Рагнхильд,  чтоб я  не  вздумал
покидать Эвребе до его возвращения.


XIV

   Я не покинул Эвребе.
   Я  работал, я  пережил самые безотрадные  дни своей  жизни, но достроил
водопровод. Когда мы  первый раз пустили по нему воду, это послужило для нас
некоторым развлечением и дало возможность хоть  немного  поговорить о чем-то
ином.
   Потом Ларс Фалькенберг ушел от нас. Напоследок между нами не осталось и
следа  вражды, словно вернулись былые  дни, когда  мы  бродили из  усадьбы в
усадьбу и были добрыми друзьями.
   Ему  больше  повезло в  жизни, чем  многим из нас, на душе у  него было
легко,  в голове  пусто, и  здоровье не  ослабело с годами.  Правда,  ему не
доведется больше петь  господам. Но,  по-моему, он  и  сам за последние годы
стал  несколько трезвее оценивать  свой  голос и  довольствовался  тем,  что
рассказывал, как  он в свое  время распевал на ганцах и  для господ. Нет, за
Ларса Фалькенберга тревожиться  нечего, у него  остается и хозяйство,  и две
коровы, и свиньи, а в придачу - жена и дети.
   А вот нам  с Гринхусеном куда деваться? Я, положим, могу бродить где ни
попадя, но  наш  добрый Гринхусен  совсем к этому не приспособлен.  Он может
только жить  где  ни попадя и работать, пока его не  рассчитают. И когда  он
слышит страшное  слово "расчет",- теряется,  как  дитя  малое, словно пришла
пора пропадать. Но уже  немного спустя он снова обретает детскую веру - не в
себя самого, а в судьбу, в божий промысел,  и, облегченно вздохнув, говорит:
"Ничего, с божьей помощью все образуется".
   Значит,  и Гринхусена нечего жалеть.  Он превосходно уживается на любом
месте, куда бы его ни занесло, и может прожить там до конца своих дней, будь
на то его воля. Идти домой  Гринхусену незачем, дети давно выросли, жена ему
без надобности. Нет, этому  рыжеволосому  сорванцу былых времен нужно только
место, где работать.
   - Ты  куда пойдешь? - спрашивает он у меня. - Я пойду далеко, в горы, к
Труватну, в леса. И  хотя Гринхусен не поверил  ни единому слову, он ответил
тихо и раздумчиво:
   - Вполне может быть.
   Когда   водопровод  был  доделан,  Нильс  послал   нас  с   Гринхусеном
заготавливать дрова до  возвращения капитана. Мы расчищали лес после рубки и
собирали сучья, работа была не пыльная.
   -  Наверно, нас  обоих рассчитают,  когда  капитан  вернется, - говорил
Гринхусен.
   - А  ты наймись на зиму, - посоветовал я. - Знаешь,  сколько дров можно
набрать с этой порубки, пили себе потихоньку, неплохо подзаработаешь.
   - Замолви словечко перед капитаном,- ответил он.
   Возможность задержаться в Эвребе на всю зиму очень его вдохновила. Этот
человек жил в полном  ладу с собой  самим.  Значит, о Гринхусене тоже нечего
было тревожиться.
   Оставался только я. А я  уже никогда не смогу ладить  с собой, если бог
не положит конец этой напасти.

   В  воскресенье я  не находил  себе места.  Я  ждал  капитана, он обещал
вернуться  к этому дню. Чтобы еще раз  все проверить, я ушел далеко вверх по
ручью, который питает наш водосборник, а  заодно посмотрел  и  два маленьких
пруда на самому верху - "Истоки Нила".
   На  обратном пути,  спускаясь  лесом, я встретил Ларса Фалькенберга. Он
поднимался к  себе  домой.  Выплыл полный  месяц, огромный и  багровый,  все
кругом озарилось. Землю чуть  припорошило  снегом,  подморозило,  и  поэтому
дышалось легко. Ларс был донельзя приветлив, он побывал в поселке, пропустил
рюмочку-другую,  и  говорил без умолку. Впрочем, я предпочел бы не встречать
его нынче.
   Я долго  стоял  на взгорке,  прислушиваясь к неумолчному шепоту неба  и
земли, других звуков не было. Лишь порой раздавалось как бы легкое журчание,
когда  сморщенный  листок  плавно  опускался  на  припорошенные  ветки.  Это
напоминало лепет  маленького родничка.  И снова ни звука - кроме неумолчного
шепота. Умиротворение снизошло на меня, я надел сурдинку на свои струны.
   Ларс  Фалькенберг   непременно  хотел  узнать,  откуда  я  иду  и  куда
собираюсь. Ручей? Водосборник? Вот чепуха-то, прости господи, как будто люди
не могут  сами носить воду.  Ох, уж и любит капитан  всякие  там  новомодные
штучки - то у него пахота осенняя, то еще что, только как бы ему в трубу  не
вылететь с такими замашками. Урожай, говорите, богатый? Ну пусть  богатый. А
вот догадался ли кто подсчитать, во сколько обошлись все эти  машины и люди,
что приставлены к каждой машине? На нас с Гринхусеном порядком ушло за лето.
Да и на него, на Ларса, за осень немало потрачено.  Вот в былые дни в Эвребе
богатели  и веселились. Господа каждый вечер песни  слушали, а кто им пел, я
не хочу поминать. А нынче в лесу деревца не увидишь - сплошь пни.
   - Ничего, через годок-другой поднимутся новые деревья.
   - Сказал  тоже  - через  годок-другой!  Много лет  пройдет,  учти.  Эка
невидаль - капитан; командуй себе ать-два,  и дело с концом.  Он теперь даже
не председатель общины. Ты  замечал, чтоб хоть одна живая душа пришла к нему
за советом? Я что-то не замечал.
   - Ты видел капитана? Он вернулся? - перебиваю я.
   - Вернулся, вернулся! Что твой скелет. Чего я еще хотел у тебя спросить
- ты когда едешь-то?
   - Завтра, - отвечаю я.
   - Уже?  - Ларс до краев  наполнен  расположением ко  мне, он никогда не
думал, что я уеду так скоро.
   - Навряд ли я  тебя здесь увижу до отъезда, - сказал он. - И  я хочу на
прощанье дать  тебе совет: хватит транжирить жизнь по-пустому, пора и осесть
где ни то. Учти, от меня ты это слышишь в последний  раз. Не скажу, чтоб мне
так уж  хорошо  жилось, но ведь мало кому из нашего брата живется лучше, а о
тебе и вовсе речи нет. У меня есть  крыша над головой, что  есть,  то  есть.
Жена и дети, две коровы, одна отелится весной, другая - осенью, еще свинья -
вот и  все мое  богатство. Особо хвалиться нечем, но я сам себе хозяин. Если
пораскинуть умом, ты со мной не будешь спорить.
   - Да, ты выбился в люди, нас и равнять-то нечего.
   Эта похвала сделала Ларса еще дружелюбнее, теперь он готов костьми лечь
ради моего блага. Вот он говорит:
   - Ну, коли на то пошло, так тебя  и вовсе разнять не с кем. - Ты умеешь
делать любую работу - это раз, вдобавок ты силен в письме и в счете. Так что
ты  сам виноват во  всем.  Надо было тебе шесть  лет назад тоже жениться  на
горничной, как я на Эмме, я ж тебе советовал, и зажить припеваючи. Вот и  не
пришлось бы слоняться из усадьбы в усадьбу. Я и сейчас про это толкую.
   - Слишком поздно, - отвечаю я.
   -  Да,  поседел  ты  изрядно, уж  и  не  знаю,  какая невеста  на  тебя
польстится. Тебе сколько стукнуло?
   - Лучше не спрашивай.
   - Ну,  молоденькая  тебе и без надобности.  Я и еще  что-то хотел  тебе
сказать, проводи меня немного, авось вспомню.
   Я иду с Ларсом. Он не умолкает ни на минуту. Он готов замолвить за меня
словечко перед капитаном, чтобы мне отвели такую же вырубку.
   - Это же надо, - говорит он,  - начисто забыл,  о  чем я хотел сказать.
Пошли ко мне, может, там вспомню.
   Весь он обратился в доброжелательство. Но  у меня были кой-какие  дела,
так что идти дальше я не захотел.
   - Все равно тебе сегодня капитана не увидеть.
   - Но ведь час поздний, Эмма уже легла, зачем ее зря беспокоить.
   - Скажешь тоже - беспокоить,- горячился Ларс.- Легла,  так легла. Поди,
и рубашка  твоя  стираная у  нас осталась. Возьми ее, тогда Эмме не придется
ходить в такую даль.
   -  Да уж  нет,  не  стоит,  а Эмме  передай  поклон,  - отважился  я на
прощанье.
   - Непременно передам. А коли ты наотрез  отказываешься зайти  ко мне...
Ты завтра рано уходишь?
   Я  забыл,  что  мне уже  не удастся  поговорить  сегодня с капитаном, и
ответил:
   - Да, очень рано.
   - Тогда я сейчас же  отправлю Эмму к тебе с рубашкой.  И прощай. Помни,
что я сказал тебе. На этом мы и расстались.
   Спустившись немного  вниз,  я  замедлил  шаги, по совести говоря, я  не
спешил,- долго ли мне  собраться. Я  повернул и побрел назад и  погулял  при
луне.  Вечер был на диво хорош, без мороза, мягкий и тихий  покой одел леса.
Не прошло и получаса, как Эмма принесла мне рубашку.

   С утра мы оба не вышли на работу.
   Гринхусен все тревожился и спрашивал:
   - А с капитаном ты про меня говорил?
   - Я с ним вообще не говорил.
   -  Ох,  вот увидишь, он меня рассчитает. Будь  он  порядочный  человек,
поручил бы  мне наготовить дров. А от него разве дождешься. Он  и батрака-то
нехотя держит.
   - Не тебе бы  это  говорить.  Помнится, ты здорово расхваливал капитана
Фалькенберга.
   -  Ну  хвалил,  не отпираюсь. Когда  было за что. Я вот чего думаю - не
найдется ли у инженера какой работенки для меня. При его-то достатках.
   Капитана я  увидел часов  около восьми.  Мы говорили с ним,  покуда  не
явились визитеры из соседних усадеб, наверное, выражать соболезнование.
   Вид  у  капитана  был  напряженный,  но  он  не производил  впечатления
человека  разбитого, а  казался, напротив, собранным и подтянутым.  Он задал
мне несколько вопросов о том, как лучше ставить задуманную сушилку для зерна
и сена.
   Теперь в Эвребе не будет беспорядка, сердечных терзаний, заблудших душ.
Я почти пожалел об этом. Некому ставить на рояль неподходящие фотографии, но
ведь  играть на рояле тоже  некому,  рояль безмолвствует, отзвучал последний
аккорд. Здесь больше  нет  фру Фалькенберг,  и  уже  ни  себе самой, ни кому
другому она не причинит зла. Здесь  больше нет ничего  прежнего. Неизвестно,
вернутся ли когда-нибудь в Эвребе цветы и радость.
   - Как бы он снова не запил, - говорю я Нильсу.
   -  Не  запьет, -  отвечает  Нильс. - По-моему,  он  и не пил никогда. Я
думаю, капитан  просто дурачился, когда выставлял себя пропойцей. И довольно
об этом, скажи лучше, ты вернешься к весне?
   - Нет, я больше никогда не вернусь.
   Мы прощаемся  с Нильсом. Я сохраню  в памяти его  ровный нрав и здравый
смысл;  он  идет по  двору,  а  я гляжу ему вслед. И  тогда  он  спрашивает,
обернувшись:
   - Ты вчера был в лесу? Снегу много? Я на санях проеду за дровами?
   - Проедешь, - отвечаю я.
   И довольный Нильс идет к конюшне - запрягать.
   Появляется Гринхусен - тоже по пути в конюшню. Задержавшись около меня,
он рассказывает, что  капитан сам предложил  ему остаться на  зиму:  "Напили
дров, сколько сможешь,-  это мне капитан сам  сказал,- поработай,  а  насчет
жалованья  мы  поладим".-  "Премного  благодарен, господин  капитан".-  "Ну,
ступай к Нильсу". Вот это человек! Я таких и не видывал!
   Немного  спустя  капитан присылает за  мной,  и я иду  в  его  кабинет.
Капитан благодарит меня  за  все  работы по  двору  и по  усадьбе и дает мне
расчет. На этом  можно  бы и разойтись, но  он снова  начинает расспрашивать
меня насчет сушилки, и разговор затягивается. При всех условиях до рождества
об этом думать нечего, а вот  ближе к делу он был бы рад  снова меня видеть.
Тут он взглянул на меня в упор и спросил:
   - Но ведь ты, наверно, никогда больше не приедешь в Эвребе?
   Я опешил. Потом ответил ему таким же взглядом.
   - Никогда.
   Уходя, я размышлял над его словами; неужели он разгадал меня? Если так,
он отнесся ко  мне с  доверием, которое  надо ценить. Вот что значит хорошее
воспитание.
   Итак, доверие. Но чего ему  стоит  это доверие? Я человек  конченый. Он
предоставил  мне  полную  свободу действий  именно потому, что  я совершенно
безвреден. Вот как обстояло дело. Да и разгадывать, по совести, было нечего.
   И я обошел всю усадьбу и со всеми простился, с девушками и с Рагнхильд.
Когда я  с  мешком за  плечами пересекал двор, капитан Фалькенберг  вышел на
крыльцо:
   - Слушай, если ты на станцию, пусть мальчик отвезет тебя.
   Вот что значит хорошее воспитание. Но я поблагодарил и отказался. Уж не
настолько я конченый, чтобы не суметь дойти до станции пешком.
   Я снова в маленьком городке. Я пришел сюда потому, что через него лежит
мой путь к Труватну и в горы.
   В городке все как прежде, только теперь на реке по обе стороны водопада
лежит тонкий лед, а на льду - снег.
   Я  покупаю в городке платье и  прочее снаряжение; купив добротные новые
ботинки,  я  иду к  сапожнику, чтобы он  поставил мне  подметки  на  старые.
Сапожник заводит со мной разговор, предлагает мне сесть. "Вы сами откуда?" -
спрашивает он. И снова дух этого городка со всех сторон обступает меня.
   Я иду на кладбище. На кладбище тоже хорошо подготовились к зиме. Стволы
деревьев и кустов  укрыты  соломой,  на хрупкие  могильные камни нахлобучены
дощатые колпаки. А сами  колпаки, в свою очередь, выкрашены для сохранности.
Те, кто  сделал это, должно быть, рассуждали так: смотри, вот тебе могильный
камень, если хорошо следить за ним, он может стать камнем и для  меня, и для
моих потомков на много поколений вперед.
   В городе сейчас рождественская ярмарка. Я иду туда.  Здесь сани и лыжи,
здесь  бочонки с маслом и резные деревянные  стулья из царства гномов, здесь
розовые варежки, вальки  для белья,  лисьи шкуры. Здесь прасолы и барышники,
вперемежку  с  подвыпившими крестьянами  из долины,  даже  евреи  и те  сюда
явились, чтобы всучить  кому-нибудь часы с инкрустацией, а  если повезет - и
двое  зараз, хотя  в городе нет денег. Часы  эти  из высокогорной альпийской
страны,  которая не подарила  миру  Беклина,  которая  никого  и  ничего  не
подарила миру.
   Ох уж эта ярмарка!
   Зато  по   вечерам  город   предлагает  всем  своим  жителям   приятные
увеселения.  В  двух  залах  танцуют  под  скрипку-хардингфеле,  чья  музыка
поистине прекрасна.  На  скрипках  натянуты  стальные  струны,  они  не дают
законченных музыкальных  фраз,  они  дают только  такт. Музыка  действует на
разных  людей  по-разному. Одних трогает ее  национальное очарование, другие
стискивают зубы и  готовы  выть от тоски.  Никогда еще  музыкальный такт  не
оказывал такого сильного действия.
   Танцы продолжаются.
   В перерыве школьный учитель исполняет следующее произведение:

   Старушка мать! Твой тяжкий
   труд кровавый пот исторг!

   Но кое-кто из особо подгулявших парней требует  танцев,  только танцев,
без перерыва. Так  дело не пойдет, они уже обняли своих девушек,  увольте их
от  пения. Певец смолкает.  Как,  уволить их от самого Винье! Голоса "за"  и
"против", спор,  скандал.  Никогда еще пение  не  оказывало такого  сильного
действия.
   Танцы продолжаются.
   На  девушках  из долины  по  пять розовых юбок,  но  для них это  сущие
пустяки, они привыкли таскать тяжести. Танцы продолжаются, стоит  шум, водка
исправно горячит  кровь, над  адским  котлом клубится пар. В  три  часа ночи
является  полицейский  и  стучит  палкой  в  пол.  Баста.  При  лунном свете
расходятся  танцоры  по  городку  и  окрестностям.  А девять  месяцев спустя
девушки из долины предъявят наглядные  доказательства тому, что они все-таки
надели одной юбкой меньше, чем следовало.
   Никогда еще нехватка юбок не оказывала такого сильного действия.
   Река  теперь  молчит,  глазу  не на  чем задержаться,  холод сковал ее.
Правда, она по-прежнему приводит в движение лесопилку и мельницы,  что стоят
по ее берегам,  ибо была и остается большой рекой, но жизни  в ней нет,  она
сама надела на себя покрывало.
   И водопаду  не повезло. Было время, я стоял над  ним, глядел, слушал  и
думал: если бы мне довелось навсегда поселиться в этом  неумолчном шуме, что
сталось бы  с  моим  мозгом? Теперь водопад усох и что-то  лепечет невнятно,
язык не повернется назвать такой  лепет шумом. Это не  водопад, а всего лишь
жалкие останки водопада. Он оскудел, из  него повсюду торчат большие  камни,
бревна в беспорядке загромоздили его, водопад можно перейти теперь по камням
и бревнам, не замочив ног.

   Все  дела сделаны, я снова стою с мешком за  плечами. Воскресенье, день
погожий.
   Я иду к рассыльному в отель, прощаюсь, он хочет  проводить меня немного
вверх по  реке. Этот большой добродушный парень вызывается нести мою укладку
- как будто я сам не снесу ее.
   Мы идем вверх по правому берегу, а торная  дорога на  левом  берегу. На
правом лишь тропинка, протоптанная за лето  сплавщиками, да несколько свежих
следов на снегу. Мой спутник не может понять, почему мы не  идем  по дороге,
он никогда не  блистал умом; но за свой последний  приезд я уже дважды ходил
по этой тропинке  и хочу сходить в  последний  раз. Это мои  следы виднеются
теперь на снегу.
   Я спрашиваю:
   - Та дама,  про  которую ты говорил, ну та, что утонула,- это случилось
где-нибудь здесь?
   -  Которая ушла под воду... да, как раз на этом месте. Страсть-то какая
- нас человек двадцать ее искали, и полиция тоже.
   - Баграми?
   - Ну да. Мы настелили на лед доски и слеги, но  они  ломались под нами.
Мы весь лед расковыряли. Видишь, где? - И рассыльный останавливается.
   Я  вижу темный участок, там,  где плавали лодки и ломали лед. В поисках
тела. Теперь все снова затянуло льдом.
   А рассыльный продолжает:
   - Насилу мы ее  нашли. И  еще слава богу, скажу я  тебе, что  река  так
обмелела. Бедняжка пошла на дно между двумя камнями, там и застряла.  Хорошо
хоть, течения почти нет. Будь дело весной, она далеко бы уплыла.
   - Она хотела перейти через реку?
   - Да, у нас все так ходят, едва станет  лед, хоть и зря они это делают.
Этой  дорогой уже прошел один человек,  но дня на два раньше. Она в  аккурат
шла по  этой стороне, где сейчас идем мы с тобой, а инженер ехал с верховьев
по той стороне, он на велосипеде ехал. Они  заметили друг  друга и вроде как
бы поздоровались или рукой помахали, ведь они родня между собой. Только она,
видать, не поняла, чего это он ей машет, так инженер объяснял, и  ступила на
лед.  Инженер ей кричит,  а  она не слышит, а подойти к ней  он не  мог - не
бросать же велосипед; и вдобавок человек уже проходил  по льду третьего дня.
Инженер так и доложил в полиции, они все слово в слово записали, а она дошла
до середины и провалилась.  Верно, ей  попалось на особицу тонкое  место:  А
инженер молнией полетел в город на своем велосипеде, влетел в свою контору и
давай названивать.
   Я, признаться, сроду и не слыхивал таких звонков. "Человек упал в реку!
Моя кузина!" - кричал он. Мы все бежать, он  за  нами.  У нас  были  багры и
канаты, да что в них  толку.  Подоспела полиция,  потом  пожарные, они взяли
где-то лодку,  спустили лодку  на воду  и  давай шарить вместе с нами.  Но в
первый день мы ее  не нашли, а  нашли мы  ее через день. Большое  несчастье,
ничего не скажешь.
   - Ты говоришь, что сюда приезжал капитан, ее муж?
   - Да, приезжал.  Сам понимаешь, как он горевал. И  не только он, мы все
горевали.  Инженер чуть  не рехнулся  с горя, так говорили  у нас в отеле, а
когда капитан приехал, инженер спешно уехал вверх по реке проверять сплавные
работы, потому что не мог больше говорить об этом ужасном несчастье.
   - Значит, капитан не повидал его?
   -  Нет.  Кхм-кхм. Откуда мне знать, - отвечал  рассыльный и поглядел по
сторонам. - Я ничего не знаю, и не мое это дело.
   По этим уклончивым ответам я понял, что он все  знает. Впрочем, это уже
не имело значения, и я не стал его выспрашивать.
   - Ну,  спасибо за компанию, - сказал я и дал ему  малую толику денег на
зимнюю куртку  или другую обновку. Я простился  с ним, я хотел побудить  его
вернуться.
   Но он решил проводить меня  еще  немного. И, чтобы  я не  отсылал  его,
сказал вдруг, что да, что  капитан успел повидать инженера. Добрая и простая
душа, из кухонной болтовни горничных он  понял,  что с этой кузиной, которая
приезжала  к инженеру, дело обстоит  не совсем ладно,  но больше он не понял
ничего.  Зато  он лично проводил капитана вверх  по реке  и помог ему  найти
инженера.
   Капитан хотел во что бы то ни стало повидаться с инженером, рассказывал
он,  ну я и повел его. "Интересно, за какими работами наблюдают, когда  река
встала?" - спрашивал меня капитан по дороге. "И сам не знаю,- отвечал ему я.
Шли мы целый день до вечера. Может, он в этой сторожке, сказал я, потому что
слышал раньше, что  и сплавщики его там ночуют. Капитан не вел