Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
ушка Наташа.
- А потом? - спросил Леков. - Потом куда?
- Не знаю, - ответила девушка, блуждая взглядом по сторонам.
- Молодец! Вот верный ответ. А этот - "на большую сцену"!.. В гробу я
видел вашу большую сцену. Я все знаю, что с вашей "большой сценой" будет...
- Ну и что же ты знаешь, пацан? - крикнул Отрадный. - Что ты можешь
знать? Ты просираешь свою жизнь, не скажу - "талант", потому что у тебя его
нет.
- Где уж нам, - со скукой в голосе отозвался Леков. Он уже двинулся по
направлению к магазину и Кудрявцеву с Отрадным не оставалось ничего, .кроме
как присоединиться к молодым людям.
- Да, потому что талант подразумевает под собой не только владение
инструментом... Не только умение писать... Это, прежде всего, огромная
ответственность. И умение существовать в социуме... Ты можешь всю жизнь
просидеть в полной заднице со своими способностями... Талант - это
реализованные способности... А ты, вы все - вы не в состоянии реализоваться.
Не в состоянии донести до слушателя то, что у вас есть... Если, вообще,
есть.
- Ты зато в состоянии, - не оборачиваясь сказал Леков.
- Да, - начал было Отрадный, но Леков отмахнулся и крепче прижал к себе
девушку Наташу.
- Да брось ты... Ты все что мог, уже сделал. И Лукашина твоя, великая
певица земли русской... Все, теперь по инерции покатиться.
- Что покатиться?
- Ваше говнище...
- Да я тебя сейчас, щенок..
- Брек, - сказал Кудрявцев. - Василий, ты чего заводишься? Давай,
кончай. А то водки больше не дам.
- Дашь, - строго вымолвил Леков. - Ты хороший человек, Рома. Ты не
можешь не дать мне водки. А ваше говнище, - он снова посмотрел на Отрадного.
- Ваше дерьмо покатиться по стране и все в нем утонет. Ты не смотри на меня
так, не смотри. Не обижайся, вообще-то. Я, ведь правду говорю. А на правду -
чего на нее обижаться? Правда - она и есть правда. Против правды не попрешь.
Точно, Рома?
- Ты о чем? - Кудрявцев пожал плечами. - Я не совсем понимаю, что ты
имеешь в виду.
- Я имею в виду, что господин Отрадный имеет в виду невиданный прогресс
в области популярной музыки. Грядущий прогресс, конечно, так ведь, господин
артист?
- Пошел ты, - огрызнулся Отрадный. - Тебе этот прогресс не грозит.
О-о! какая жалость! - воскликнул Леков. - Какая, блядь, жалость! Не
попаду я в вашу тусовку! Не согреют меня огни большого города!
Он быстро крутанулся на триста шестьдесят градусов, обозревая
окрестности. Девушку Наташу он при этом, каким-то хитрым образом, не
выпустил из рук, она только качнулась и снова обрела равновесие.
- Только...
Леков понизил голос.
- Только не будет уже большого города. Была Москва большим городом.
Он махнул рукой на сталинские здания Кутузовского проспекта.
- Была... А скоро ничего от этого всего не останется.
- Это почему же?
Кудрявцев положил руку на плечо Отрадного, который снова хотел вступить
в дискуссию.
- Подожди, Сережа. Так почему же, Василий?
- Потому что - ты говоришь - Горбачев... Не в нем дело. Дело в том. что
империя себя изжила. Не Горбачев, так кто-нибудь другой даст первый толчок.
И все рухнет. Все. Но мне начхать. Мне это даже интересно, Мне это нравится.
Но - этого самого искусства, о котором так долго говорили господа
прогрессивные композиторы - его не будет. Вы, композиторы хреновы, - он
снова обращался к Отрадному. - Вы почву подготовили. Своими псевдорусскими
стенаниями. Своими проститутскими песнями.
Леков перевел дыхание. Девушка Наташа внимала его словам с
благоговением, сходным с религиозным экстазом.
- Вы все - шлюхи...
- Слушай, ты! - начал было Отрадный, но Кудрявцев снова не дал ему
начать перепалку, начал что-то шептать в ухо артиста, от чего тот замолчал и
даже начал улыбаться. Леков, тем временем, продолжил:
- Шлюхи, я сказал! Играете на власть... Все вы, вся ваша кодла -
прихвостни царские. Что вам прикажут, то и поете. Что разрешат - выставляете
как свою заслугу. "Мы пробили"... "Мы протолкнули"... Лукашина эта ваша,
мама, понимаешь... Подсадили всю страну на совковую пошлятину, на блятняк
трехаккордный... Рома! Ты, вот, меня поймешь...
- Я понимаю, Василий, - начал было Кудрявцев, но Леков, увлекшись, не
дал ему договорить.
- Империя рушится. Это историческая закономерность. С империями это,
вообще-то, бывает. И что же будет? Люди привыкли быть нищими. Рухнут стены -
все кинутся разгребать обломки. Тащить к себе в конурки... Деньги станут
главным и единственным законом. Ну, это, конечно, простительно. Несколько
поколений нищих - изголодались, соскучились по денежке...Тем более, что
вообще никто, почти никто не знает, что такое деньги...И вы, вы,
проститутки, вы первыми броситесь за этими самыми деньгами. Легко будет.
Народ будет просить калинку-малинку, а вам-то, с вашей школой - чего не
сбацать? И будете бацать, будете. Дедушка русского рока... Будешь "Мурку"
петь, никуда не денешься. Все вы будете тюремную романтику наяривать с утра
до ночи и с ночи до утра. Вот что будет! Понял, ты, композитор? Понял, какое
светлое будущее тебя ждет? А Москва - Москва станет отстойником. Это судьба
всех империй. Всех имперских столиц. Что сейчас с Питером? Отстойник
Российской Империи. А Москва станет помойкой Советской Империи. Это
наверняка, это я точно знаю.
- Откуда же ты это знаешь? Видение было? - спросил Кудрявцев.
- Да, - серьезно ответил Леков. - Не веришь?
- Ну, почему... Всякое в жизни случается.
- Это точно. Так что, огнями этого, - Леков показал подбородком на
Триумфальную арку, - огнями этого небольшого города меня не соблазнишь.
- Да кому ты нужен, - снова начал Отрадный и осекся.
Леков вдруг побледнел так, что лицо его почти засветилось в полумраке
ночного проспекта, губы сжались, пот на лбу не то, что выступил, а полился
ручьями. Девушка Наташа отшатнулась - кавалер сделал какое-то неловкое
движение рукой. Почти оттолкнув девушку Наташу в сторону, схватился
освобожденными руками за живот, согнулся, разогнулся и, закатив глаза,
повалился на бок, звонко стукнувшись виском о теплый, не успевший остыть от
дневного жара асфальт.
- Что такое? - крикнул Роман, бросаясь к лежащему без движения
товарищу. - Василий! Что случилось?
Кудрявцев присел рядом с Лековым, одной рукой поднял его голову, другой
стал искать пульс на шее.
- Мать вашу! - крикнул он через несколько секунд. - Пульса нет! Сережа!
Скорую, быстро! Звони! В автомат! Наталья! Лови машину! Пулей!
Девушка Наташа с ужасом смотрела на лежащего Лекова и не двигалась с
места.
Глава 5.
СИЛА И СЛАВА
Нам с тобою повезло в отношении всего.
(Панов)
Если ты не хочешь быть никем, то не будь никем. А если не можешь быть
никем - не залупайся.
(Панов)
- Как я ненавижу праздники, если бы ты знала! А, особенно, - восьмое
марта. Мерзее и придумать ничего себе нельзя. Мужики, эти мужики... Нет, я
не пидор, пойми меня правильно. Но мужиков этих терпеть не могу. Меня от них
тошнит. Как они с этими светящимися лицами, да, какими, там, лицами - с
рожами, красными от водки, как они лыбятся, уроды, в очереди за мимозами...
Это такая пошлость, я сказал - "тошнит" - соврал. Не может меня тошнить. У
меня сводит скулы, мне рта не открыть. Я только мычать могу. Когда вижу эти
толпы с их мимозами! Да ладно, восьмое - а, вот, седьмое - предпраздничный
день... "Короткий день". На работе начинают бухать - причем, и дамы тоже. Ну
как так можно? Это как же нужно свою работу ненавидеть, чтобы придти туда, и
не работать, а жрать водку? Я не понимаю, просто не понимаю! И слинять
пораньше - и кайфовать от этого. Так зачем на нее, на работу эту вообще
ходить, если главное желание - слинять? Я не понимаю... Я, вот, не хочу на
работу ходить, так я и не хожу. Уже много лет. Я делаю то, что мне нравится.
Я работаю больше, чем десять этих работяг вместе взятых.
- Странно, Саша.
- Что - "странно"?
- Странно видеть, как люди меняются.
- А что такое? Ты кого имеешь в виду? Меня?
- А кого же? Ты, как закодировался, таким стал...
- Каким?
- Занудой ты стал, вот что. Полным занудой. Иногда слушать тебя тошно.
- Не слушай. Люди меняются, это ты верно сказала. Не меняются только
олигофрены. А нормальные люди растут. И приоритеты со временем тоже...
- И я уже для тебя не приоритет, да? У тебя другие теперь приоритеты?
Познакомишь?
- Познакомлю. Обязательно познакомлю.
- Ага. И я тебя со своими познакомлю. У меня тоже теперь есть новые
приоритеты.
- А то я не знаю! Иди, катись к своим мужикам. Веселись. А я пока
пахать буду. Денежку зарабатывать.
Огурцов резко встал из-за стола, брезгливо взял пустую тарелку из-под
только что съеденного им супа и швырнул ее в раковину. Тарелка не разбилась,
но звякнула, скрипнула, проехавшись по металлу мойки, и затихла, напоследок
обиженно булькнув, захлебываясь тонкой струей воды, льющейся из неплотно
закрученного крана.
- Бей, бей посуду. Бей. И меня можешь побить. Пожалуйста. Ты же у нас в
доме хозяин.
- А что? Может быть, ты?
- Да что ты, милый. Конечно, ты у нас знаменитость. Ты у нас сильный.
Ты у нас...
- Да, да, да. Я не жру водку каждый день. Посмотри, сколько я всего
сделал за последние годы! Да, я меняюсь! А что с теми стало, кто не
меняется? Во что Леков превратился? Бомж натуральный! Ты этого хочешь?
Конечно, зато он не зануда! С ним весело! Нажраться пивом с утра, потом
водочку херачить до полного отруба! То-то жизнь! То-то веселье!
- Дурак ты.
- Слушай, Таня...
Огурцов, уже собравшийся, было выйти из кухни, повернулся к жене.
- Таня, я не пойму тебя... Не было у нас денег - плохо. Я виноват. Я -
лентяй. Я - бездельник. Теперь - хочешь квартиру - на тебе квартиру. Хочешь
машину - вот тебе машина. Хочешь пятое-десятое - получи и пятое и десятое и,
в довесок - двадцатое и двадцать пятое. Бонусом. Опять плохо. Когда тебе
хорошо-то будет? А? Когда? Что мне сделать еще? Обосраться и не жить?
- Дурак.
Огурцов молча повернулся и направился в прихожую. Таня появилась в
коридоре в тот момент, когда он, надев пальто, зашнуровывал ботинки. Черт бы
подрал эти шнурки круглого сечения. Вечно так - наденешь обувь, завяжешь
узелки, пальто натянешь, шаг сделаешь - и снова наклоняться приходится, уже
при полном параде. И контрольные узелки вязать. Кто только эту мерзость
изобрел?
- Ты куда собрался?
Огурцов молча возился со шнурками.
- Далеко, я тебя спрашиваю?
- А что? Это принципиально?
Огурцов выпрямился и отодвинул засов на двери. Засов противно
взвизгнул, царапая металлом по металлу.
- Давай, давай. Проветрись. Тебе это полезно.
- Пошла ты, - сквозь зубы прошипел Огурцов и, что было сил, хлопнул за
собой тяжелой железной дверью.
Спустившись двумя этажами ниже он понял, что оставил дома ключи от
машины. И от квартиры, собственно.
И черт с ними. Бумажник на месте, паспорт всегда при нем - в пиджаке.
Как-нибудь и без ключей проживем.
Куда пойти? Ночь на дворе.
Так это еще и лучше, что ночь. Днем шастать по невскому пешком - мука
смертная. А на машине - так еще хуже. Пешком - можно, хотя бы, в "Катькин
садик" свернуть", на лавочке посидеть.
К нему, к Огурцову, отчего-то пидоры, что в садике болтаются круглые
сутки, не пристают. Мимо проходят. Вот и хорошо. А то бывает, что Огурцов в
таком настроении в садик всему городу известный заходит на лавочке посидеть,
что может и морду дать пидору наглому. А среди них много ребят крепких,
вполне за себя постоять способных, вообще, пидор нынче не тот пошел, что
прежде. Прежде-то они запуганные были, по туалетам вокзальным прятались,
чуть что - в бега, ищи, милиция, свищи его, пидора, пока головой будешь
крутить, милиция, да меня в толпе приезжающих и провожающих высматривать -
его, пидора, уже и след простыл.
Отсидится потом пидор, в гостях милых, у людей приятных во всех
отношениях, залижет раны душевные и снова на Невский. Робкий тогда был люд,
представляющий сексуальные меньшинства, тихий и какой-то нежный.
А сейчас что? Расплодились с невиданной скоростью, словно китайцы или
индийцы, ходят толпами по проспекту, глазами алчными до плотских утех косят
по сторонам. Обнимаются, целуются. И парни все накачанные, с мордами
наетыми, жизнерадостные, не боящиеся никого и ничего.
Но к нему, к Огурцову, однако, ни разу не лезли. Было в нем, наверное,
что то ущербное, какая-то патология скрытая. Или запах неправильный он
выделял, на который пористые пидорские носы не реагировали. Поэтому и любил
он в "Катькином садике" посидеть, носком ботинка по гравию повозить,
сигаретку-другую выкурить, молодость вспомнить.
Потом встать, плюнуть в сторону запруженного народом Невского и по
переулку Крылова, мимо ОВИРа, в котором свой первый заграничный паспорт
получал - какое волнение было, какой трепет душевный он испытывал, сколько
адреналина было в его кровь выброшено смущенным и напрягшимся, готовым к бою
организмом, пока битых два часа слушал Огурцов истории, рассказываемые
соседями по очереди. Очереди за счастьем. За документом, открывающим путь в
огромный и прекрасный мир.
Теперь половина его знакомых и друзей живет в этом Огромном и
Прекрасном, и сам он там, в этом Прекрасном и Огромном побывал. Поездил,
водки с пивом попил, марихуаны покурил, поглазел на достопримечательности
Огромного и Прекрасного. Амбиции не дали только остаться там, далеко, по ту
сторону океана.
Европа сразу отпала - слишком близко. Ощутимо близко, а хотелось
оторваться, хотелось преграду выстроить между осточертевшим "совком" и
собой, забыть навсегда и все пути к возвращению отрезать.
Амбиции, будь они неладны.
А другие, ведь - живут по сю пору - и ничего. Вполне довольны. Кто
поваром на Манхэттене, кто маляром, деньги друг у друга занимают, что,
вообще-то, там не принято. Но - довольны.
И Дюк доволен.
В лесу живет, на отшибе, говорит, что никакой у него тут Америки нет в
радиусе двадцати миль. И вообще никакой страны - есть только владения
сорокапятилетнего хиппи Марка, который наследство получил да и прикупил
участок в глухом лесу.
Вокруг фермы Марка поселились его старые друзья по Вудстоку - тоже люди
все не бедные.
Дети - цветы. Уходили в свое время, в конце шестидесятых из домов своих
обеспеченных родителей, мотались по миру - от Индии до Австралии и от Тибета
до России с заездамим в Европу. Многие не выдержали тягот и лишений общинной
жизни, вернулись в офисы и университеты, кое-кто помер от передозы или
экзотических европейских болезней, а часть - вот такие, как Марк и его
товарищи дождались благополучной кончины престарелых родичей и оказались
владельцами состояний, что сколачивались долгие годы трудолюбивыми,
патриотичными и набожными отцами.
Марк и его соседи жили исключительно своим трудом. Так, по крайней
мере, считалось.
Возились в земле, сажали огороды, пахали, сеяли, били зверя в глухом
лесу - от вегетарианства уже давно отошли древние хиппи, баловались
ружьишками. Возводили теплицы, цветы сажали, торговали этими цветами через
Интернет.
Если ломался у Марка, к примеру, трактор, то он просто снимал со своего
наследного счета деньги и через тот же Интернет спокойно покупал новый.
Понятно, что трактор доставляли поставщики - Марку даже в городе ездить не
приходилось, хотя пара машин у него были - старенький, но мощный джип и форд
для деловых поездок, которые, с появлением в его доме хорошего компьютера
случались не часто.
Дюк снимал Марка домишко о двух этажах, на отшибе участка, вырубленного
в лесу.
Огурец гостил у старого приятеля, выходил перед сном на улицу и часами
глазел в бархатную тьму леса. Такой тишины он не слышал никогда и нигде. Ни
на подмосковных дачах, ни на Карельском перешейке, ни в Сибири, ни, уж, тем
более, в Крыму или на Кавказе.
Тишина медленно текла из невидимого леса, заполняла лощинку, в которой
стояла ферма старого хиппи Марка - заполняла с верхом. Огурцов физически
чувствовал, что стоит на дне глубокого черного пруда, даже движения его рук
в тот момент, когда он решал прикурить очередную сигарету были замедленны,
затруднены, словно он проделывал свои манипуляции под водой.
Ни звука не раздавалось из-за стены деревьев, вплотную подходящих к
дому Полянского. Но он уже знал, что тишина эта обманчива. В черном
безмолвии бродили олени, еноты, какие-то граундхоги, живущие только в этом
полушарии, иногда, рассказывал Полянский, и медведи захаживали. Как это они
умудрялись передвигаться совершенно бесшумно, было Огурцову решительно
непонятно. Ни веточка не треснет, ни трава не зашуршит. Да еще - медведи.
Сказки какие-то. Тут город недалеко - двадцать миль... И вообще - Америка.
Цивилизация. Хоть и глухомань, конечно, жуткая, но, все-таки.
Когда в словах гостя появлялась ирония, Полянский спрашивал его, мол,
как ты думаешь, зачем мне собачка? Ну как это, пожимал плечами Огурцов. Дом
охранять.
А от кого здесь мне дом охранять, снова задавал вопрос Полянский. Здесь
частная территория. Сюда никто не сунется. Опасно для жизни. Марк и
выстрелить может, несмотря на то, что хиппи. У него оружия - полон дом. А
собачка у меня на пороге ночами спит, если медведя учует - сразу вой
подымет. Или там - лай.
А это видел, - спрашивал Полянский и показывал новенький "Винчестер".
Что ты думаешь, говорил, я карабин боевой купил, чтобы по банкам консервным
стрелять? Мало ли - мохнатый забредет, так выбора не будет. Либо я его
шугану, либо он меня. Впрочем, мы с Марком, да с его арсеналом, да с этой
игрушкой - он взвешивал "Винчестер" в руках, как-нибудь отобъемся. Медведь -
это, ведь, не КГБ, против которого и вправду ни карабин, ни лом, ни топор,
что бы там Солженицын не писал - никакое оружие не работает. Не получается.
А медведь - это для меня после "совка" - так, легкое приключение.
Вечерами, когда было еще не совсем темно, Огурцов, сидя на завалинке
наблюдал, как на ближайшие деревья карабкались, срываясь иногда на нижние
ветки, тяжело взмахивая крыльями и неуклюже лавируя пышными длинными
хвостами павлины.
Это было настоящим откровением - узнать, что павлины ночуют на
деревьях. Застывают на такой высоте, где ветви еще могут, хоть и опасно
прогнувшись, удержать вес их массивных тушек и висят там всю ночь
неподвижными черными сгустками.
Павлинов, в приступе сентиментальности купил Марк. Когда Полянский
спросил его - зачем? - Марк ответил - чтобы больше было похоже на рай.
За день до отъезда на родину Огурцов и Полянский гуляли по этому раю,
остановились возле водопада - ровная стальная полоска лесной речки резко
обламывалась под прямым углом и, дробясь на бесчисленное множество осколков,
летела вниз, на огромные серые камни, взлетала блестящим бисером брызг, и
продолжала свой путь уже в другом качестве - бурля и пенясь, шипя,
извиваясь, стремилась вниз туда, где в низине развалился лениво небольшой,
уютный и стандартный, как дешевый диван, обыкновенный американский городок.
Огурцов достал из кармана паспорт, проверил, на месте ли обратный билет
и