посуду  в  посудомойку. Пока я смотрела,  как он это
делает, я  выпила  половину вина Оливера.  Он  аккуратно поправлял  тарелки,
которые уже  загрузил в  машину. Он  всегда  так  делает. Однажды  он сказал
что-то насчет максимизации напора воды,  и я попросила его больше никогда не
повторять это слово в моем присутствии. Но я смеялась, когда я это говорила.
Теперь он  загружает  машину с  преувеличенно  серьезным  видом,  хмурится и
смотрит   как  получается.   Это  довольно  забавно,  если  вы  можете  себе
представить.
     "Он мастурбирует?" - неожиданно спросил Стюарт.
     "Даже не  мастурбирует", - не думая ответила я. Да так или  иначе,  это
было не такое уж и предательство, ведь так?
     Стюарт  насыпал  порошок,   закрыл  дверцу  и  с   сожалением   оглядел
посудомойку. Я знаю, что  он хотел бы купить  мне новую.  Еще я знаю, что он
сдерживает себя, чтобы не заговорить на эту тему.
     "Ну, схожу  посмотрю  как там  девочки", - сказал он.  Он снял  туфли и
поднялся  наверх.  А   я  сидела,  потягивая  вино  из  стакана  Оливера,  и
разглядывала туфли Стюарта,  которые остались на кухне. Пара черных мокасин,
немного  под  углом друг другу, так,  словно  он только  что  их снял. Хотя,
конечно,  так оно и  было,  он их только  что снял  -  я хочу  сказать,  они
выглядели так, как будто в них все еще  была жизнь. Они  не были новыми, они
были уже  поношены, с поперечными  трещинками и в продольных морщинках.  Все
носят обувь по-разному,  согласны?  Поношеная обувь -  это  вроде отпечатков
пальцев, или ДНК для полиции. И еще обувь - это как лицо, разве не так? Там,
где кожа погнулась, образуются трещинки, углубляется сеточка морщинок.
     Я не слышала, как он снова спустился.
     Мы допили оставшееся вино.
     Однако мы не были пьяными. Ни он, ни я. Я говорю это не для оправдания.
Вам нужны оправдания?
     Он первый  поцеловал меня. Но это тоже  не  оправдание. Женщина  всегда
знает,  как  держаться подальше от  мужчины,  если  она не  хочет, чтобы  ее
поцеловали.
     Все же я спросила: "А Элли?"
     Он сказал: "Я всегда любил только тебя. Всегда".
     Он попросил, чтобы я его погладила. В этом не было ничего особенного. В
доме было совсем тихо.
     Он начал ласкать меня.  Его руки оказались у меня на бедрах, потом  под
колготками.
     "Сними их, - попросил он, - дай я тебя поласкаю как следует".
     Он лежал на диване, брюки спущены, его член стоял. Я стояла  перед ним,
все еще держась за трусы. Почему-то я не  хотела их снимать. Его рука была у
меня между ног, он  мог почувствовать,  что я вся взмокла, его пальцы были у
меня  на позвоночнике. Он  не  притягивал меня  к  себе,  это  сделала я.  Я
чувствовала себя так, словно мне лет двадцать. Я опустилась на его член.
     Я подумала  -  нет, в такие  моменты это  даже  не мысль,  это  то, что
вспыхивает  в голове,  то, за что  ты вряд ли отвечаешь,  -  я  подумала:  я
трахаюсь со  Стюартом, но это неважно, потому что это Стюарт. В тоже время я
еще подумала, что  я трахаюсь  не со Стюартом, потому  что -  если вы хотите
знать, если вам обязательно надо знать, -  мы никогда не делали это так, как
сейчас  - на  кухне, как  подростки, распаленные, полуодетые, наспех, что-то
шепча.
     "Я всегда  любил  тебя",  -  сказал он. Он посмотрел мне в  глаза  и  я
почувствовала, что он кончил.
     Прежде чем уйти, он выключил посудомойку.

     Стюарт:  Мне жаль тех, кто болен. Мне жаль тех,  у кого нет денег и это
не  по их  вине.  Мне  жаль тех, кто так сильно  ненавидит  свою жизнь,  что
совершает самоубийство. Мне жаль тех людей, которые  жалеют себя, тех людей,
которые слишком  берегут себя, тех людей, которые преувеличивают собственные
проблемы, тех людей,  которые тратят впустую свое и  чужое время, тех людей,
которые  считают, что ничего не делать, а лишь  изо  дня в день лить  слезы,
куда интереснее, чем то, что можно было бы сделать за это время.
     Я приготовил frittata. Джилли считает, что это piperade. Ингридиенты те
же, но  когда готовишь  piperade,  то  помешиваешь все, пока  оно готовится.
Когда готовишь frittata, то  оставляешь все  равномерно прожариться, а потом
запекаешь в духовке. Не надо ждать пока потемнеет верхушка, просто поджарить
так, чтобы загустело, а потом,  если повезет, если все сделано правильно, то
омлет должен пропечься только  до серединки. Точнее  не  до серединки, а  до
одной  четверти или одной трети. В этот раз  у меня  все вышло как  надо.  Я
приготовил frittata с побегами спаржи, зеленым горошком, молодыми кабачками,
пармской ветчиной и маленькими кубиками жареной картошки. Я заметил, что уже
первая ложка заставила Джиллиан улыбнуться. Но она не успела ничего сказать,
потому что Оливер устало заявил: "мой омлет пережарен".
     "Он таким и должен быть", - ответил я.
     Он ткнул  в него  вилкой.  "По-моему  это  выглядит  так,  словно здесь
применили  закон случайности".  Потом  он  стал  демонстративно выковыривать
кусочки овощей из омлета и начал жевать их, изображая на лице отвращение.
     "Интересно откуда привозят горошек в  это  время  года?" -  спросил  он
тоном,  который  означал, что это  ему совершенно  безразлично.  Он подцепил
горошину и  уставился  на нее так,  словно  никогда раньше не  видел  ничего
подобного. Лично я считаю, что он не столько болен, сколько ломает  комедию.
Больше ломает комедию. Просто от того, что у человека депрессия, он вдруг не
станет правдивее, ведь так?
     "Из Кении". - ответил я.
     "А кабачки?"
     "Из Замбии".
     "А побеги спаржи?"
     "Как ни странно из Перу".
     Оливера  передергивало  от   каждого  ответа   так,  словно   компании,
занимающиеся  авиаперевозками,  организовали какой-то международный заговор,
направленный лично против него.
     "А яйца? Откуда берутся яйца?"
     "Оливер, яйца падают из куриной задницы".
     По  крайней мере  это  заставило  его на время заткнуться.  Джилл  и  я
поговорили о детях. Я хотел было рассказать ей о том, что может скоро возьму
нового поставщика свинины,  но ради блага  Оливера  я  решил,  что лучше  не
говорить  о  делах. Софи  и  Мэри  очень нравится в  новых школах.  Я должен
сказать, что все эти  перемены к  лучшему.  Может вы читали  об инспекции по
образованию, которую  правительство послало в ту глушь, где они жили. Это не
та  же  самая школа, в  которой  они учились, но даже так. Я бы не удивился,
если бы их закрыли следующими.
     Это  был  просто тихий домашний  вечер. Я убрал тарелки,  на десерт был
ревень. Я  потушил его  в апельсиновом  соке с цедрой и приготовил  столько,
чтобы  девочкам, если они завтра  захотят, тоже  хватило.  Я как  раз