зыковая способность человека есть интегральная составная часть человеческих познавательных способностей вообще. Если лигнвист на уровне универсальной грамматики находит врождённые структуры, то они одновременно являются универсальными свойствами человеческого интеллекта. Поэтому Хомский охотно перенимает характеристику языка как "зеркала духа" (1973, 51f., 54). 
Следовательно, весьма возможно, что универсальные признаки языковых структур отражают не столько ход индивидуального опыта, а скорее общий характер способности приобретать знания - т.е. врождённые идеи и принципы в традиционном понимании. 

(Chomsky, 1969, 83)
В соответствии с этой характеристикой, лингвистика является просто частью психологии (1970, 51). 
Естественно, следует ожидать тесной связи врождённых свойств духа и признаков языковых структур; ибо язык не имеет собственного существования, независимого от его ментальной репрезентации. Какими бы ни были эти свойства, они должны быть такими, которые получены посредством ментальных процессов организма, которые он открыл и которые вновь открываются каждым следующим поколением. 

(Chomsky, 1970, 155)
Врождённые структуры языка не только сравнимы, но и частично идентичны с врождёнными структурами познания. 
Представляется, что ввиду данного обстоятельства, язык может служить зондом, с помощью которого могут быть получены ясные представления при исследовании организации ментальных процессов. 

(Chomsky, 1970, 1955)
Хотя Хомский присоединяется к рационалистическому пониманию, следует отметить, что его "гипотеза врождённости" во многих аспектах отличается от трактовок классических рационалистов. Хотя Гудман и Штегмюллер говорят о "воскресении" учения о врождённых идеях, это оправдано только в определённых границах. 
Во-первых, врождённые идеи для него не готовые истины, а вид системы правил, ограничительная схема, с которой должна находится в созвучии любая специальная грамматика: 
Эта врождённая ограниченность есть, в кантовском смысле, предварительное условие для языкового опыта и она должно быть решающим фактором в определении хода и результата обучения языку. 

(Chomsky, 1970, 149)
Этот факт предполагает, во-вторых, что врождённые языковые структуры требуют дополнения эмпирическими данными, если они должны вести к овладению специальной грамматикой и определённым языком. 
В-третьих, Хомский не даёт обоснования априорий, как это пытались сделать Декарт или Лейбниц. Тезис о врождённой универсальной грамматике есть эмпирическая гипотеза, которая фальсифицируема фактическим материалом (1973,31, 50 , 54): 
Центральная проблема в этой области есть эмпирическая проблема ... Мы должны постулировать врождённые структуры, которые достаточны для объяснения дивергенции между опытом и знанием ... Одновременно необходимо, чтобы эти постулируемые врождённые ментальные структуры были не настолько ограничены, чтобы исключать известные языки ... Мне, однако, представляется несомненным, что это есть эмпирическая проблема. 

(Chomsky, 1970,131f.)
В-четвёртых, Хомский, очевидно, не хочет останавливаться на понятии врождённости, но подчёркивает, что также и происхождение универсальной грамматики нуждается в объяснении. 
Как получилось, что человеческий дух мог приобрести врождённые структуры, которые мы должны ему приписывать? ... Представляется, что не заблуждаются те, которые приписывают это развитие "естественной селекции". 

(Chomsky,1970, 158)
Языковед идёт, таким образом, от постановки вопроса лингвистики и философии языка, к вопросу, который ставят также гносеолог, этолог и психолог, а именно к вопросу о происхождении врождённых структур у человека. В этом пункте дискуссия вливается непосредственно в область представлений эволюционной теории познания. Поэтому целесообразно поставить вопрос об эволюции языка. 
    
    
Эволюция языка 
    
Вопрос об овладения языком детьми имеет большую важность для биологии, психологии, антропологии и философии языка. Языковеды, особенно Хомский, подчёркивают, что любой ребёнок обладает генетически обусловленными языковыми способностями, которых нет у попугая, хотя речевые органы последнего достаточны для артикуляции. Несмотря на это, также и речевые способности полежат определённому процессу созревания, который ограничивается ступенями развития психического созревания. Это ограничение сохраняется также тогда, когда общий ход созревания сильно замедляется и они не могут быть сняты посредством интенсивных занятий. 
Мы можем поэтому говорить о критическом периоде для усвоения языка. Его начало ограничено недостаточной степенью созревания. Его конец , кажется, связан с утратой способности приспособления и способности к новообразованиям в мозге ... 

(Lenneberg, 1972, 220 f)
Это ограничение периода овладения языком, вероятно, основано на функциональной специализации мозга (см. стр. 87), которая завершается примерно у четырнадцатилетних. Обычно языковые способности локализуются в левой половине головного мозга. Однако при поражении этой сферы, также и правая половина в состоянии их перенять, но только до периода половой зрелости; после этого такие перестановки более не возможны. 
Этот факт является примером сильной биологической обусловленности языковых способностей(109). Эта проблема каксается прежде всего (онтогенетического) развития языка. Но также и язык как целое, как человеческая способность (де Соссюр: langage) не безвременный, вечный или неизменный. Он также возник не внезапно, но имеет исторический характер и должен был развиваться из примитивных ступеней коммуникации. Именно этот диахронический аспект мы рассматриваем здесь как эволюцию языка. 
По поводу достижений коммуникативных систем у животных мы привели на стр.75 некоторые результаты зоосемиотики. В частности показано, что для языка пчёл можно указать уровень развития слуха. К сожалению, для человеческого языка не представляется возможным эмпирически указать такие ступени(110). Ещё сто лет назад можно было предположить, 
что где-то в отдалённых областях могут быть найдены полу-люди или человекообразые обезьяны, которые могли бы представлять собой "живые ископаемые" ранних стадий человеческой эволюции. Язык (или квази-язык) этих людей (или квази-людей) демонстрировал бы тогда также соответствующие ранние стадии эволюции языка. Однако все эти поиски оказались напрасными; нигде не удалось найти языка, который действительно мог бы быть охарактеризован как "примитивный". 

(Hockett, 1973, 135)
Поэтому уже к началу этого столетия стали думать о возможности обнаружения такого живого языка, который мог бы отражать какие-либо ранние стадии человеческого языка(111). 
Историко-сравнительное языкознание указало другой путь подхода к ранним стадиям языка. У нас имеется хорошая информация об истории отдельных языков и диалектов. У многих языков имеются также письменные документы достаточно обильной хроники. На основе таких источников, например, могут быть выведены законы звуковых изменений, которые не только дескриптивны, но могут иметь и определённую предсказательную ценность. Естественно, изменяются не только звуки, но также запас слов, их значения, грамматические формы и целые грамматические категории. 
Правда, хотя мы можем констатировать, что все языки постепенно изменяются, причины языковых изменений и языкового развития ещё далеко не ясны. Подходы к объяснению предлагает субстратная теория Г.И.Асколи (1886), согласно которой языковые привычки побеждённых народов в долгосрочном плане переносятся на языки победителей, или Мартиновская теория экономии языка, в которую входит теоретико-информационная точка зрения(112). Напротив, ошибочными в научном отношении считаются утверждения, что тип языка может необходимо определяться климатом и ландшафтом (Макс Мюллер) или состоянием общества (Николай Марр). 
Всё же изменения языка можно также констатировать и описывать полностью независимо от оснований и силы (от динамики, см.стр.58) языковых изменений. Можно ли надеяться, путём анализа всех языков мира, реконструировать раннее примитивное состояние? 
Хотя оно могло бы быть не таким древним, как исходное начало языка, но позволило бы обнаружить определённые примитивные признаки и благодаря этому сделать определённые экстраполяции в направлении первоначала. Также и этим надеждам не суждено было исполниться. Ранние реконструируемые стадии любой языковой группы демонстрируют уже всю сложность и гибкость сегодняшних языков. 

(Hockett,1973,138)
Систематические (типологические) классификации языков, например, на изолирующие, агглютинирующие, флектирующие и полисинтетические (Шлегель, В.ф. Гумбольд) не дали ключа для уровня развития языка. 
Эти факты разочаровывают, но не должны удивлять, если вспомнить о том, насколько далеко от нас отстоят имеющиеся или рекоструируемые языковые свидетельства. Изобретение письменности (Шумеры, Египет, Китай) относят ко времени примерно 3000 лет до н.э. По индоевропейски говорили - если такое вообще было - примерно 5000 лет до н.э. Смелейшие гипотезы об общем пра-языке для индоевропейских, семитских, уральских, тюркских и других языковых фамилий, так называемый борейский(113) , относят к каменному веку, т.е. примерно 10000 лет до н.э. Но что такое 10000 лет по сравнению с миллионом, в течение которого возникал человек (см. стр. 77) и должен был развиваться язык? 
Терпит крушение идея изучения первоистоков языка на примере овладения языком детьми. Первый закон Геккеля о повторении филогенеза в онтогенезе (см.стр 18) не однозначен и, во-вторых, ребёнок с самого начала изучает высоко-дифференцированный язык, а не пра-язык, причём уже в его возрасте высокоорганизованным мозгом (так что биогенетический закон был бы здесь совершенно не применим). 
Также и изучение речевого аппарата или полушарий мозга может дать в высшей степени необходимые, но недостаточные критерии для овладения языком. "Не определённое количество мозга, а специфическое свойство мозга детерминирует способность к языку. Эту качественную предпосылку вероятно невозможно определить с помощью ископаемых." (Simpson, 1972, 153) 
Тем не менее, нет никаких сомнений в том, что язык, точнее человеческие языковые способности являются результатом биологической эволюции и путь их исследований вырисовывается достаточно ясно: функциональная анатомия, психология, генетика и психология человеческого мозга, языковые аномалии, сравнение с мозгом бессловесных животных, изучение неязыковых коммуникаций. В итоге мы можем - как в астрономии (см.стр. 59) - лишь надеяться, что из синхронно данных фактов получить "заключение" о диахронии(114). 
Являются ли уже теперь состоятельными такие попытки реконструкции, нами здесь не исследуется. Мы обратимся к другой проблеме, а именно к следствиям эволюционной теории познания по вопросу употребимости языка. 
    
    
Для чего пригоден язык? 
    
На стр. 141 было упомянуто, что язык служит не только для выражения, призыва, изображения и сообщения, но выступает как опора мышления. То, что эта связь между языком и мышлением является очень тесной, также вытекает из размышлений на стр.141. Насколько хорошо выполняет язык эту функцию? 
Приспособленность индивида (соответственно, вида) к своему (их) окружению можно интерпретировать как итог информации, которую индивид (вид) смог усвоить и активно переработать. 
Уже в слове "приспособление" имплицитно содержится предпосылка, что благодаря этому процессу устанавливается соответствие, между приспосабливающимся и тем, к чему он приспосабливается. То, что таким способом живая система узнаёт о внешней реальности, что она в себе "зепечатлевает", есть информация о соответствующих данностях внешнего мира. Информация дословно означает отпечаток! 

(Lorenz, 1973,36f)
Этот информационно-теоретический характер наследования становится особенно отчётливым в современной генетике, прежде всего в генетическом коде. Каждая мутация является, так сказать, гипотезой о структуре внешнего мира. Большинство из этих гипотез, правда, ложны (т.е. большинство мутаций приносят неудачу); но имеются, очевидно, также правильные или, по меньшей мере, применимые гипотезы, как показывает история видов. 
Приспособительный характер относится, естественно, только к фактическому или непосредственному опытному миру индивидуума. Этим объясняются ограничения и достижения познавательных способностей (стр. 118 и далее). 
Для эволюционной теории познания языковая способность людей также является результатом эволюции. Хотя различные стадии эволюции языка не найдены в качестве "ископаемых" и не могут быть реконструированы из современного состояния языка, нет никаких сомнений в том, что язык образовался постепенно и подчинялся при этом принципам естестественного отбора. (Естественно, на способ селекции оказывала влияние также эволюция культуры; см. стр. 84.) 
Таким образом, языковая способность является важным средством приспособления в ходе естественного отбора. Также и она содержит информацию об окружающем мире и применимость этой информации постепенно проверялась. Но также и эта проверка происходила исключительно в контексте непосредственных потребностей человеческих индивидов и человеческого сообщества. Обыденный язык описывает мир так, как он нам является в повседневной жизни. Ещё и сегодня мы говорим "солнце всходит" (хотя движется Земля), "я брошу взгляд на это" (хотя, наоборот, свет падает на наши глаза). 
Можем ли мы вообще ожидать, что язык применим также для описания действительности, которая "познаётся" или переживается не непосредственно? Согласно эволюционной теории познания, такое предположение было бы переоценкой возможностей и гибкости языка (или единой структуры действительнсти). 
Язык является фактически прежде всего только "изобретением для домашнего хозяйства" (см. цитату на стр. 138), и вопрос о том, адекватен ли он для других целей, всякий раз должен специально обсуждаться. Нам следует ожидать, что для целей, не связанных с повседневными потребностями, особенно для описания реального мира, наш язык придётся корректировать, расширять или заменять искусственными языками. Это как раз то, что мы наблюдаем! 
Выражение "искусственный язык" подразумевает здесь не так называемые запланированные языки (как эсперанто), которым свыше ста лет. Также и такие искусственные языки должны преодолевать недостатки естественных языков: последние не интерсубъективны, трудно выучиваются и часто отягощены национальными интересами. Но построение идеального языка должно преодолеть другие недостатки. 
Понятие может быть неопреденным, многозначным, шатким, предложение бессмысленным, неполным, непонятным, многозначным, ограниченным в своей значимости. Кроме того, возможно, что понятие или предложение не реализует намерение, которое связано с их примененнием; тогда они неадекватны. Для каждого из этих случаев нетрудно привести примеры. Здесь же речь идёт лишь о том, чтобы показать, что имеются мотивы искать более эффективные средства выражения и описания. 
Понятия идеального языка должны быть определимыми, однозначными и точными, его предложения должны быть осмысленными, полными, понятными, однозначными и точными. Кроме того, должна иметься возможность давать истинностную оценку (истина или ложь) и язык как целое должен быть взаимосвязанным и как можно более широким. Нужно признать, что такого языка сегодня не существует. Однако было не мало попыток создать такой язык: достижения Фреге, Рассела, раннего Витгенштейна, Тарского, Карнапа, Куайна, Гемпеля и других - значительные шаги на таком пути(115). 
Но нет сомнений в том, что сами науки демонстрируют прогресс в конструировании и применении языков, в которых нет указанных недостатков. Можно лишь сожалеть о том, что каждая наука развивает при этом свой собственый специальный язык; но этот процесс является неизбежным, так как объекты различных дисциплин различны. Кроме того, каждый может - по меньшей мере принципиально - изучить язык определённой науки. 
Искусственные языки необязательно идентичны с формализованными языками: естественные языки принципиально не могут быть формализованы; с другой стороны, искусственные языки не нуждаются в формализации. Правда, использование искусственных языков осуществляется одновременно с формализмом и оба дополняют друг друга. Формальные методы используются особенно при создании эффективных - т.е. достаточно точных и богатых - языков. В последующем мы будем поэтому под искусственными языками понимать одновременно формализованные языки. 
Имеется много возражений против использования искусственных языков. 
Во-первых, искусственные языки якобы представляют собой смирительную рубашку , "испанский сапог", окостеневший инструмент, тюрьму духа. При этом термин "формальный" становится уничижительным словечком в смысле буквализма, педантичности, бесчеловечности, искусственности, неестественности. Аналогичное проявляется также при занятиях с "такой абстрактной" математикой или с "сухими" законами. Этот аргумент антипатии невозможно опровергнуть, но его можно смягчить указанием на несомненные преимущества искусственных языков. Только тот, кто овладел символами и исчислениями может почувствовать и оценить их точность и элегантность. 
Во вторых, искусственные языки, якобы, слишком трудно выучиваются. Психологические трудности при овладении и употреблении формальных систем несомненно существуют. Они влекут за собой то, что математики и теоретические физики могут (по крайней мере полагают) принимать участие в в обсуждении проблем биологов, психологов или социологов, но не наоборот. Они являются также причиной того, что математическая или символическая логика как учебная или исследовательская область представлена почти исключительно на математических, а не на философских факультетах. Математики привыкают к обращению с формальными системами "сызмальства". В аргументе выучиваемости следует таким образом принимать во внимание не факты, а их значение. 
В-третьих, символы, понятия и правила искусственных языков, якобы немотивированы и полностью произвольны. Это утверждение ошибочно. При разработке искусственных языков мы обладаем, правда, большой свободой; но эта свобода ограничена критериями, согласно которым определяется употребимость таких языков. Некоторые из этих требований были перечислены выше (на стр. 154). Также и искусственные языки различным образом пригодны для различных целей. Они подлежат поэтому строгому отбору, который руководствуется практической точкой зрения. Аргумент произвольности на этой ступени более не состоятелен. 
В-четвёртых, искусственные языки, якобы, бедны в сравнении со сложностью фактических отношений и поэтому неспособны выдержать конкуренцию с богатыми и красочными естественными языками. Но именно эта ограниченность языковых средств есть цена за непротиворечивость, когерентность, проверяемость и точность наших теорий. Она принуждает нас к концентрации на релевантных высказываниях и затрудняет принятие в наши теории неконтролируемых понятий, предположений или правил вывода. Только таким образом можно получать точные высказывания, теории и объективное познание. Аргумент бедности верен как констатация, но в своей оценке не справедлив. 
В-пятых, искусственные языки якобы чужды действительности, они якобы нереалистичны и поэтому неупотребимы для описания нашего мира. В рамках гипотетического реализма и эволюционной теории познания это утверждение является ложным. Лишь искусственные (теоретические) понятия дают нам возможность постижения не только нашего опыта, но также и объективных структур. В то время как весь человеческий опыт опыт необходимо антропоморфен, теоретические понятия являются результатом многотрудного процесса редукции, в ходе которого наша картиа мира становится менее антропоморфной и тем самым более объективной (см. стр. 165 и далее). 
Обозначенная роль теоретических понятий и их отношения к области опыта, наблюдения, эксперимента, измерения являются сегодня предметом теоретико-научных дискуссий. 
Чем дальше теория в своих объектах и познаниях удалена от повседневного опыта, тем отчётливей становится, что употребляемые в ней понятия не могут быть определены через измерительные предписа