есколько заторов  поменьше и
нанести на  карту один большой, перекусил  и запил свой обед  водой из реки.
После недолгого отдыха я пошел дальше, и шел так до самого вечера. Под вечер
я набрел на большой затор, где уже возился какой-то человек - тот, с кем мне
и  надлежало встретиться. Я не сразу к  нему подошел,  я сперва  пригляделся
издали; этот человек действовал с большой осторожностью, он явно опасался за
свою жизнь  и  не меньше того  опасался промочить  ноги. Его  поведение меня
забавляло.  Там,  где  возникала  хотя  бы  маленькая   угроза   уплыть   на
освобожденном бревне, он  заблаговременно спасался бегством. Потом я подошел
ближе и вгляделся пристальней - это был мой старый приятель Гринхусен.
   Мой старый  товарищ, напарник  по Скрейе,  тот самый, с которым я шесть
лет назад копал колодец.
   Теперь он здесь.
   Мы поздоровались, присели на кучу бревен и потолковали о том, о сем, мы
наперебой спрашивали и отвечали. А  тем временем стало уже  слишком  поздно,
чтобы  продолжать работу, мы  поднялись и прошли немного вверх по реке -  до
того места, где Гринхусен соорудил для себя  бревенчатую хижину. Мы заползли
в  нее, развели огонь, сварили кофе, подзакусили. Потом мы выбрались на волю
и, развалясь среди вереска, раскурили свои трубки.
   Гринхусен постарел,  он совсем сдал за  эти годы, так же как и  я, и не
желал теперь даже  вспоминать о нашем развеселом  молодом  житье, когда мы с
ним отплясывали ночи  напролет.  И его-то называли некогда рыжим волком. Да,
укатали сивку  крутые горки. Он  даже  улыбаться отвык. Будь у меня при себе
выпивка, он, может, и повеселел бы, но выпивки не было.
   В  молодые годы  Гринхусен был своенравный  и упрямый,  теперь  он стал
уступчивый и тупой. Что ему ни скажи, он неизменно  отвечает:  "Вполне может
быть!" или: "Твоя  правда!" Но  отвечал  он так не потому,  что разделял мое
мнение, а потому, что  жизнь его пообломала. Словом, встреча оказалась не из
приятных, всех нас с годами обламывает жизнь!
   Дни, конечное дело, идут себе помаленьку, сегодня как вчера,  да только
сам  он  уже не тот, рассказывал Гринхусен, за последнее время он  заработал
ревматизм, и грудь  чего-то  побаливает - сердце не в  порядке.  Но,  покуда
инженер Лассен  дает ему работу, жить  еще  можно, реку он знает теперь  как
свои пять пальцев, а ночует, когда  тепло, в этой хижине. И с одеждой хлопот
нет  - штаны  да куртка, что зимой,  что летом. Прошлый год к нему привалила
большая удача, продолжал Гринхусен, он  нашел бесхозную овцу. Где нашел,  уж
не в лесу ли? Да нет,  прямо здесь,- и Гринхусен ткнул пальцем куда-то вверх
по реке. После этой находки у него всю зиму к обеду бывала  по  воскресеньям
свежая убоина.  Еще  у него есть родня в Америке, женатые дети, и устроились
они там как дай бог всякому, только ему от этого проку нет. На  первых порах
они высылали кой-какую малость, потом перестали,  почитай уже два года он не
получал от них ни строчки. Вот каково им с женой приходится на старости лет.
   Гринхусен погрузился в раздумье.
   Из  лесу и с реки доносится неумолчный шум, будто овеществленное Ничто,
разбившись  на мириады частиц,  протекает мимо  нас. Здесь нет  ни  птиц, ни
зверья,  но,  приподняв камень, я замечаю под ним какую-то живность. "Как ты
думаешь, чем  живет вся эта мелочь?" - спрашиваю  я. "Какая  такая мелочь? -
интересуется Гринхусен.- Ах, эти-то! Это же просто муравьи". "Нет,- объясняю
я,- это такие жуки.  Если  его  положить на кусок дерна,  а сверху придавить
камнем, он все равно будет жить".
   Гринхусен отвечает:
   - Вполне может быть!
   Но видно, что он пропустил мои слова мимо ушей.
   И тогда я продолжаю  развивать свою мысль уже для себя: но сунь под тот
же камень муравья, и немного спустя там не останется ни одного жука.
   Лес  шумит,  и река  шумит по-прежнему. Это  одна вечность  приходит  в
согласие с  другой вечностью. А бури и громы означают, что вечности вступили
в войну.
   - Да,  так  оно и есть,- нарушает  молчание  Гринхусен,- четырнадцатого
августа как раз  исполнится два года с последнего  письма от Олеа, в нем еще
была  отличная  фотография.  Олеа  живет в Дакоте,  так,  кажется,  шикарная
фотография,  а  загнать я  ее  так и не сумел. Бог  даст все еще  уладится,-
сказал  Гринхусен и  зевнул.- Да, так  чего я хотел  спросить-то, сколько он
тебе положил в день?
   - Не знаю.
   Гринхусен недоверчиво на меня смотрит, думает, что я скрытничаю.
   - Мне-то оно и ни к чему,- говорит он.- Я просто так спросил.
   Чтобы сделать ему приятное, я начинаю гадать:
   - Кроны две-три, пожалуй, дадут.
   - Тебе-то дадут,- с завистью говорит он.- А мне, опытному сплавщику, ни
разу больше двух не давали.
   Тут же у него возникает опасение, как бы я не доложил кому следует, что
он недоволен.  Гринхусен  принимается нахваливать  инженера  Лассена,  и  уж
такой-то он хороший, зря человека не обидит! Ни в  жисть! А мне он все равно
как отец родной, если хочешь знать.
   Это Лассен-то ему отец!  Смешно  было слушать, как старый, беззубый рот
Гринхусена  произносит такие слова. При  желании я наверняка мог  бы кой-что
выведать об инженере, но я не стал расспрашивать.
   - А инженер не приказывал мне прийти в город? - спрашивает Гринхусен.
   - Нет.
   - Он иногда меня  вызывает,  думаешь, за делом? Какое там, просто хочет
поболтать со мной. Золотой человек!
   Вечереет.  Гринхусен  снова  зевает но  весь  рот,  заползает  к себе и
ложится спать.

   С утра разбираем затор.
   - Пошли дальше вверх по реке,- зовет меня  Гринхусен.  Я  иду. Примерно
через час ходьбы перед нами открываются строения и пашни  горного хутора. По
странной ассоциации мыслей я вспоминаю гринхусеновскую овцу.
   -- Ты не здесь ли нашел свою овцу? - спрашиваю.
   Гринхусен глядит на меня.
   - Здесь? Нет. Далеко. Отсюда не видать. На самой границе, где Труватн.
   А разве Труватн не в соседней округе?
   То-то  и  оно, что в  соседней.  Стало быть, далеко,  И вдруг Гринхусен
решает идти один. Он замедляет шаг, говорит мне спасибо за компанию.
   - Хочешь, я провожу тебя до самых ворот? - предлагаю я.
   Оказывается, Гринхусен и  не думает  туда заходить. И вообще он на этом
хуторе сроду не бывал. Мне осталось только одно - вернуться в город.
   Так я и сделал, я вернулся в город тем же путем, что и пришел.


VI

   Такая работа меня не устраивала, я ее и за  работу не считал. Ходи себе
вдоль по бережку, туда и обратно, да  расчищай  по  пути  небольшие  заторы.
После каждого похода я возвращался в  город, где снял  себе  комнату.  Водил
знакомство все  это время я только с одним человеком, с  носильщиком, он  же
рассыльный из того отеля,  где жил  инженер Лассен,  это был дюжий парень  с
детскими  глазами  и огромными  кулачищами,  он  мог  растопырить пальцы  на
одиннадцать  дюймов.. Он рассказывал, что еще  ребенком упал и зашиб голову,
почему и не сумел ничего достичь в жизни, а годен лишь на то, чтобы  таскать
тяжести. С ним я порой и отводил душу, а больше ни с кем в целом городе.
   Ох уж этот маленький городок!
   Когда вода стоит высоко, весь город наполнен ее неумолчным  шумом и как
бы разделен  на две части.  Люди  живут в  деревянных домиках,  одни к  югу,
другие к  северу от  этого шума и кое-как перебиваются изо дня в день. Среди
множества детей, что  бегают через  мост в  лавочку  за покупками, совсем не
встретишь оборванных, вряд  ли кто-нибудь  из них не ест досыта,  и  все они
премиленькие.  А симпатичней всех долговязые, голенастые девчонки, они тощие
и веселые, они  всецело заняты  друг другом  и  своими  девчачьими заботами.
Иногда они  останавливаются посреди моста, смотрят вниз на застрявшие бревна
и  подбадривают   сплавщиков  криком:  "Эге-гей!"  Потом   они   прыскают  и
подталкивают друг друга.
   Но птиц здесь нет.
   Как  ни, удивительно,  птиц  здесь  нет. Погожими  вечерами  на  закате
зеркально сверкает у  запруды  водная гладь,  глубокая  и недвижная. Над ней
вьются комары и бабочки,  в ней отражаются  прибрежные деревья, но  на  этих
деревьях  не видно  птиц.  Может,  в  этом  повинен  шум  водопада,  который
заглушает  все  остальные  звуки;   птицам  неприятно,  что  они  не  слышат
собственных песен. Так и получилось, что из крылатых обитателей здешних мест
остались лишь комары  да мухи.  Одному  только  богу  известно,  почему даже
сороки и вороны не жалуют наш город.
   В каждом небольшом городке каждодневно происходит какое-нибудь событие,
которое  помогает  людям  встречаться, в  большом  городе  этой цели  служит
променад.  На побережье  в городах  Вестланна  - почтовый  пароход.  Жить  в
Вестланне и не явиться  на пристань к прибытию  парохода - это поистине выше
сил человеческих. Но здесь, в этом маленьком городке,  откуда до моря добрых
три  мили, а вокруг только горы да  холмы,  у нас есть  река. Поднялся ли за
ночь  уровень воды или,  напротив,  упал? Проплывут ли  сегодня через  город
бревна из заторов?  Сил нет, до чего интересно.  Правда,  здесь проходит еще
ветка железной дороги, но что с нее возьмешь, ветка тут  и кончается, дальше
ей  попросту  не  пробиться,  и  вагоны  застревают,  как пробка в  горлышке
бутылки. А  сами  вагончики-то  каковы! Внешне они довольно  симпатичные, но
люди  стыдятся в них ездить, до того они старомодные и  дряхлые, в  них даже
сидеть нельзя, не сняв шляпы.
   Да, еще у нас есть базар и церковь,  школы, почта. И еще - лесопильня и
деревообделочная фабрика выше по реке. А всяких лавочек и лавчонок просто на
удивление много.
   Вот какие мы богатые! Я здесь человек чужой - как чужой везде и всюду,-
но даже я мог бы перечиcлить великое множество всякой всячины, которая у нас
есть, не считая  реки.  Был ли  этот город когда-нибудь больше,  чем сейчас?
Нет, никогда, вот уже  два с половиной столетия он  существует как маленький
город.  Зато когда-то  здесь  среди мелюзги  жил большой человек,  он,  этот
местный  царек, разъезжал с лакеем на запятках -  а  теперь мы все равны. Из
чего,  разумеется,   не  следует,  что   мы  равны  смотрителю   лесосплава,
двадцатидвухлетнему   инженеру   Лассену,   который   может  один   занимать
двухкомнатный номер.
   Делать мне нечего, вот почему я предаюсь размышлениям такого рода:
   Здесь есть один  громадный дом, ему лет двести или  около того - строил
его великий Уле  Ульсен Туре. Размеры дома  даже трудно вообразить себе,  он
двухэтажный, а по фасаду вытянулся на целый квартал;  сейчас в нем размещены
казенные  магазины.  Когда  он  строился,  в здешних  лесах встречались  еще
деревья-великаны,  такие,  что  не   обхватить,  стволы  великанов  насквозь
пропитались  рудным  железом,  и топор  их не  брал. А в  самом доме залы  и
темницы как  в  настоящем замке  здесь  властвовал великий Туре -  князь  во
князьях.
   Настали другие  времена, дома стали не просто большие, не просто защита
от дождя и холода, они должны были радовать глаз. На той стороне реки  стоит
древнее здание  с  на  редкость стройной  ампирной  верандой, с  колоннами и
фронтоном.  Архитектура  его отнюдь не безупречна, но все же оно  красиво  и
высится, как белый храм на фоне зеленых холмов. И  еще один  дом привлек мое
внимание.  Это  у  самой  базарной  площади.  Двустворчатая  парадная  дверь
украшена старинными ручками и причудливой формы зеркалами в стиле рококо, но
оправа  у  них  покрыта каннелюрами а-ля Луи  Сез.  Над  дверью  медальон  с
арабскими цифрами 1795 - вот когда здесь начались перемены. В ту пору в этом
маленьком городке  жили  люди,  которые  без помощи  пара и  телеграфа умели
шагать в ногу со временем.
   А  потом начали строить дома для защиты от дождя и холода и ни для чего
другого.  Эти были  и  невелики и некрасивы. Речь шла лишь  о том, чтобы  на
швейцарский манер обеспечить кровом жену и детей, и больше ни о чем. У этого
никчемного  альпийского народца, который за  всю свою историю никогда ничего
не  значил и никогда ничего не совершил, мы научились поплевывать на внешний
вид  своего жилища,  коль  скоро  им не пренебрегают  бродяжки-туристы. Кому
нужна храмовая красота и благолепие белого дома среди  зеленых холмов?  Кому
нужен большой-пребольшой дом, сохранившийся с времен Уле Ульсена Туре, когда
из него можно бы с легкостью наделать двадцать жилых домов?
   Мы  опускались ниже  и ниже, мы падали глубже и глубже.  Зато сапожники
ликуют, и не потому, что все мы  теперь равно  велики, а потому,  что все мы
равно ничтожны. Пусть так.

   По длинному  мосту  хорошо гулять,  у него  дощатый настил, ровный, как
паркетный пол, и даже молодые дамы ходят по нему без затруднений. Мост ничем
не заслонен, это превосходный наблюдательный пункт для нас, зевак.
   Снизу, с затора, доносятся крики, когда сплавщики  пытаются высвободить
очередное  бревно,  застрявшее   среди  подводных   камней.  А  с  верховьев
подплывают  новые бревна,  громоздятся на прежние, и затор  растет,  растет,
растет, порой в одном узком  месте  застревает  до  двухсот дюжин. Ecли дело
пойдет  на  лад, сплавщики в  свой срок разберут затор. Но  уж  если дело не
заладится,  бревна могут  увлечь  бедолагу-сплавщика  в  водоворот, и там он
найдет свою смерть.
   Десять человек с  баграми разбирают затор, все не раз побывали в воде и
вымокли -  кто  больше,  кто  меньше. Десятник  указывает, какое бревно надо
высвободить  в первую очередь, но порой мы  со своего наблюдательного пункта
можем заметить, что среди сплавщиков нет единодушия.  Слышать при таком шуме
мы, разумеется, ничего не слышим, но зато  видим, что рабочие  предпочли  бы
начать  совсем с другого бревна, что самый опытный  сплавщик недоволен. Мне,
знающему  их  язык,  чудится, будто я  слышу,  как он  упрямо  и  раздумчиво
твердит: "Надо еще посмотреть,  не  можем ли мы сперва высвободить вот это!"
Двадцать глаз устремляются на  новое бревно,  двадцать глаз прослеживают его
путь в хаотическом нагромождении других бревен, и, если согласие достигнуто,
десять  багров вонзаются  в него. В  такую минуту  утыканное  баграми бревно
напоминает арфу  с туго  натянутыми  струнами,  из десяти  глоток вырывается
дружное "эй!". Все разом  наваливаются, и бревно  едва заметно сдвигается  с
места. Новый взмах, новый крик, и бревно  продвигается  еще  на пядь. Словно
десять муравьев пыхтят  вокруг одной ветки.  И вот уже водопад  подхватывает
освобожденную добычу.
   Но попадаются бревна, которые и с места-то не сдвинешь, а высвобождать,
как на грех, надо их, и только их. Тогда сплавщики обступают бревно со  всех
сторон  и, едва различат его среди хаоса,  вонзают в него  свои  багры. Одни
тянут, другие толкают. Если бревно сухое, его нарочно смачивают, чтобы лучше
скользило. Теперь багры не  высятся в строгом порядке, подобно струнам арфы,
теперь они скрестились, как нити паутины.
   Порой  с  реки  целый день  доносятся вопли  десяти глоток,  затихающие
только на время обеда,  порой вопли не прекращаются много дней подряд. Затем
новый звук достигает наших ушей, мы слышим удары топора: какое-нибудь подлое
бревно легло так, что его не вытащить никакими силами, а весь затор держится
из-за него. Тогда его надо подрубить. Долго работать топором не приходится -
непомерная тяжесть, навалившаяся на бревно, ломает  его,  как спичку, и весь
гигантский  хаос приходит  в движение. В такие  минуты  сплавщики прекращают
работу и  только следят:  если  подалась как раз  та часть  затора, где  они
стоят,  им   надо  проявить   кошачью  ловкость,  чтобы  перепрыгнуть   куда
побезопаснее. Каждый день, каждый  миг их работы полон страшного напряжения,
свою жизнь и смерть они держат в собственных руках.

   Но этот город умер при жизни.
   Печальное зрелище являет собой  мертвый город, он  тщится доказать, что
он еще жив.  Таков  Брюгге,  великий  город  старины,  таковы  многие города
Голландии, Южной  Германии,  Северной  Франции,  Востока.  Когда  стоишь  на
главной площади такого города,  говоришь самому  себе:  вглядись, раньше это
был живой город, до сих пор еще я встречаю людей на его улицах.
   И вот что удивительно. Наш  город притаился  в укромной низине, со всех
сторон его обступили горы, но есть здесь и местные красавицы среди женщин, и
местные честолюбцы  среди  мужчин  - все, как в других городах.  Вот  только
жизнь  здесь  ведут презабавную  -  узловатые пальцы,  мышиные  глаза,  уши,
заложенные вечным  шумом водопада. Жук шныряет по вереску, там и сям на пути
у него встает желтая соломинка, но для жука это стволы могучих деревьев. Два
местных торговца идут  по мосту,  торговцы явно держат  путь к почтамту. Они
надумали купить на двоих целый марочный блок, чтобы получить скидку.
   Ох уж эти городские торговцы!
   Каждый день они  исправно  развешивают  в  витринах  готовое  платье  и
раскладывают прочий товар, но покупателей я  не видел у них  почти  ни разу.
Сперва я все ждал,  что какой-нибудь крестьянин рано или поздно спустится  с
гор и за каким-нибудь делом наведается в город. Я не ошибся, сегодня я видел
крестьянина, и какое же это было непривычное и занятное зрелище!
   Костюм на нем был из народной сказки: куртка с серебряными пуговицами и
серые штаны с леями  из черной кожи. Он сидел на  крохотной подводе. Подводу
тянула крохотная лошадка, а  за  его спиной,  на  подводе,  стояла крохотная
бурая коровенка,  должно быть, ее привезли к мяснику. Все три живых существа
- человек, лошадь и корова были такие махонькие и такие  древние, словно это
гномы выбрались погулять среди людей; я не удивился бы, если бы они внезапно
исчезли  прямо у меня на  глазах. И вдруг корова протяжно  замычала на своей
игрушечной  подводе. Даже ее мычание  показалось  мне каким-то потусторонним
звуком.
   Часа  два спустя  я  увидел своего  крестьянина уже  без лошади  и  без
коровы. Он бродил по лавкам, делая покупки. Я побывал вместе с ним у шорника
и стекольщика Вогта, который попутно  торговал еще и  кожаным товаром.  Этот
многогранный негоциант  хотел  обслужить меня в первую очередь, но я сказал,
что мне  надо  хорошенько  посмотреть  седла, потом кое-что из стекла, потом
кожи и что мне не к спеху. Тогда Вогт занялся гномом.
   Они, оказывается, старые знакомцы,
   - Ну как, снова в наших краях?
   - Да, уж, стало быть, так.
   И дальше весь перечень тем: погода, ветер, дороги, жена и дети, не хуже
чем всегда,  виды на урожай,  река за неделю понизилась на четверть; цены на
мясо; тяжелые времена. Они начинают вертеть кожу, ощупывать ее и обнюхивать,
перегибать и  обсуждать. Когда  после всего  этого отрезается  нужный кусок,
гному приходит  в голову,  что  кусок  тянет до  чертиков много,  надо взять
круглый вес,  а гирьки помельче  не считать!  Спорят еще битый час, как того
требует  обычай.  Когда в конце  концов  приходит  время платить,  на  сцену
является  не  менее сказочный  кошель  из  кожи,  кончики пальцев  выуживают
скиллинг за скиллингом, бережно и обстоятельно, оба заинтересованных лица по
нескольку раз  пересчитывают  сумму,  после  чего  гном боязливым  движением
закрывает кошель: больше там ничего нет.
   -  У тебя  ведь не одна  мелочь, есть и бумажками  кое-что. Я  вроде бы
видел бумажные деньги.
   - Бумажные? Ни-ни. Это неразменные.
   Новый спор, продолжительная беседа, обе стороны  мало-помалу поддаются,
сходятся на середине - и сделка заключена.
   - С ума сойти, до чего дорогая кожа,- говорит покупатель.
   А продавец отвечает:
   - Да что  ты, я отдал  тебе кожу почти  задаром. Смотри не забудь меня,
когда другой раз приедешь в город.
   Уже  под вечер  я  вижу, как гном  возвращается  домой после  общения с
людьми. Корова осталась у мясника. Теперь на подводе лежат пакеты и свертки,
сам  он  трусит  позади,  и  кожаные  леи  на  каждом  шагу  складываются  в
треугольник.  То  ли по  скудоумию,  то  ли,  напротив,  по  обилию  мыслей,
обуревающих  человека  после  выпивки,  только  полосу  купленной кожи  гном
обмотал, словно браслет, вокруг руки.
   Итак,  в го