лядеть, какие  у  него будут
глазки, какое личико?" - "Бог тебя благослови. Конечно, подождем. Благослови
тебя  бог, мой  дорогой, мой любимый".- "А  я попробую  смириться.  Меня это
грызет и  гложет,  гложет и грызет. Но ведь  и я  не без греха".-  "Бог тебя
благослови, бог тебя благослови",- твердила фру. "И тебя тоже,- ответил он.-
Доброй ночи". Тут фру упала грудью на  стол и в голос зарыдала. "А теперь ты
почему плачешь?" -  "Потому что ты уходишь. Раньше  я тебя боялась, теперь я
плачу потому, что ты  уходишь.  Ты  не  можешь немного  побыть  со  мной?" -
"Теперь? У тебя? Здесь?" -  спросил он. "Нет,  я  не то имела в виду, я не о
том, просто я так одинока. Нет, нет, я не о том, что ты подумал".- "Я все же
лучше  уйду,- сказал он.- Ты и сама могла бы понять, что у меня нет  желания
здесь оставаться. Позвони лучше горничной".
   -- Тут я и убежала,- кончила Рагнхильд.
   После некоторого молчания Нильс спросил:
   - Они уже легли?
   Рагнхильд этого  не знала. Может, и легли, впрочем, там сидит стряпуха,
на случай, если  позвонят. Боже ты мой, каково досталось бедной  фру, верно,
она и уснуть-то не может.
   - Тогда сходи к ней, погляди, как она там.
   - Хорошо.- И Рагнхильд встала.- Нет, что ни говорите, а я держу сторону
капитана. Так и знайте.
   - Не так-то просто решить, где правда.
   -- Вы только подумайте,- забеременеть от  этого типа! Да как она могла!
А ведь она к нему и в город потом ездила, мне рассказывали, ну зачем это  ей
понадобилось? И понавезла с собой кучу его платков, я видела, а ее платков я
недосчитываюсь, значит, у них белье было общее. С  таким типом жить  - это ж
надо! При законном-то муже!


XII

   Капитан, как оказывается,  вполне серьезно вознамерился  запродать весь
лес на сруб. И вот теперь по лесу идет стон и грохот. Осень выдалась мягкая,
земля  еще не  прихвачена морозом,  пашется легко,  и  Нильс, как заправский
скряга, трясется над каждой минутой - чтобы весной было легче.
   Вопрос теперь в том, пошлют ли  нас с  Гринхусеном на рубку. По совестя
говоря, я собирался отправиться по ягоды на болото, за морошкой, а потом - в
горы.  Что же станется  с моими  планами? К тому же  Гринхусен давно уже  не
такой  лесоруб,  который надобен  капитану, он только может  держать пилу да
подсоблять по мелочам.
   Да, Гринхусен уже не прежний  Гринхусен, хотя трудно понять, с чего это
он так сдал. Все  его  волосы до  сих  пор при нем, и рыжие,  как встарь.  В
Эвребе  он прижился так,  что лучше и не надо,  на аппетит он  тоже пока  не
жалуется. Ему ли не житье! Все лето и  всю осень он исправно  высылал деньги
семье и не уставал хвалить капитана и его жену, которые  так хорошо платят и
сами уж такие хорошие, уж такие  хорошие. Не сравнить с инженером, тот из-за
скиллинга  готов  был  удавиться, а  под  конец  и вовсе  вычел  две  кроны,
заработанные честным трудом, ну и черт с ним, Гринхусен плевать хотел на эти
две кроны, он и больше не пожалеет, коли для хорошего дела, а то ведь надо -
такой жмот, тьфу, говорить противно. Капитан так ни за что не сделает.
   Но  теперь Гринхусен сделался  уступчивый и ни на  кого  не держал зла.
Теперь  он,  пожалуй,  не прочь бы снова наняться к инженеру и получать  две
кроны в день и во всем ему поддакивать. Возраст и время обломали его.
   Как обламывают они любого из нас.
   Капитан сказал:
   - Ты, помнится, говорил про водопровод, как ты думаешь, в этом году уже
поздно начинать работу?
   - Да,- ответил я.
   Капитан молча кивнул и ушел.
   Один раз, когда я пахал, капитан снова подошел ко  мне. Он  появлялся в
эту пору повсюду, он много работал и успевал за всем присмотреть. Он наскоро
съедал  что ни  подадут, выскакивал из-за стола и  спешил на  гумно, скотный
двор, в поле, в лес, к лесорубам.
   - Начинай делать водопровод,- сказал он мне. - Земля мягкая и может еще
долго так простоять. Кого выделить тебе в подручные?
   - Гринхусена можно,- ответил я,- но вообще-то...
   - И Ларса. Так что ты хотел сказать?
   - А вдруг ударят морозы?
   - А вдруг пойдет снег? Тогда  земля не  промерзнет. Она  не  каждый год
промерзает.  Подручные у  тебя  будут.  Одного  поставь копать,  другого  на
кладку. Тебе уже случалось делать такую работу?
   - Да.
   - А Нильса я предупредил,  так что  не бойся.- Капитан  засмеялся.- Ну,
отведи лошадей в конюшню.
   Водопровод занимал теперь все его мысли, он и  меня сумел увлечь, я сам
захотел  немедля  взяться за дело  и лошадей отвел не шагом,  а бегом.  Надо
думать, капитан разохотился, когда увидел,  как похорошела после окраски вся
усадьба и какой богатый в этом году урожай. Вдобавок он велел срубить тысячу
дюжин стволов, чтобы расплатиться с долгами, а  может, и сверх  того кое-что
останется.
   И  вот я  поднялся на  холм  и  отыскал  то  место,  которое еще раньше
присмотрел  для  отстойника,   определил  величину  уклона,  измерил  шагами
расстояние до усадьбы и вообще все точно вымерил.  С холма стекал ручей,  он
так  глубоко зарылся в  землю  и бежал с  такой  скоростью, что  не замерзал
зимой. Надо  будет соорудить небольшую запруду с  водостоком  для защиты  от
весенних и  осенних паводков.  Да, в  Эвребе  будет настоящий водопровод,  а
крепежный камень под рукой есть - кругом залегает многослойный гранит.
   В полдень  следующего дня работа шла уже полным ходом. Ларс Фалькенберг
копал канаву для прокладки труб. Мы с  Гринхусеном дробили камень, а к этому
делу у нас обоих был давний навык еще с дорожных работ в Скрейе.
   Ну хорошо.
   Проработали мы четыре  дня, настало воскресенье. Я прекрасно помню этот
день, высокое, ясное  небо,  в  лесу облетела вся  листва,  холмы  покрылись
веселой  зеленью  озимых,  над  вырубкой  курится  дымок. После  обеда  Ларс
попросил у капитана лошадь и телегу,  чтобы отвезти на станцию  свинью  - он
забил ее и хотел продать в городе,  а  на обратном  пути  обещал  прихватить
почту для капитана.
   Я решил, что это самый подходящий случай послать батрачонка  на вырубку
за моим бельем. Ларс в отъезде, сердиться некому.
   Вот  видишь,  сказал  я  себе  самому,  ты  преисполнен  добродетели  и
посылаешь  за бельем батрачонка. Но добродетель тут  ни при чем, виной всему
старость.
   Целый  час  я провозился с  этой  мыслью. Глупо  получается -  вечер на
редкость погожий, и вдобавок воскресный, делать нечего, в людской - ни души.
Скажете, старческая слабость? Да что ж я, и на холм не поднимусь, что ли?
   Я сам пошел за бельем.
   А в понедельник  спозаранку заявился  Ларс Фалькенберг и отозвал меня в
сторону -  как  когда-то,  и завел тот же  разговор, что и когда-то: я вчера
заходил к ним на вырубку, так чтоб это было в последний раз, понятно?
   - Чего ж не понять, раз это была последняя стирка,
   - Стирка, стирка! Нешто я сам не мог за всю осень принести твою поганую
рубашку?
   - Я не хотел заговаривать с тобой о белье.
   Интересно, какой  дьявол  нашептал ему об этой  невинной  прогулке?  Не
иначе сплетница Рагнхильд решила мне удружить, больше некому.
   Случаю было  угодно, чтобы  и на этот раз Нильс оказался поблизости. Он
шел как ни в чем не бывало  из  кухни, а Ларс,  едва его завидел, обрушил на
него всю свою злость.
   - Вот  и второй красавец явился!  - сказал Ларс.- Ух, глаза  б  мои  не
глядели.
   - Ты что сказал? - спросил Нильс.
   -  А ты что сказал? - ответил Ларс.-  Поди, подлечи язык, авось начнешь
говорить поразборчивей.
   Тогда Нильс остановился, чтобы узнать, в чем же все-таки дело.
   - Не понимаю, о чем речь.
   - Ты-то? Не понимаешь? Когда надо пахать под зябь, ты все понимаешь.  А
на мои слова у тебя умишка не хватает.
   Тут Нильс  впервые за все  наше знакомство рассердился. У него побелели
щеки.
   - Ну и болван же  ты,  Ларс,- ответил он.- Держал бы ты язык за зубами,
оно бы лучше было.
   -  Это  я-то  болван,- взвился  Ларс.-  Ты  слышишь,  как  он  со  мной
заговорил! Обозвать  меня болваном! - А  сам  весь побледнел от  злости.-  Я
сколько лет проработал в  Эвребе и чуть что не каждый вечер пел господам.  А
после меня пошли сплошные выкрутасы.  Ты небось помнишь, как  здесь было при
мне? -  спросил  он меня.-  Тогда Ларс был на все руки, и  работа у меня  не
стояла. Потом здесь полтора года прослужил Альберт. А уж потом явился Нильс.
Нынче  здесь  только  один  разговор - вкалывай, паши да  вывози  навоз, что
ночью, что днем, пока не высохнешь от такой жизни.
   Мы  с  Нильсом  не выдержали  и расхохотались. Но  Ларс ничуть  этим не
обиделся, он был скорее доволен, что умеет так рассмешить людей, и, сменивши
гнев на милость, рассмеялся вместе с нами.
   - Да, я все выкладываю как есть,- продолжал он.- И ежели бы ты порой не
был  вполне  свойский  парень  -  не  то  чтобы  свойский,  а  услужливый  и
обходительный на свой лад, конечно, ежели бы не это, уж тогда бы я...
   - Чего тогда?
   Ларс с каждой минутой приходил в более веселое расположение духа. Он со
смехом отвечал:
   - Тогда всыпал бы я тебе по первое число.
   - А ну, пощупай мои мускулы,- сказал Нильс.
   -  Вы  это  о  чем?  -  спросил  подошедший  капитан.   Он  уже  встал,
оказывается, хотя время было без малого шесть.
   - Ни о чем,- в один голос ответили Ларс и Нильс.
   - Как дела с запрудой? - спросил у меня капитан и, не дожидаясь ответа,
обратился  к  Нильсу: -  Пусть  мальчик  отвезет  меня  на станцию. Я  еду в
Христианию.
   Мы с Гринхусеном ушли делать запруду. Ларс -  рыть  канаву, но какая-то
неуловимая тень омрачила наше настроение. Даже Гринхусен и тот сказал:
   - Жалко, что капитан уезжает.
   Я был того же  мнения.  Правда,  может быть, капитан уезжает  по делам,
ведь  ему  надо  продать  лес  и урожай. Хотя, с другой стороны,  зачем  ему
понадобилось уезжать  в такую рань, раз  к утреннему поезду  он все равно не
поспеет?  А  вдруг  они  снова поссорились и капитан  спешит уехать, пока не
встала фру?
   Да, теперь они часто ссорились.
   Опять дошло  до  того,  что они почти не разговаривали друг с другом, а
если  им надо  было перемолвиться  несколькими словами,  равнодушно отводили
глаза в сторону. Случалось, конечно, что капитан глядел жене прямо в глаза и
советовал  ей  прогуляться, пока стоит  такая  чудная погода, или, напротив,
просил  ее  вернуться домой и  поиграть  немного на рояле, но  это  делалось
главным образом для людей и ни для чего более.
   Как это все печально!
   Фру была кроткой и прекрасной, она часто стояла на крыльце и глядела на
дальние холмы; у нее были тонкие черты лица и  золотистые волосы. Уже сейчас
она выглядела  как  молодая, нежная  мать.  Но,  должно  быть, она  безмерно
тосковала - ни гостей,  ни веселья, ни шума, ни радости,  одно только горе и
стыд.
   Капитан, правда, изъявил готовность  нести  свое  бремя, он и  нес его,
сколько  хватало  сил! Но теперь  у  него,  видно,  иссякли силы. В  усадьбе
поселилось горе, а одно горе  трудней снести, чем семь тяжких нош.  Если фру
по   чистой   случайности  забывала  очередной  раз  выразить  свою   вечную
признательность, капитан опускал глаза в  пол, без дальнейших слов  хватался
за шапку  и был таков. Все горничные об этом говорили, да я и сам это видел.
Я понимаю, он уже никогда не забудет  про ее грех, никогда, но ведь можно не
напоминать о  нем. Хотя  попробуй не напомни,  когда фру,  порой  забывшись,
говорила: "Ты  знаешь, мне так нездоровится!" или: "Ты знаешь, я уже не могу
столько ходить!" Тогда он отвечал: "Перестань, Ловиса!" -  и хмурил брови. И
тут же вспыхивала ссора: "Опять  ты мне напоминаешь?"  - "Почему я? Ты  сама
напоминаешь,  ты  утратила   всякую   стыдливость,  твой  грех  сделал  тебя
бесстыдной".- "Ах, зачем, зачем я только вернулась!  Дома мне было лучше!" -
"Или у твоего молокососа!"  - "Ты  ведь,  помнится,  говорил, что  и тебе он
однажды  помог.  Если  хочешь знать, я бы рада  уехать к  нему. Гуго гораздо
лучше, чем ты".
   Ах, какие безответственные слова  она  говорила, наверное, она даже  не
отдавала себе отчета в том, что говорит. Мы не  узнавали ее, такой она стала
испорченной. Фру Фалькенберг - и  испорченность? Может,  это и  не  так, бог
весть.  Во  всяком случае, она  не стыдилась, придя вечером к нам  на кухню,
расхваливать  Нильса  за  его  молодость  и  силу.  Пожалуй, я  снова  начал
ревновать ее и  завидовать  молодости Нильса,  я думал  так; с ума  они  все
посходили,   что  ли?   Разве  не   нам,  пожилым  людям,  следует  отдавать
предпочтение?  Или  это  неискушенность  Нильса  ее раззадоривала?  Или  она
пыталась как-то подбодрить себя самое и выглядеть моложе, чем на самом деле?
Однажды она пришла к нам, к Гринхусену и ко  мне, когда мы ладили запруду, и
долго сидела, глядя на нас. И как же мне легко работалось в эти полчаса, сам
гранит стал  податливее  и  подчинялся  каждому  нашему движению, мы, словно
богатыри,  воздвигали каменную  стену.  Впрочем,  и  сейчас  фру  вела  себя
безответственно, она не просто так сидела, она играла глазами. Почему она не
оставила  эту новую привычку? У нее и взгляд-то был  чересчур тяжелый, и  не
пристала  ей  такая  игра. Я подумал:  то ли она  хочет подать на милостыню,
чтобы мы простили ей заигрывание  с Нильсом, то ли заводит новую игру, а где
правда  - неизвестно. Я  сам  разобраться не мог,  Гринхусен -  тот  и вовсе
ничего не понял, он только сказал, когда фру ушла:
   - Ну до чего ж  наша фру  душевная и добрая, она мне все равно как мать
родная. Пришла спросить, не холодна ли для нас вода.
   Однажды, когда я стоял у дверей кухни, она подошла ко мне и спросила:
   - А ты  помнишь, как здесь раньше жилось? Когда ты первый  раз служил в
Эвребе?
   Еще ни  разу не  вспоминала она  о  том  времени,  я только  и  нашелся
ответить, что как же, как же, помню.
   - Ты возил меня в пасторскую усадьбу, помнишь?
   Тут  я подумал, что ей,  может быть,  захотелось  поговорить  именно со
мной, чтобы как-то рассеяться.  Я  решил помочь  ей, пойти навстречу. Кстати
сказать, воспоминания и меня взволновали. Я ответил:
   -  Конечно,  помню.  Чудесная была поездка. Только вы под конец  совсем
озябли.
   -  Не  я,  а ты,-  перебила она.- Ведь ты, бедняжка,  уступил мне  свое
одеяло.
   Мое волнение стало  еще сильней, и, к стыду своему,  я тотчас вообразил
бог весть  что:  значит, она меня не совсем забыла, значит, минувшие годы не
так уж изменили меня.
   -  Нет, вы ошиблись, это было не мое одеяло; а  помните,  как мы вместе
ели в  маленьком домике, какая-то женщина сварила  нам  кофе, и вы потчевали
меня.
   Я обхватил руками столб и прислонился к перилам.
   Должно быть, это движение ее оскорбило, она решила, что я  вознамерился
завести с ней длинную беседу, к тому же я сказал: мы вместе ели. Разумеется,
я слишком  много  себе позволил, но после долгих скитаний  я как-то отвык от
всяких тонкостей.
   Заметив ее  неудовольствие, я тотчас  выпрямился,  но было уже  поздно.
Нет,  нет,  она   была   той  же  приветливой,  просто  стала  обидчивой   и
подозрительной из-за всех своих  горестей  и усмотрела непочтение в  обычной
неловкости.
   -- Ну хорошо,- сказала она,- надеюсь,  тебе живется в  Эвребе  не хуже,
чем тогда.
   Она кивнула мне и ушла.

   Прошло  несколько дней. Капитан  не возвращался, зато  он прислал  жене
ласковую  открытку,  где  писал,  что  надеется  быть  дома  через  неделю и
одновременно высылает трубы, краны и цемент для водопровода.
   - Вот смотри,- сказала фру, подходя ко мне с открыткой.- Капитан выслал
все на твое имя и просит тебя съездить на станцию.
   Мы читали открытку вдвоем, посреди двора, дело было в полдень. Не знаю,
как бы это получше объяснить, я стоял рядом с ней, наши головы сблизились, и
это отрадное  ощущение  пронизывало меня с  головы до ног. Дочитав открытку,
она подняла  глаза. Нет,  теперь  это  не была  игра, но  она  не  могла  не
заметить,   как  изменилось   выражение  моего  лица.  Неужели  и  она  тоже
почувствовала мою близость? Тяжелый взгляд устремился на меня, два глаза, до
краев налитые  нежностью. В,  них  не было ни  грана  расчетливости,  жизнь,
которую  она  вынашивала под сердцем,  придала  ее  взгляду почти нездоровую
глубину.  Она  задышала  учащенно, лицо  ее  залилось  темной  краской,  она
повернулась и медленно пошла прочь.
   А я так и остался с открыткой в руке. Она ли мне отдала ее, сам ли я ее
взял?
   - Ваша открытка,- крикнул я,- вот, пожалуйста!
   Она, не оглядываясь, протянула руку, взяла открытку и пошла дальше.
   Это происшествие занимало меня много дней подряд. Не  следовало  ли мне
пойти за ней, когда она ушла? Надо было рискнуть, надо было попытаться, ведь
ее  дверь так недалеко.  Нездоровье?  А  зачем тогда  она  пришла  ко  мне с
открыткой?  Могла распорядиться через кого-нибудь на словах. Я вспомнил, как
шесть  лет  назад  мы  стояли точно в  таких  же  позах  и читали телеграмму
капитана.  Может  быть,  она  решила  повторить эту сцену,  может  быть, это
благотворно на нее влияет?
   Встретив  ее после описанных событий,  я  не  заметил  в  ней  ни  тени
смущения, она была  благосклонна и холодна.  Значит,  надо  выкинуть все  из
головы. И то сказать, чего я хочу от нее? Ничего не хочу.
   Сегодня к ней приехали гости, дама какая-то с дочерью, соседки.  Должно
быть,  они  прослышали,  что  капитан  уехал,   и  явились,  чтобы  немножко
поразвлечь фру,  а может, из простого любопытства. Встретили их  хорошо, фру
Фалькенберг была любезна, как прежде, и даже играла для них  на рояле. Когда
они  собрались  домой,  фру пошла  их провожать до проселка и обстоятельно с
ними толковала про домашнее хозяйство и забой скота, хотя голова у нее была,
надо  думать,  занята  совсем другим.  Она казалась такой  оживленной, такой
веселой. "Приезжайте снова, по крайней мере, Софи".- "Спасибо, приедем".- "А
вы разве  никогда не заглянете к  нам в  Недребе?" -  "Кто,  я? Не  будь так
поздно, я и сейчас бы  с вами поехала".- "Ну, завтра тоже будет день".- "Вот
завтра я, пожалуй, и приеду. Это  ты? - обратилась  фру к Рагнхильд, которая
вышла за ней с шалью.- Ты меня смешишь, откуда ты взяла, что мне холодно?"
   У всех  дворовых как-то отлегло от  сердца, и мрачные  мысли больше  не
тревожили  нас. Мы  с  Гринхусеном  сооружали объемистый  отстойник,  а Ларс
Фалькенберг все  дальше и  дальше вел канаву. Раз  капитан задерживается,  я
решил поднажать, чтобы сделать  большую часть работы до его возвращения. Вот
будет  здорово,  если  мы вообще все  кончим!  Его  наверняка порадует такой
сюрприз,  потому  что,  ну да, потому что они опять поссорились накануне его
отъезда. Что-то снова напомнило капитану о его беде,  может, ему попалась на
глаза несожженная книга в комнате фру. Капитан кончил словами: "Я сведу весь
лес, чтобы выплатить  долги. И  могу продать урожай за большие деньги. А  уж
тогда пусть бог меня простит - как я ему прощаю. Покойной ночи, Ловиса".
   Когда  мы  уложили  последний  камень и  скрепили все  цементом,  мы  -
Гринхусен и я - пришли на помощь Ларсу Фалькенбергу и  начали копать, каждый
на своем участке. Работа спорилась, порой приходилось взрывать камень, порой
убирать с дороги деревья, но вскоре  от запруды ко двору  протянулась ровная
черная  линия. Тогда мы вернулись  к  началу канавы и начали докапываться до
нужной глубины. В конце концов канаву роют не для красоты, а для того, чтобы
уложить  в  нее трубы и  засыпать  тотчас землей, а главное, уложить их ниже
уровня мерзлоты и успеть до морозов. По ночам землю уже слегка прихватывало.
Даже Нильс бросил все свои дела и пришел к нам на помощь.
   Копал ли я, возводил ли запруду - это давало занятие только моим рукам,
а  ничем  не  занятый мозг осаждали всевозможные мысли. Всякий  раз, когда я
вспоминал,  как  мы  вместе  читали  открытку  капитана,  у  меня внутри все
начинало петь. До каких пор, собственно, я  буду об этом вспоминать? Хватит.
Я ведь не пошел тогда за ней.
   Я стоял вот тут, а она - вот тут. Я чувствовал ее дыхание, запах плоти.