Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
- Так что же? - спросил Ленько уже чуть строже. - Излагайте. Я вас
слушаю.
- Понимаете, - начал Огурцов. - Дело в том, что...
- Ну-ну, - подбодрил доктор. - В чем же дело?
Огурцов, взгляд которого прежде блуждал по кабинету, изучая его
довольно скудное убранство - казенный, дешевый письменный стол, шкаф с
мутным стеклом, за которым виднелись пустые полки, пузырящийся линолеум на
полу - взгляд его остановился на глазах Ленько.
- Дело в том, - неожиданно для самого себя сказал Огурцов, - дело в
том, что я не могу ходить в институт.
- Почему же так?
- Не могу и все. Не знаю, что со мной. Я ничего не помню...
- В каком смысле, - заинтересованно спросил доктор Ленько.
- В прямом. У меня специализация - вычислительная техника. Так я не то,
чтобы Фортран и Алгол не помню, хотя - чего там, казалось бы помнить, - я
даже интегральные уравнения решать не в силах.
- Я тоже, - сказал доктор Ленько, блеснув линзами очков.
- Я, понимаете, кроме ленинских работ не помню, ровным счетом, ничего.
Как со школы мне в голову вбили - "Империализм и эмпириокритицизм", "Советы
постороннего" и "Детскую болезнь левизны..."
- Достаточно, - заметил доктолр Ленько.
- Да нет, недостаточно! Левизны в коммунизме! А потом, - Огурцов
перешел на шепот. - Потом стал я интересоваться - во что одевался Ильич, а
во что - брат его, Сашка...
В голосе Огурцова появились патетические интонации.
- Что ели они на завтрак... Представляете - просыпаются Ульяновы - отцу
на службу пора, Вовке - Вовке в гимназию. Александру - тоже пора... Ведь, не
натощак же пойдут! Обязательнопокушают. А во сне мне Глаша стла являться...
- Кто-кто? - спросил доктор Ленько.
- Глаша... Горничная их. Вот плывет она этаким лебедем по столовой, а в
руках... В руках - котел с кашей гречневой... А Ульяновы - сидят, ждут,
когда Глаша их обслужит... И она обслуживает - сначала Илью Александровича,
потом Сашу. Потом... А, вообще-то я...
Тут Огурцов почувствовал, что сейчас, когда он дошел до Володи, очень
легко может съехать к изложению вызубренных симптомов
маниакально-депрессивного психоза, но Ленько был специалистом опытным и не
дал пациенту опуститься до скучного вранья. В душе он был эстетом и
красочное описание завтрака семьи Ульяновых его даже слегка растрогало.
- Ладно, ладно, - спокойно заметил доктор Ленько. - Ничего такого с
вами особенного не происходит. Ну, не нравится институт. Большое дело.
Уходите. Идите в армию.
- Да какая, к черту, армия? - вскричал Огурцов. - Вы можете, хотя бы на
секунду, представить себе Володю Ульянова в армии?
- Нет, - често ответил доктор Ленько.
- Хорошо. Уже лучше, - заметил Огурцов. - А Сашу?
- Какого Сашу? - растерянно спросил врач.
- Ну, Ульянова, - входя во вкус начал заводиться Огурцов. - Ульянова
Сашку! В армии! В казарме! Носки стирающего дедам! В красном уголке,
зубрящим устав вы можете себе его представить?!
Огурцов не собирался говорить об армии столь эмоционально, он вообще не
собирался о ней даже упоминать.
- Так какая же, какая же, к черту армия, в таком случае, - крикнул
Огурцов, понимая, что сейчас его отправят из спасительного кабинета
восвояси.
- Обычная, - спокойно ответил Ленько. - Обычная армия. Советская. Все
служат. А что такое?
- Да не могу я в армию, - окончательно утратив контроль над собой,
как-то плаксиво почти прошептал Огурцов. - Что вы? В армию... Я там вообще
сдохну. Я и погон-то не различаю... Кто там унтер-офицер, кто -
штабс-капитан....
- Выучат, - заметил доктор.
- Ну, допустим. Но, как же я, пардон, простите за выражение, по большой
нужде буду в ров ходить? Вернее, орлом сидеть? Я не неженка, поймите меня
правильно, но не могу я это... как сказать... Публично испражняться. И
вообще...
- Что - "вообще"?
- Вообще мне люди... Меня люди...
- Раздражают?
- Ага. Даже очень. Иногда просто противно... Вот и Володя Ульянов...
- Так-так. С этим понятно, - зевнув, сказал доктор Ленько. - А дома как
дела?
- В каком смысле?
- Ну, родители, обстановка? Ладите?
- Отца нет, - ответил Огурцов. - Умер, когда мне шесть лет было. Мама -
учитель. Но я редко дома бываю...
- Что так? Проблемы?
- Да нет. Просто мы с ней разные люди. Как Володя с Сашей...
- Ладно, про Володю с Сашей мы уже слышали. Так что ты от меня-то
хочешь, - Ленько заглянул в карточку, лежащую перед ним на столе, - Саша?
Что ты хочешь от меня?
- Того же, что Саша Ульянов хотел от всех. От всех людей на земле...
Помощи.
- Какой помощи?
- Хочу... Поправиться. Саша, вот, тоже хотел, да не дали ему. Не
успел...
- А ты чувствуешь себя больным?
Огурцов уставился в пол. Он не мог найти нужных слов. Все то, что он
представлял себе, когда шел в диспансер "сдаваться", как принято было
говорить среди его знакомых, оказалось пустыми фантазиями. Кажется, этот
ушлый доктор раскусил его еще в тот момент, когда Огурцов только открыл
дверь кабинета. Конечно. Не он первый, не он последний. Сколько уже
"закосило" армию "сдавшись в дурку", сколько еще придет сюда молодых людей,
изображающих из себя душевнобольных - конечно, этот доктор Ленько все уже
повидал и все знает. Пустой номер, одним словом. Фокус не удался.
- Ну, так.
Ленько побарабанил пальцами по столу.
- Хочешь в больницу лечь? Обследуем тебя, если ты себя так плохо
чувствуешь, то надо что-то делать... Лечить. Да?
- Лечить... Да. Наверное. А то, знаете, так все тошно... Как в
преддверии революции. Когда низы, там, верхи... Ну, вы в курсе.
- Да, я в курсе, - кивнул доктор. - Хорошо.
Ленько низко склонился над столом и начал что-то быстро писать в
девственно чистой карточке Огурцова.
- В больницу? - робко спросил пациент, начиная внутренне трепетать.
- Нет. Зачем тебе в больницу? - подняв голову спросил Ленько. - Не
нужно тебе в больницу. Без больницы, бог даст, управимся.
Ленько протянул Огурцову бумажку.
- Это адрес. Дневной стационар. Завтра к девяти утра приходи.
- А что это такое - дневной стационар? - на всякий случай насторожился
Огурцов.
- Ничего страшного. Понаблюдают тебя, ты походишь туда... С девяти до
трех каждый день кроме выходных. Успокоишься... А там посмотрим. Больничный
тебе выпишу. Ну, то есть, справку для института. Все. Более не задерживаю.
Только - про Володю и Сашу больше не говори никому.
- Я не смогу, - начал было Огурцов, но Ленько сверкнул очками как-то уж
очень жестко.
- Сможешь. Понял меня?
- Понял, - потупившись ответил Огурцов и вышел на свободу.
***
- Что, испугался?
Полянский внимательно смотрел на Огурцова.
- Ну, Леша, ты вообще... Там же люди могут быть... Ты с ума сошел.
- Прибздел?
Огурцов встал, подошел к окну и выглянул в него сбоку, прижавшись
спиной к стене, как делают персонажи советских шпионских фильмов.
- Ну что там? - весело спросил Полянский.
- Ничего... Слава Богу...
- Бог здесь не при чем, - заметил Дюк.
- Да? А что - при чем?
- Расчет и наблюдательность. Просто я, ты вот не заметил, а я секунду
назад в окно выглядывал. И видел, что никого там нет. Ты-то на это внимания
не обратил.
- Ну, как это?..
- Да так. Ты, Саша, когда говоришь, становишься этаким глухарем. То
есть, слышишь только себя. Ничего не замечаешь, ни на что не обращаешь
внимания. Реагируешь уже пост-фактум.
- Ну и что? - надулся Огурцов.- Ты что мне, мораль решил читать? Не
надо, Леша. Не надо. Я что, сделал что-то не так? Ненавижу, когда из окон
бутылки бросают, ненавижу! Жлобство это.
- Ну, жлобство, так жлобство. Это еще очень спорный вопрос, что есть
жлобство и кто есть жлоб.
Огурцов хотел ответить, но сдержался. Дюк явно провоцировал его,
вызывал на ссору, а ссориться Огурцову не хотелось. Не хотелось ему покидать
уютную комнату Полянского, опять идти на улицу, неведомо куда - а здесь
хорошо, спокойно, музыка хорошая, чаек-кофеек, опять-таки, может быть,
кто-нибудь в гости зайдет, выпить принесет.
Он вернулся в кресло, уселся в него поудобнее, вытянув ноги в мягких
домашних тапочках, потянулся и огляделся по сторонам.
Комната Дюка нравилась Огурцову своей абсолютной непознаваемостью. Он
бывал здесь уже много раз и каждое следующее посещение приносило ему новые,
неожиданные открытия.
Помещение, где проживал Алексей Полянский уместнее было назвать залой -
на взгляд Огурцова, площадь комнаты была значительно больше тридцати
квадратных метров. Ненависть соседей к непутевому жильцу, отчасти, и
обуславливалась размерами занимаемой Алексеем жилплощади, которую они в
приватных беседах иначе как "хоромами" никогда не называли.
Несмотря на свои внушительные размеры, комната Полянского выглядела
тесноватой - столько было в ней вещей, мебели, да и не только мебели - от
прямоугольной формы помещения не осталось даже воспоминания, так оно было
загружено всяческими ширмами, шкафами, полками, столиками и столами,
стойками с радиоаппаратурой, но это все еще куда ни шло.
Помимо того, что, собственно, должно бы находиться в жилой комнате, как
бы экзотично не выглядела та или иная вещь, к примеру, чучело медведя или
голова оленя, торчащая прямо из простенка между окон - это, как говорят
театральные режиссеры, "может быть".
Но небольшой переносной забор, какими обычно ограждают толстых женщин в
оранжевых жилетах крушащих ломами асфальт на проезжей части улицы, от
основного потока автотранспорта никак нельзя было назвать обычным предметом
обстановки.
На секции забора, которая стояла в комнате Полянского рядом со входной
дверью висел знак - "кирпич", указующий на то, что проезд транспорта за знак
не разрешен. За знаком, собственно, находилось, как называл эту часть
комнаты хозяин, отделение "для спанья" - за несколькими разнокалиберными
ширмами среди которых была одна очень дорогая, по крайней мере, с виду -
старинная, с золотой вышивкой по синему, шелковому полю. Рисунок, впрочем,
настолько потемнел от древности и неизбывной городской пыли, что если
пристально не вглядываться в него, то непонятно было, изображены ли там
китайские драконы или древний художник просто оставил на ширме какие-то
надписи на санскрите, возможно, назидательного характера. Внимательный же
исследователь, поработав мокрой тряпкой и набравшись терпения, смог бы
докопаться до истины и выяснить для себя, что ничего назидательного, равно,
как и представляющего интерес для фольклориста, зоолога или ботаника на
ветхом шелку изображено не было. Напротив, очень легкомысленной оказывалась
при внимательном рассмотрении ширма - голые женщины, причем, изображенные не
очень искусно, а, скорее, кое-как, впопыхах, неряшливо и неталантливо -
голые женщины золотой нитью были вытканы на ней.
В отделение "для спанья" Огурцов никогда не заходил - эта часть комнаты
не предназначалась для чужого глаза, разве что некоторые из дам, посещавших
гостеприимный дом Полянского удостаивались чести оказаться в святая святых -
но никаких отзывов о таинственном "для спанья" от них никто никогда не
слышал. Возможно, молчание это было вызвано особенностями физиологии
Полянского, или чего-то другого - но никто, из посетивших "для спанья" дам
ничего об этом месте не рассказывал, напротив, они словно бы старались не
вспоминать о случившемся и всячески уходили от темы, когда она неожиданно
всплывала в девичьих задушевных беседах.
За забором, украшенным знаком, запрещающим движение, всегда было темно
- многочисленные ширмы и шкафы, отгораживающие берлогу Полянского от всех и
вся скрывали от посторонних глаз то, что таилось в отделении "для спанья".
Часть потолка над "спаньем" была затянута темным шелком, вероятно,
украденным из какого-нибудь театра или дома культуры, ибо, к слову сказать,
Полянский никогда ничего не покупал в магазинах. Кроме еды, разумеется. Хотя
и еду, большей частью, доставал окольными, неведомыми и удивительными для
простого смертного путями.
Драпировка на потолке и создавала иллюзию, что комната имеет
неправильную форму - шелк был натянут как-то косо, уходя вниз, в темноту
отсека "для спанья".
Но забор был только первой необычной деталью обстановки, что попадалась
на глаза вошедшему в логово Полянского.
Второе, что видел посетитель, были две чугунных урны для мусора -
пузатых, тяжелых даже с виду - непонятно, кто проявил чудеса ловкости и
силы, чтобы затащить их сюда - на пятый этаж по узкой лестнице с вечно
неработающим лифтом, уж, всяко, не сам Полянский, который ненавидел любой
физический труд лютой ненавистью. Но, дальше - больше.
Обогнув урны, можно было наткнуться на небольшого мраморного льва
сродни тем, что расположились для вечного отдыха на многочисленных
набережных бесчисленных питерских рек и речушек, была в комнате еще
скамейка-качалка, вероятно, вынесенная с территории какого-нибудь детского
сада, рыцарские доспехи, части театральных декораций, утративших свою
изначальную художественную нагрузку и теперь служившие чем-то вроде
стен-перегородок.
Собственно стены, заклеенные в несколько слоев плакатами с фото
английских и американских рок-музыкантов, репродукциями картин, газетными
вырезками, картами Москвы, Ленинграда, Манхэттена, схемами линий метро -
лондонского, берлинского и, для комплекта, киевского, коллажами, которые
Полянский с похмелья, по настроению, выклеивал из журнальных фотографий,
значками и треугольными кумачовыми вымпелами - "Герою Социалистического
Труда", "Бригада Коммунистического Труда", "Ударник" и другими, все больше
отмечающими трудовые заслуги неведомых героев, фотографиями друзей и
знакомых в разнокалиберных рамочках, картинами, принадлежащими перу, кисти,
карандашу или просто пальцам этих же знакомых и черт-те знает чем еще -
стены, в силу такой насыщенности посторонними объектами тоже давно утратили
первозданные ровность и гладкость и были больше под стать древесной коре.
Чтобы проникнуть ближе к окнам, где и находился письменный стол, один
из многочисленных диванов и мягкое кресло, то есть, на тот участок, в
котором расположились сейчас Полянский и Огурцов нужно было, миновав входную
дверь, совершить несколько крутых поворотов, дабы обогнуть все предметы
обстановки, встречающиеся на пути. В результате этого представление о
сторонах света и вообще, о положении своего тела относительно коридора,
лестницы и даже проспекта затуманивалось и только человек, много и часто
бывавший в комнате Полянского мог с уверенность сказать, где север и,
соответственно, юг, где дверь в коридор и куда нужно поворачивать, чтобы
попасть в коммунальный туалет.
Хозяин помещения обычно терялся в пестроте своего интерьера ибо и сам
полностью ему соответствовал - круглые очки, длинные светлые волосы, бородка
и усы, скрадывающие черты его лица, одежда и бижутерия, состоявшие из
многочисленных цветных деталей и, порой. заменяющие друг друга - жилеточки,
шейные платочки, браслеты, кольца на пальцах, мягкие, с вышивкой мокасины
или раскрашенные кеды, широкие ковбойские пояса - пестрота костюма хозяина
комнаты сливалась с анархистским цветовым беспорядком помещения и свежий
человек, бывало, не сразу замечал Полянского, сидящего в кресле с трубкой в
руке и, по обыкновению, почесывающего вьющуюся бородку.
"Нет, не буду ссориться, - подумал Огурцов. - Не стоит портить день".
Он благостно потянулся и хотел уже было поинтересоваться у хозяина, не
сбегать ли ему за винцом. За счет Полянского, разумеется. Однако в следующую
секунду снова, как и тогда, увидев, брошенную в открытое окно бутылку,
испытал приступ настоящего ужаса.
Невероятно громкий, знакомый и очень грубый звук заставил Огурцова
дернуться всем телом и проглотить начало фразы "А не усугубить ли нам, милый
друг?...".
Саша любил иногда, подвыпив, выражаться вычурно и мило-старомодно.
Вообще, кроме музыки "Секс Пистолз", пива и неразборчивого, с едва
различимым налетом садомазохизма, секса он любил книги писателя Гончарова,
фильм "Неоконченная пьеса для механического пианино" и тихие летние вечера
на Карельском перешейке, когда не хотелось даже думать об алкоголе или
чем-нибудь еще таком же паскудном и необязательным для простого
человеческого счастья.
Огурцов мог поклясться, что в комнате, включая таинственный отсек "для
спанья", кроме него и Полянского нет ни души.
И, тем не менее, совсем рядом Сашей кто-то громко блевал. Громко и
чрезвычайно развязно. Так себя вести может позволить либо хозяин квартиры,
либо какой-нибудь уж совсем потерявший ориентацию во времени, пространстве и
социуме, обнаглевший и забывший честь, стыд и совесть гость-невежда.
Людей такого сорта в квартире Полянского не бывало и Огурцов это знал.
Сам же Дюк, хоть и неприметно выглядел на фоне убранства комнаты, но, тем не
менее, сидел напротив Огурцова и вовсе его не тошнило, не рвало с кашлем,
ревом и ритуальными алкогольными завываниями, напротив - он ехидно улыбался,
поблескивал стеклами круглых очков и спокойно почесывал бородку.
Огурцов быстро огляделся, даже заглянул себе за спину, но ни одной
живой души в комнате не увидел. Но невидимка ревел, отрыгивал, кашлял, дышал
в коротких промежутках между приступами рвоты совсем рядом и эта близость к
неопознанному, невидимому гостю выводила Огурцова за грань понимания
реального мира.
- Что это? - дрожащим голосом спросил Саша, не решаясь опуститься на
стул. - Что это, Леша?
- Это? Котик мой. Там, за шкафом. Должно, заначку утаил. Пьет, видишь
ли, сука такая... Котик. Ты не бойся, Огурец, не бойся. Он не страшный.
Глава 3.
В танкере и с кейсом.
А сколько захватывающего сулят
эксперименты в узко специальных областях!
В.Ерофеев. Москва-Петушки.
- Я буду в танкере и с кейсом.
- Чего?
Дюк кашлянул в телефонную трубку.
- Чего-чего? Я не понял. В каком танкере?
- Куртка такая, - после короткой паузы пояснил незнакомец, позвонивший
Дюку и предложивший встретиться. - Куртка, - еще раз повторил он так, словно
разговаривал с маленьким несмышленым ребенком. Или с клиническим идиотом. -
А кейс - это чемодан такой. Типа "дипломат". Ясно?
- Ясно, ясно, - ответил Дюк. - Значит, через полчаса?
- Да. На углу Чернышевского и Салтыкова- Щедрина.
.Алексей Полянский повесил трубку, поправил очки, которые вечно
сползали с переносицы и норовили упасть на пол, если вовремя не схватить их
и не водворить на место.
Чаще всего это случалось по утрам и, особенно, в те дни, когда Алексей
Полянский по кличке "Дюк" находился в состоянии глубокого похмелья.
Полянский иногда пытался найти этому феномену разумное объяснение, но,
несмотря на все усилия мысли, не нашел и решил, что, видимо, просто так Богу
угодно.
Конечно, человек недалекий, не утруждающий себя долгими раздумьями и
пересчетами вариантов мог бы сказать, что лицо Алексея похмельным утром, к
примеру, потеет больше обычного. Однако, потливость имела мало общего с тем,
что чувствовал Алексей Полянский по пробуждении на следующий день после
оче