учился там  вести хозяйственный  календарь и  заносить количество  копен в
одну графу,  а  дни отела - в  другую.  Пусть так. Раньше  крестьянин держал
такие выкладки  в голове, а его жена  знала с точностью до одного дня, когда
должна отелиться любая из ее двадцати или пятидесяти коров.
   Вообще же парень он толковый и от работы не бегает, просто за последнее
время он  малость оплошал под  бременем всех  дел,  навалившихся  на  него в
капитанской усадьбе.
   Найдя помощника,  он заметно  взыграл духом.  С  понедельника  возьмешь
лошадь возить навоз, приказывает  он,  а мальчик пусть  возьмет одну из двух
выездных лошадей  капитана и встанет  за борону,  а  сам он как пахал, так и
будет пахать! Помяните мое слово, мы еще управимся с севом день в день.

   Воскресенье.
   Я слежу за собой, чтобы не показывать, что уже давно знаю  эту усадьбу,
знаю,  например, где  кончаются  капитанские  леса,  где  расположены  дома,
надворные постройки, колодцы и дороги. Я старательно готовлюсь к завтрашнему
утру - я смазал колеса и  сбрую и на отличку  вычистил лошадь. После обеда я
часа на четыре - на пять отправляюсь  бродить по капитанским лесам,  я миную
Ларсову  вырубку, в  дом  к  нему  не захожу, а  достигнув границы  прихода,
поворачиваю обратно. Мне бросается в глаза, что лес изрядно поредел. Когда я
возвращаюсь, батрак спрашивает меня:
   -- Ты слышал ночью песни и крики?
   -- Слышал. А кто это пел?
   - Гости, - с улыбкой отвечает батрак.
   Ах да, гости! Их теперь в  Эвребе  всегда полно. Среди них на  редкость
толстый  и шустрый господин  с  закрученными кверху усами, он тоже капитан и
служит в одной части с Фалькенбергом; я видел его вчера вечером, когда гости
высыпали  из дома.  Еще  среди  них есть  господин,  которого  они  называют
инженером. Этот молодой - ему лет двадцать с небольшим, - он среднего роста,
смуглый и безбородый. И еще Элисабет, пасторская дочка. Я сохранил  в памяти
черты Элисабет, поэтому сразу узнал ее, хотя прошло шесть  лет и  она  стала
зрелой дамой. Маленькая Элисабет прошлых дней теперь  уже  не девочка, у нее
пышная грудь, свидетельствующая об отменном здоровье; батрак сказал мне, что
Элисабет замужем, она все-таки вышла за сына  хуторянина, того самого Эрика,
которого любила с  детских  лет. Она  по-прежнему дружит с фру Фалькенберг и
часто наезжает в Эвребе. Но мужа ни разу с собой не привозила.
   Теперь  Элисабет  стоит у флагштока, и  капитан подходит  к ней.  Они о
чем-то говорят и  очень заняты разговором: капитан всякий раз  оглядывается,
перед  тем как сказать  что-нибудь, должно быть, речь идет не о безразличных
предметах, а напротив, о таких, которые требуют осторожности.
   А  вот и толстый  весельчак, даже  в людской слышно, как  он  смеется и
потом  зовет  куда-то Фалькенберга, но  получаeт лишь короткий  и  небрежный
ответ.  Каменная  лестница   ведет  в   заросли   сирени,   толстый  капитан
устремляется  туда, горничная несет  следом вино и стаканы. Замыкает шествие
инженер.
   Батрак, сидящий подле меня, громко хохочет:
   -- Ну и капитан!
   - Как его зовут?
   -- Они его называют Братцем, и  в прошлом году так же называли. А  чтоб
по имени - я ни разу не слышал.
   - А инженера как?
   - Этого Лассен, я слышал. При мне он здесь второй раз.
   Теперь из  дому выходит фру Фалькенберг, она  замедляет  шаг на верхней
ступеньке и бросает взгляд в сторону  флагштока, где стоят те двое. Фигура у
нее такая же стройная  и красивая, но лицо увяло - впечатление такое,  будто
щеки  у нее раньше  были наливные, а теперь  запали. Она  тоже идет к кустам
сирени,  я  узнаю ее походку, спокойную и плавную, как  встарь. Но, конечно,
красота ее за минувшие годы заметно поблекла.
   Еще какие-то люди выходят из дому, немолодая дама с шалью на плечах, за
ней два господина.
   Батрак  рассказывает,  что обычно  гостей  бывает меньше,  но позавчера
капитан справлял день рождения, и гости приехали в двух экипажах; на конюшне
до сих пор стоят четыре чужие лошади.
   Тех  двоих,  что  у  флагштока, зовут  теперь  настойчивее,  и  капитан
отвечает  с досадой:  "Иду,  иду!" - но не  трогается с места. Он  то снимет
соринку с плеча Элисабет,  то оглянется по сторонам и возьмет ее за локоток,
а сам что-то ей втолковывает.
   Батрак говорит:
   - Эти двое всегда найдут о чем поговорить. Она  как приедет, оба  сразу
отправляются гулять куда-нибудь подальше.
   - И фру Фалькенберг не возражает?
   - Не слыхал, чтоб возражала.
   - А у Элисабет тоже нет детей?
   - Отчего же, у нее много детей.
   -  Как же  тогда она может  так  часто оставлять  без  призора детей  и
хозяйство?
   - Покуда жива мать Эрика, это дело нетрудное, уезжай, сколько хочешь.
   Батрак выходит, и  я остаюсь один в людской.  Здесь я сидел когда-то  и
мастерил  механическую пилу. До чего ж я был увлечен  своим делом! За стеной
лежал  больной Петтер. Разгорячась от усердия, я  бегал  в амбар всякий раз,
когда мне  надо было приколотить что-нибудь. Теперь  я и пилу эту вспоминаю,
как книжную выдумку. Так разделываются с нами годы.
   Возвращается батрак.
   - Если гости к завтрему не разъедутся, я возьму двух гостевых лошадей и
буду  на  них  пахать, -  говорит  он, занятый  исключительно хозяйственными
заботами.
   Я выглядываю в  окно. Наконец-то двое у флагштока отправились вслед  за
остальными.

   Чем ближе  к  вечеру,  тем шумней веселье в  зарослях сирени. Горничные
снуют с  подносами взад и вперед,- на подносах не только вино, но и закуски,
господа  затеяли обедать  под  сенью ветвей. То  и дело раздается:  "Братец!
Братец!",  но всех громче  кричит и хохочет сам Братец. Один стул уже рухнул
под его непомерной тяжестью.  Братец  посылает в людскую, чтоб  ему прислали
добротный  деревянный стул,  который его  выдержит. Да, в зарослях сирени не
скучно.  Капитан  Фалькенберг время от  времени показывается во дворе, чтобы
все видели,  что  он  твердо  держится  на  ногах  и  не  упускает  из  виду
хозяйственные дела.
   -  За нашего  я ручаюсь! -  говорит батрак.  -  Его  легко не  свалишь.
Помнится, о прошлом годе я вез его, так  он пил всю  дорогу  - и ни  в одном
глазу.
   Солнце  заходит. В кустах сирени теперь, должно быть, стало прохладно -
господа  перебираются  в дом. Но  большие  окна распахнуты, и мы слышим, как
благозвучно поет  рояль под руками фру Фалькенберг. Потом  до нас  доносится
танцевальная музыка. Это, должно быть, играет толстый капитан Братец.
   - Ну и народ, - ворчит батрак.  -  Поют и пляшут ночи напролет, а  днем
отсыпаются. Ладно, я пошел спать.
   Я остаюсь у окна и вижу, как мой дружок, Ларс Фалькенберг, спешит через
двор и скрывается и  господском доме. Его пригласили  петь перед  господами.
Потом  капитан  Братец  и другие начинают подтягивать,  получается  громко и
весело. Немного спустя Ларс  Фалькенберг входит в людскую. Из кармана у него
торчит бутылка как плата за беспокойство. Увидев, что в  людской сижу только
я, незнакомый  человек, он проходит к Нильсу,  чтобы  пропустить  с  ним  по
одной. Потом туда же приглашают и меня. Я остерегаюсь много говорить, как бы
меня не признали,  но перед уходом Ларс  вдруг просит меня немного проводить
его.  Тут по дороге выясняется, что меня давным-давно раскусили. Ларс знает,
что я его прежний напарник.
   Это сказал ему капитан.
   Ладно же, думаю я. Коли так, все  мои  предосторожности ни  к  чему. Я,
признаться, даже доволен  таким  оборотом дела. Значит, капитану  наплевать,
чем я занимаюсь у него в усадьбе.
   Я проводил Ларса Фалькенберга до  самого дома, мы вспоминали былые дни,
говорили о Ларсовом хозяйстве и о всяких здешних делах: капитан давно уже не
пользуется прежним уважением, он теперь не председательствует в общине, люди
перестали приходить к нему за советом. "Видишь дорогу - это он велел довести
ее до самого шоссе, а больше он ничего не делал, хотя  с тех  пор уже минуло
целых  пять лет.  Дом пора  красить, а  ему и горя  мало, поля запущены, лес
повырублен".- "Уж  не  пьет ли  он,  часом?"  -  "Поговаривают, но наверняка
сказать нельзя, черт бы побрал всех сплетников. Выпивает, не  без того, и из
дому он часто уезжает и  не скоро возвращается, а хоть и вернется, у него  к
хозяйству  душа  не лежит, вот  в чем горе.  Не иначе в  него вселился  злой
дух",- рассказывает Ларс.
   - А фру Фалькенберг?
   -  Она-то?  Она-то  не  переменилась,  играет  на  рояле,  и  уж  такая
обходительная, что лучше и желать нельзя. Дом  у них  гостеприимный,  гостей
всегда  полно:  а  налоги большие  и  расходы  большие.  Чтобы  хоть  как-то
содержать  в  порядке  все постройки,  нужна уйма денег. Жалко сердечных,  и
капитана,  и его  супругу, они так друг  другу  осточертели! Да где  ж такое
видано! Если они  и перекинутся когда словечком, так не глядят друг на друга
и губ почти не разжимают. Они по нескольку месяцев подряд только  с чужими и
разговаривают. Летом  капитан уезжает  на учения,  домой не наведывается, за
женой  не следит, да и за хозяйством тоже.  "Детей  у них  нет -  вот в  чем
беда",- говорит Ларс.
   Из дома  выглядывает  Эмма и  подходит  к нам. Она все  так  же  мила и
привлекательна, о чем я ей и говорю. "Да, моя Эмма хоть куда,-  подтверждает
Ларс,- вот только  рожать  она больно горазда".  Он  и ей  наливает из своей
бутылочки  и  заставляет ее  выпить.  Эмма приглашает  нас войти,  - чем так
стоять  перед  дверью,  лучше  посидеть  за  столом.  "Эка важность, лето на
дворе!"  - отвечает Ларс, он и не думает впускать меня в дом. Когда я ухожу,
он идет немного проводить  меня и по дороге показывает, где он копал канаву,
где пахал,  где ставил  изгородь.  Он неплохо и очень толково  потрудился на
своем  маленьком  участке, вид  этого  уютного домика в лесу наполняет  меня
удивительным  спокойствием.  Чуть поодаль,  за  домом и коровником, негромко
шумит  лес, здесь  все больше лиственные  деревья, и осиновая  листва издает
шелковистый шорох.
   Я ухожу. Близится вечер, замолкли птицы, погода  мягкая, голубые нежные
сумерки.
   - Сегодня вечером  мы  все  будем молоды!  - громко и отчетливо говорит
мужской голос в кустах сирени. - Пойдемте танцевать на выгон.
   - А  помните,  какой  вы были  в прошлом  году?  -  отвечает  голос фру
Фалькенберг. - Вы были милый и юный и ничего подобного не говорили.
   - Да,  в  прошлом году  я ничего подобного не говорил. Подумать только,
что вы это запомнили. Hо и в прошлом году вы однажды выбранили меня. "Как вы
прекрасны сегодня  вечером",  - сказал я. "Нет, - ответили вы, - моя красота
давно ушла,  но  вы  совсем  как дитя, и  я прошу вас не  пить так много", -
сказали вы.
   - Да, так я говорила, - с улыбкой признается фру Фалькенберг.
   - Так вы говорили. Но это  неправда:  мне лучше знать, прекрасны вы или
нет, недаром я целый вечер любовался вами.
   - О, дитя, дитя!
   - А сегодня вечером вы еще прекраснее.
   - Кто-то идет.
   В кустах  сирени двое  - фру Фалькенберг с приезжим  инженером. Увидев,
что это всего-навсего я, они как  ни в чем не бывало возобновляют прерванный
разговор, будто  меня  здесь нет.  Так уж  устроен ум  человеческий. Хотя  я
только о том и мечтал, чтобы меня  оставили в покое, теперь мне досадно, что
эти двое так откровенно мной пренебрегают. У меня уже седая голова, думается
мне, неужели мои седины не заслуживают уважения?
   - Да, сегодня вечером вы еще прекраснее,- повторяет инженер.
   Я поравнялся с ними, я спокойно здороваюсь и прохожу мимо.
   - Я только хотела вам сказать, что все это ни к чему, - отвечает  фру и
тут же кричит мне вдогонку: - Вы что-то потеряли!
   Потерял? На дороге лежит мой  носовой платок, я  нарочно уронил его;  я
возвращаюсь, поднимаю платок, благодарю и ухожу.
   -  Не  отвлекайтесь  из-за  пустяков,  - восклицает инженер.-  Какой-то
мужицкий платок с красными цветочками. Идемте лучше в беседку!
   -- Беседка по ночам заперта, - отвечает фру. - Или там кто-нибудь есть.
   Остального я не слышу.
   Жить  я  буду в комнате  над людской.  Единственное открытое окно  моей
комнаты смотрит как раз в заросли сирени. Поднявшись к себе, я слышу, что те
двое все еще продолжают разговаривать в  зарослях, но не слышу о чем. Почему
это беседка заперта по ночам и  кто завел  такой порядок, - рассуждаю  я про
себя.  Наверно,  какая-нибудь продувная  бестия смекнула, что,  если  всегда
держать дверь  на запоре,  можно будет однажды  без особого риска наведаться
туда в приятном обществе, запереть за собой дверь и провести там время.
   Вдали,  на дороге, по которой я только что пришел, показались еще двое,
это толстый капитан Братец и пожилая дама с шалью.  Должно  быть, они сидели
где-то  в  роще, когда я  шел мимо, и  я  мучительно  стараюсь вспомнить, не
разговаривал ли я на ходу сам с собой.
   Вдруг  я  вижу,  как  инженер  выскакивает  из-за  кустов  и  стремглав
бросается к  беседке. Дверь заперта, он наваливается плечом и высаживает ее.
Слышен треск.
   - Идите сюда, здесь никого нет! - кричит он.
   Фру Фалькенберг встает и говорит очень сердито:
   - Что вы вытворяете, безумный вы человек!
   Однако, говоря эти сердитые слова, она покорно идет на его зов.
   - Вытворяю? - переспрашивает инженер.  - Любовь это не глицерин. Любовь
это нитроглицерин.
   Он берет ее за руку и уводит в беседку.
   Пусть так.
   Но  тут появляется  жирный капитан со своей  дамой.  Те  двое в беседке
этого, разумеется, не подозревают, а  фру Фалькенберг навряд ли будет  рада,
если ее застанут  в таком уединенном месте с посторонним мужчиной. Я  обвожу
глазами  комнату, ищу,  чем  бы  их  предупредить,  замечаю  пустую бутылку,
подхожу  к  окну и изо всех сил  кидаю  ее.  Слышен  звон, бутылка разбилась
вдребезги, осколки стекла и черепицы сыплются с  крыши, в  беседке раздается
вопль ужаса и оттуда выбегает фру Фалькенберг, инженер следует по пятам, все
еще держась за ее одежды. Они застывают на месте и оглядываются по сторонам.
"Братец!  Братец!  -  восклицает  вдруг  фру  Фалькенберг  и  мчится  сквозь
заросли.- Не ходите за мной! - приказывает она на бегу.- Не смейте ходить за
мной!"
   Но  инженер прытко скачет  за ней. На  редкость молодой и несговорчивый
субъект.
   Итак  появляется жирный капитан со  своей  дамой.  Они ведут  волнующий
разговор о том, будто в мире нет ничего, что могло бы сравниться с  любовью.
Жирному наверняка  лет  под  шестьдесят, даме не  меньше  сорока; презабавно
наблюдать их нежности.
   Капитан говорит:
   - До  нынешнего вечера я еще мог как-то терпеть, но сейчас это выше сил
человеческих. Вы окончательно свели меня с ума, мадам.
   - Ах, я не думала, что это так серьезно, - отвечает она и хочет отвлечь
его, направить его мысли по другому руслу.
   - Очень серьезно, - говорит он. - Пора положить этому конец, понимаете?
Мы вышли из леса;  там я думал, что смогу вытерпеть еще одну ночь, и поэтому
ничего вам не сказал. Но теперь я умоляю вас вернуться со мной в лес.
   Она качает головой:
   - Нет, я, конечно, готова помочь вам... сделать все, что вы...
   -- Благодарю! - выпаливает он.
   Он  обхватывает ее  руками  тут  же, посреди  дороги и  прижимает  свой
шарообразный живот к ее животу. Издали кажется, будто они рвутся  прочь друг
от друга. Ну и ловкач этот капитан.
   - Отпустите меня! - молит она.
   Он слегка разнимает руки, потом опять стискивает свою даму. И опять это
выглядит издали так, будто они дерутся.
   - Давайте вернемся в лес, - твердит он.
   - Ах, это невозможно, - отвечает она. - И к тому же выпала роса.
   Но слова любви распирают капитана, он открывает шлюзы.
   - Было время, когда я не обращал внимания на цвет женских глаз. Голубые
глаза - подумаешь! Серые глаза -  подумаешь! Взгляд любой силы, глаза любого
цвета - подумаешь! Но вот явились вы с карими глазами.
   - Да, глаза у меня карие, - подтверждает и дама.
   - Вы опалили меня своими глазами! Ваши глаза сжигают меня.
   -  Не  вы  первый  хвалите  мои  глаза,-  отвечает дама. -  Мой  муж, к
примеру...
   -  Не  о нем речь...  Могу вам  сказать  одно:  если бы  я встретил вас
двадцать лет назад, я не поручился бы за свой рассудок. Идем  же,  в лесу не
так уж много росы.
   - Пошли лучше в дом, - предлагает она.
   - В дом! Да там нет ни одного уголка, где мы могли бы уединиться.
   - Уж один-то найдется!
   -  Ладно,  но  сегодня вечером  этому  надо  положить конец,  - говорит
капитан.
   И они уходят.
   Я  спрашиваю себя, а точно  ли  я бросил бутылку  затем,  чтобы кого-то
предостеречь.

   На  рассвете в  три  часа  я слышу, как батрак встает и выходит кормить
лошадей. В четыре  он стучит мне снизу. Я не хочу  огорчать его, пусть  себе
думает, что встал первым,  хотя при  желании я мог бы разбудить его в  любой
час  ночи, я совсем не спал. Когда  воздух так  чист и свеж, ничего не стоит
провести без сна ночь, а то и две - воздух разгоняет сон.
   Сегодня  батрак  вывел  в поле  новую упряжку. Он внимательно  осмотрел
чужих лошадей и выбрал пару, принадлежащую Элисабет. Это добрые крестьянские
коняги с сильными ногами.


II

   Все больше и больше гостей съезжается в Эвребе, веселью не видно конца.
Мы, батраки, вносим удобрения, пашем и сеем, в полях уже проглянули  кой-где
молодые всходы. Любо смотреть на их зелень.
   Но нам  то и дело  приходится воевать с капитаном  Фалькенбергом.  "Ему
плевать и на свой разум, и на свое благо",- жалуется  батрак. Да, в капитана
словно  вселился  злой дух.  Он  бродит по  усадьбе полупьяный и полусонный;
главная его забота - показать себя непревзойденным амфитрионом,  пять  суток
подряд он со своими гостями превращает ночь в день. А  когда  по ночам  идет
такой  кутеж, на скотном дворе  тревожится скотина, да  и горничные не могут
выспаться толком; случается, даже  молодые господа заходят к ним среди ночи,
усаживаются прямо на кропать  и заводят  всякие разговоры, лишь бы поглядеть
на раздетых девушек.
   Мы,  батраки, к этому  касательства  не имеем,  чего  нет, того нет, но
сколько раз мы стыдились, что служим  у  капитана, стыдились того, чем могли
бы гордиться.  Батрак  - так тот завел  себе значок  общества трезвенников и
носит его на блузе.
   Однажды капитан пришел ко мне в поле и велел запрягать, чтобы  привезти
со  станции  двух новых  гостей.  Время было послеобеденное. Капитан, должно
быть, только встал. Просьба его очень меня смутила. Почему он не обратился к
старшему  батраку? Я подумал: все ясно,  ему колет глаза значок трезвенника.
Капитан, должно быть, угадал мои сомнения, он улыбнулся и сказал:
   - Может, ты из-за Нильса сомневаешься? Тогда я для начала  переговорю с
ним.
   Нильс - так звали батрака.
   Но сейчас я не  мог ни под каким видом пустить капитана к Нильсу: Нильс
до сих пор пахал на  чужих лошадях и просил меня, в случае чего, подать  ему
знак.  Я  достал носовой платок, утер лицо,  потом слегка взмахнул  платком,
Нильс это увидел  и немедля выпряг чужих лошадей. "Интересно, что он  теперь
будет делать?"  - подумал я. Ничего, этот славный Нильс всегда найдет выход.
Хотя время было самое что ни на есть рабочее, он погнал лошадей домой.
   Ох,  только бы мне еще ненадолго задержать капитана! Нильс понял, в чем
дело, он погоняет лошадей и чуть не на ходу начинает снимать с них упряжь.
   Вдруг капитан в упор взглядывает на меня и спрашивает:
   - У тебя что, язык отнялся?
   - Должно быть, у Нильса что-то не ладится,-  выдавливаю я наконец через
силу. - Недаром он лошадей распрягает.
   - A дальше что?
   - Да нет, ничего, я просто так...
   Врагам  бы моим оказаться на моем  месте! Но я могу  еще немного помочь
Нильсу, ему и без того нелегко. Я тут же берусь за дело:
   - Видите, мы и с севом-то не управились, а всходы так и лезут из земли.
Да еще у нас осталась невспаханная земля, и мы...
   - Всходы лезут? Вот и хорошо, пусть лезут.
   -  У меня здесь сто двадцать  аров,  а  Нильсу  надо поднять  целых сто
сорок, вот я и подумал, что, может, господин капитан  не ст