род притекли  некоторые  денежные  суммы,  в  городе побывал
крестьянин,  он продал корову, после чего израсходовал полученные скиллинги.
Это  было  замечено всеми  без  исключения:  три  городских  поверенных  это
заметили, три городские газеты тоже  это  заметили -  в обращении  находится
больше денег, чем вчера. Город живет непроизводительными оборотами.
   Каждую неделю местные газеты объявляют о  продаже  домов, каждую неделю
муниципалитет публикует список домов,  назначенных к торгам. Как же  так?  А
вот так.
   Множество усадеб меняет хозяев. Каменистая долина большой реки не может
прокормить город,  приютившийся на ее  бесплодном  ложе. Случайная корова не
спасает  положения.   Вот  почему   дома,  швейцарские  домики,   ненадежные
пристанища переходят в другие руки. Если жителю любого из городков Вестланна
в  кои-то веки  понадобится  продать  дом,  там  это  считается  незаурядным
событием, местные жители собираются  на  мосту и шушукаются, сблизив головы.
Здесь же, в нaшем маленьком городе, лишенном всякой надежды, никто и ухом не
поведет, когда та  или иная усадьба выпадает из  ослабевших рук. Сегодня мой
черед, завтра настанет твой! А людям и горюшка мало.

   Инженер Лассен зашел ко мне в комнату.
   -  Надень-ка шапку и ступай на станцию, надо принести чемодан,- говорит
он.
   - Нет,- отвечаю я.- Не пойду.
   - Не пойдешь?
   - Не пойду. На это есть носильщик. Я охотно уступлю ему чаевые.
   Этого хватило с  лихвой, ведь инженер  был  очень молод. Он смотрел  на
меня  и молчал. Но,  будучи человеком настырным,  от  своего  не отступился,
только переменил тон.
   - Мне хотелось бы, чтобы это сделал именно ты,-  сказал  он,- не убудет
тебя, если ты принесешь чемодан.
   - Вот это другой разговор. Коли так, схожу.
   Я надел шапку  и готов идти; он вышел первым,  я за  ним.  Минут  через
десять  прибыл поезд.  Весь он состоял из трех  вагонов-коробочек, несколько
пассажиров вышли  из переднего вагона, а  из  последнего вышла дама. Инженер
поспешил к ней и помог ей спуститься.
   Я не очень  внимательно следил за  происходящим. На даме  была  вуаль и
перчатки, она передала инженеру желтое летнее пальто. Она казалась смущенной
и тихим голосом произнесла несколько слов; но, заметив, что инженер держится
уверенно и развязно и даже просит ее поднять вуаль, она тоже расхрабрилась и
вуаль подняла.
   - Ну как, теперь узнаешь? - спросила она у него.
   Тут  и я насторожился, я узнал голос  фру  Фалькенберг,  я  обернулся и
взглянул ей в лицо.
   Ах, как  тяжко  стариться, как тяжко  быть  отставным  человеком.  Едва
поняв,  кто  передо  мной,  я  мог  думать  только   об  одном  -  о   себе,
состарившемся, о том,  как  бы  мне  стоять  попрямее,  как  бы  поклониться
учтивее.  За последнее  время  я обзавелся блузой  и брюками из  коричневого
плиса, обычным на юге костюмом для рабочего, и костюм этот  был  всем хорош,
но, как  на  грех, я  именно сегодня  не  надел его.  До  чего  ж  это  меня
раздосадовало, до чего огорчило.  Покуда эти двое  разговаривали,  я пытался
понять,  зачем  инженеру понадобилось  тащить на станцию именно  меня. Может
быть, он  просто пожалел какой-нибудь там скиллинг на чаевые носильщику? Или
захотел похвастаться,  что  вот, мол,  у  него  есть собственный  слуга? Или
сделать ей приятное,  чтобы ее с  первой минуты окружали знакомые лица? Если
последнее, то он ошибся в своих расчетах: когда фру увидела меня,  она  даже
вздрогнула,  неприятно пораженная  этой встречей  в  таком  месте,  где  она
надеялась укрыться от чужих глаз. Я слышал, как инженер ее спросил: "Видишь,
кто это? Вот он-то  и понесет твой чемодан. Давай сюда квитанцию".  Но я  не
поклонился. Я отвел глаза.
   Потом я в тайниках жалкой душонки своей одерживал верх над инженером, я
думал:  ох,  как она должна сердиться  на  него за подобную бестактность. Он
навязывает ей общество человека, которому она давала работу, когда у нее был
свой дом; но этот человек сумел доказать ей всю возвышенность своей  натуры,
он отвернулся,  он не узнал ее! Хотел бы я  понять, почему дамы так льнут  к
этому субъекту, который носит на отлете свой толстый зад.
   Толпа на  перроне  поредела,  поездная прислуга перегоняет коробочки на
другой путь и начинает составлять  из них новый поезд. Теперь вокруг нас нет
ни  души. А инженер  и фру  все стоят  и  разговаривают. Зачем она приехала?
Откуда мне знать! Быть может, молодой вертопрах стосковался по  ней и  снова
пожелал ее. А может,  она  приехала по своей воле, хочет объяснить  ему свое
положение  и посоветоваться с  ним. Чего доброго, это кончится помолвкой,  а
там  и свадьбой. Господин Гуго Лассен - это, без сомнения,  рыцарь,  а она -
его  возлюбленная перед всем миром. Счастье и розы да  пребудут с ней во все
дни!
   - Нет, это исключено! - с улыбкой восклицает инженер.- Раз ты не хочешь
быть моей тетушкой, будь моей кузиной.
   - Тс-с,- перебивает она.- Отошли этого человека.
   Инженер  подходит  ко  мне с квитанцией в руках и, надувшись от  спеси,
будто перед ним целая бригада сплавщиков, отдает приказание:
   - Доставь чемодан в отель!
   - Слушаюсь,- отвечаю я и приподнимаю шапку.
   Я нес чемодан и размышлял:
   Значит,  он  предложил  ей  назваться  его  тетушкой,  его  престарелой
тетушкой! Он и здесь мог бы проявить больше такта. Будь я на его месте, я бы
так и сделал. Я сказал  бы всему свету: взгляните, это светлый ангел посетил
короля Гуго, взгляните, как  она молода  и прекрасна,  как  тяжел взгляд  ее
серых  глаз, да, у нее глубокий  взгляд,  ее  волосы  светятся,  как морская
гладь, и я люблю ее. Вслушайтесь, как она говорит, у нее прекрасный и нежный
рот,  порой  он  беспомощно улыбается.  Нынче  я король  Гуго, а  она -  моя
возлюбленная!
   Чемодан  был  не тяжелей  любой  другой  ноши, но окован  вызолоченными
железными полосами. Этими полосами я разодрал свою  блузу. Тут я благословил
судьбу, уберегшую мой новый плисовый костюм.


VII

   Прошло несколько дней. Мне наскучили  мои  бесплодные занятия,  надоело
весь день слоняться без толку, вместо того чтобы делать что-нибудь полезное;
я  обратился к десятнику  и попросил  взять меня в сплавную  бригаду. Он мне
отказал.
   Эти господа из  пролетариев любят задирать нос, на сельских рабочих они
смотрят свысока  и  не  желают терпеть их подле себя. Они переходят с  одной
реки на другую,  ведуг привольную жизнь, жалованье получают  на руки сразу и
могут пропивать  немалую долю недельного заработка. Да  и девушки охотнее их
привечают.
   Так же  обстоит  дело  и  с  дорожными  рабочими,  и с  путейцами, и  с
фабричными: для  них даже ремесленник - существо низшей расы, а про батраков
и говорить нечего.
   Конечно, я знал, что буду принят в бригаду, когда захочу,- стоит только
обратиться  к  господину смотрителю.  Но,  во-первых,  мне не  хотелось  без
крайней  необходимости одолжаться  у этого человека, а во-вторых, я понимал,
что в таком случае  добрые сплавщики устроят мне мартышкино житье - покуда я
ценой непомерных  усилий  не  сумею снискать  их  расположения.  А  на  это,
пожалуй, уйдет больше времени, чем дело тогo стоит.
   И наконец, сам инженер дал мне  на днях поручение, которое мне хотелось
выполнить как можно лучше.
   Инженер говорил со мной толково и любезно:
   - Началась продолжительная засуха, река убывает, заторы растут. Я прошу
тебя убедить того  человека, который работает в верховьях,  и того,  который
внизу, все  это время  трудиться с  предельным  напряжением  сил.  Нет нужды
объяснять, что и от тебя я ожидаю того же.
   -  Скоро, пожалуй,  начнутся  дожди,- сказал я,  чтобы  хоть что-нибудь
сказать.
   - Но я должен  быть  готов к тому,  что дождя  вообще больше не будет,-
ответил он с непомерной серьезностью молодости.- Запомни каждое мое слово. Я
не могу разорваться и уследить за всем, особенно теперь, когда у меня гости.
   Тут я мысленно согласился принимать его так же всерьез, как он сам себя
принимает, и пообещал выполнить все в наилучшем виде.
   Значит, для меня еще не приспело время кончать бродячую жизнь, и потому
я взял багор  и  коробок  с провизией и  вышел сперва вверх, потом - вниз по
реке. Чтобы  не даром  есть  свой хлеб,  я  наловчился в  одиночку разбирать
большие заторы, сам себе пел, словно я это не я, а целая бригада сплавщиков,
да и работал  теперь  за пятерых. Я передал Гринхусену  наказ  инженера, чем
поверг его в безмерный ужас.
   Но тут начались дожди.
   Теперь бревна  лихо  проскакивали  быстрины и водопады, они  напоминали
гигантских светлокожих змей, которые задирают к небу то голову, то хвост.
   Для инженера настали красные денечки.
   Но лично  мне  неприютно жилось в этом городе и в этом доме. Стены моей
каморки пропускали любой звук, так что и там я  не находил покоя.  Вдобавок,
меня совсем затюкали молодые сплавщики, живущие по соседству.  Все это время
я прилежно бродил по берегу, хотя делать там теперь было  нечего  или  почти
нечего; я  украдкой  покидал дом,  садился  где-нибудь  под навесом  скалы и
бередил  себе сердце мыслями о том, какой я старый  и  всеми  покинутый;  по
вечерам  я  писал  письма, множество писем  всем своим  знакомым, чтобы хоть
как-то  отвести душу,  но  я  никогда  не  отправлял  их.  Словом, это  были
безрадостные дни.  Потешить себя я мог  только одним: исходить город вдоль и
поперек,  наблюдая мелочи  городской жизни, а потом  хорошенько поразмыслить
над каждой мелочью в отдельности.
   А  как  инженер?  Продолжались  ли  для  него  красные  денечки? У меня
возникли некоторые сомнения.
   Почему он, к примеру, не ходит теперь утром и вечером погулять со своей
кузиной?  Раньше ему случалось остановить на мосту какую-нибудь молодую даму
и справиться,  как  она поживает.  Уже целых  полмесяца он  этого не  делал.
Несколько раз  я встречал  его  с фру  Фалькенберг, она была такая  молодая,
такая нарядная и счастливая,  она держалась слегка вызывающе, смеялась очень
громко. Она еще не  привыкла  к своему новому положению,  думал я, хотя  уже
завтра  или послезавтра все может стать иначе.  Увидев ее немного спустя,  я
даже рассердился, таким легкомысленным  показалось мне ее платье, ее манеры,
не осталось и следа  от прежнего  обаяния и  прежней  милоты.  Куда  исчезла
нежность во взгляде? Одна развязность,  более ничего.  В бешенстве я твердил
себе: отныне ее глаза, как два фонаря у входа в кабаре.
   Но потом  они,  должно быть,  наскучили друг  другу,  и  теперь инженер
частенько прогуливался в одиночестве, а фру  Фалькенберг сидела у  окошка  и
глядела  на улицу.  Не по этой  ли причине снова  объявился  капитан Братец?
Вероятно, он  был призван нести радость и  веселье не только  себе, но и еще
кой-кому. И этот сверх  меры взысканный природой весельчак сделал  все,  что
мог,  целую ночь  городок содрогался от громового хохота, но потом  отпуск у
него кончился, и он отбыл
   на учения. Инженер и фру Фалькенберг снова остались вдвоем.
   Однажды в лавке я узнал, что инженер Лассен слегка не поладил со  своей
кузиной. Об этом рассказал купцу заезжий торговец. Но состоятельный  инженер
пользовался в нашем городке таким безграничным уважением, что купец поначалу
вообще не хотел верить и задавал сплетнику вопрос за вопросом.
   - А вы  не  находите, что  они просто  шутили? А вы сами это слышали? А
когда это было? И торговец не посмел настаивать.
   - Я живу через стену с инженером. Стало быть, я при всем желании не мог
не слышать, о чем они говорили этой ночью. Они именно повздорили, у меня нет
никаких сомнений, вы же видите, я не утверждаю, что они крупно повздорили, о
нет, совсем слегка. Просто  она сказала, что он совсем не такой, как раньше,
что  он  изменился,  а он ответил, что  не может здесь, в городе, вести себя
так,  как ему заблагорассудится. Тогда  она попросила его рассчитать  одного
работника,   который  ей   крайне  несимпатичен,  должно  быть,  кого-то  из
сплавщиков. Он согласился.
   - Господи, нашли о чем говорить,- сказал купец.
   Боюсь  только,  что  торговец  слышал куда  больше, чем  рассказал,  по
крайней мере, у него был такой вид.
   Но разве я сам не заметил, что инженер изменился? Помню, каким  громким
и довольным голосом разговаривал он тогда на станции, а теперь, если он даже
изредка выходил с ней прогуляться, он всю дорогу упорно  не раскрывал рта; я
ведь прекрасно видел, как они стоят и смотрят в разные стороны. Господи боже
мой, ведь любовь это такое летучее вещество!
   Поначалу все шло прекрасно. Она говорила такие слова: как здесь славно,
какая  большая  река  и водопад,  какой чудесный шум, какой маленький город,
улицы, люди и здесь есть ты! А он на это отвечал: Да, здесь есть ты! Ах, как
они  были  обходительны  друг  с  другом.  Но  мало-помалу  они  пресытились
счастьем,  они  перестарались,   они  превратили  любовь  в  товар,  который
продается на метры, вот  какие  они были  неблагоразумные. Ему с каждым днем
становилось яснее, что  дело принимает  скверный  оборот; городок маленький,
кузина его  здесь  чужая, не может  же  он  повсюду сопровождать ее, надо  и
разлучаться время от времени, надо  - изредка, конечно, ну какие  могут быть
разговоры, только изредка - обедать порознь. Торговцы, должно быть, тоже бог
весть что думают про кузена с кузиной. Не надо забывать, какой это маленький
город! А она  - господи, неужели  она  не способна понять!  Но ведь город не
стал за это время меньше? Нет, друже, именно ты, а не город изменился за это
время.

   Хотя дожди  зарядили надолго,  и  сплав  проходил  без  всяких  хлопот,
инженер начал предпринимать непродолжительные прогулки вверx и вниз по реке.
Можно было подумать, что ему просто хочется вырваться из дому, и лицо у него
в эту пору было довольно мрачное.
   Однажды он поcлал меня к Гринхусену, чтоб я вызвал его в город. Неужели
это  его хотят рассчитать? Но  ведь Гринхусен  ни разу не попадался на глаза
фру с тех самых пор, как она приехала. Чем он ей не угодил, непонятно.
   Я велел  Гринхусену явиться в город,  что  он и сделал. Инженер  тут же
собрался и ушел с Гринхусеном куда-то вверх по реке.
   Позднее,   днем  Гринхусен  пришел  ко  мне  и  явно  хотел  поделиться
новостями,  но я ни о чем его  не  спрашивал.  Вечером  сплавщики  поставили
Гринхусену угощение, и он начал свой  рассказ: "Что это за сестру завел себе
господин  смотритель?  Не  собирается  ли она  уезжать?" Никто  не  мог  ему
ответить, да и с  чего  бы ей уезжать?  "С  такими сестрами  один соблазн  и
морока,-  разглагольствовал  Гринхусен.-  Уж хочешь  связаться  с  женщиной,
возьми такую, на которой  решил жениться. Я ему  прямо так  все и  выложил!"
"Прямо так и выложил?" - спросил кто-то.
   "А  то нет!  Да  я с ним  разговариваю  все  равно как с кем из  вашего
брата,- сказал Гринхусен, лучась от самодовольства.- Думаете,  зачем он меня
вызвал? Сроду не  угадаете! Ему захотелось поговорить  со мной.  Поговорить,
только  для этого. Он раньше меня сколько раз вызывал, и теперь тоже взял да
и вызвал". "А о чем он с  тобой говорил?" - спросили у Гринхусена. Гринхусен
напустил на себя  неслыханную важность, "Я  вовсе  не дурак,  я с кем хочешь
могу поговорить.  И  язык  у  меня  подвешен, как дай бог каждому.  У  тебя,
Гринхусен, есть соображение, сказал господин инженер,  вот тебе  за  это две
кроны.  Так  слово  в слово  и  сказал.  А ежели  вы  мне не верите,  можете
взглянуть. Вот они, две кроны-то". "А говорили  вы  о чем?"  - в  один голос
спросили   несколько   человек.  "Наверное,   Гринхусену   нельзя   про  это
рассказывать",- вмешался я.
   Я уже понял, что инженер,  должно быть,  впал в отчаяние, когда посылал
меня  за  Гринхусеном.  Он  так  мало  пожил  на этом свете,  что при  любом
затруднении ему требовался человек, которому можно поплакаться. Вот он ходил
сколько дней  с поникшей  головой и сердце у  него разрывалось от жалости  к
самому себе, и он  захотел, чтобы весь мир  узнал, как  жестоко покарал  его
господь, лишив возможности предаваться обычным удовольствиям. Этот спортсмен
с оттопыренным  задом был всего лишь злой пародией  на молодость,  плаксивым
спартанцем. Интересно бы узнать, как его воспитывали.
   Будь он постарше, я бы  первый подыскал  для него множество оправданий,
теперь я, вероятно, ненавижу его за то, что  он молод. Не  знаю, может, я не
прав. Но мне он кажется пародией.
   После  моих слов Гринхусен поглядел на  меня, и все остальные поглядели
на меня.
   "Пожалуй,  мне и впрямь  нельзя  про это рассказывать",- с важным видом
сказал Гринхусен.
   Но сплавщики  запротестовали:  "Это почему  еще нельзя?  От  нас  никто
ничего не узнает".-  "Точно,- сказал другой.-  Вот как бы он  сам первый  не
побежал докладывать и наушничать".
   Тогда Гринхусен расхрабрился и сказал:
   "Сколько  захочу,  столько расскажу, можешь  не  беспокоиться.  Сколько
захочу, и тебя не спрошусь. Да.  А чего мне, раз я говорю чистую  правду.  И
ежели ты хочешь знать, господин инженер для тебя тоже припас  новость первый
сорт. Дай только срок,  он  тебя разуважит. Так что не волнуйся. А уж коли я
что  рассказываю, это  все  правда до последнего слова. Заруби это  себе  на
носу. Да. И ежели б ты знал, что знаю я, так она, к твоему сведению, надоела
господину  смотрителю  хуже горькой редьки, он из-за  нее не может  в  город
выйти. Вот какая  у него сестрица".- "Да ладно тебе",-  зашумели  сплавщики,
чтоб  его успокоить. "Вы  думаете, почему он  меня вызвал? А кого он за мной
послал, вот сидит, можете полюбоваться. Этого типа на днях тоже вызовут, мне
господин смотритель намекнул. Больше я ни слова не скажу. А насчет того, чго
я собираюсь  рассказывать, так господин смотритель встретил меня  все  равно
что отец родной, надо быть каменным, чтоб этого не  понять. "Мне сегодня так
грустно и тоскливо,- сказал он,- не знаешь  ли ты,  Гринхусен,  чем пособить
моему  горю".  А  я ответил: "Я-то не знаю,  но вы  сами,  господин инженер,
знаете лучше меня".  Вот слово в слово, что я ему ответил.  "Нет, Гринхусен,
ничего я не знаю, а все эти проклятые бабы".- "Да, господин инженер,- говорю
я, - бывают  такие  бабы,  от  которых  человеку  житья  нет".-  "Опять  ты,
Гринхусен, попал в самую точку". Это он говорит. А  я  ему:  "Разве господин
инженер не  может  получить от них, что  надо, а потом поддать кому надо под
зад  коленкой".- "Ох,  Гринхусен,  опять  твоя  правда",-  говорит  он.  Тут
господин  инженер  чуть  приободрился.  В  жизни  не видел, чтоб  человек  с
нескольких слов так  приободрился. Прямо сердце у меня  на него  радовалось.
Голову  даю на отсечение,  что все до последнего слова чистейшая правда.  Я,
стало быть, сидел вот тут, где вы сидите, а господин инженер - там, где этот
тип.
   И Гринхусен пошел разливаться соловьем.

   На другое утро, еще до  света, инженер Лассен  остановил меня на улице.
Было всего половина четвертого.
   Я снарядился  в обычную проходку вверх по реке, нес багор и коробок для
провизии.  Гринхусен без просыпу  пил  где-то в городе, я хотел обойти и его
участок, до самых гор, и потому захватил провизии вдвое против обычного.
   Инженер,  судя по всему,  возвращался из  гостей,  он смеялся и громким
голосом разговаривал со своими спутниками. Все трое были заметно навеселе.
   - Я  вас догоню! - сказал он своим спутникам. Затем он обратился ко мне
и спросил:
   -- Ты куда это собрался?
   Я ответил.
   - Впервые слышу,- сказал он.- Да и  не нужно, Гринхусен один управится.
И сам я за  этим пригляжу.  А вообще-то говоря, как ты смеешь затевать такие
дела, даже не поставив меня в известность?
   По совести говоря, он был прав, и я  охотно попросил  у него извинения.
Знаючи,  как  он  любит  изображать  начальство  и  командовать, я мог  быть
поумнее.
   Но мое извинение только подлило масла в  огонь, он счел себя обиженным,
он распетушился и сказал:
   - Чтоб я больше этого не видел. Мои работники должны делать  то, что  я
им велю. Я