ригорович.
     -   Да  пес  его  знает,  -   с   досадой  в  голосе  ответил  директор
преуспевающего предприятия.
     - Ну-ну, - усмехнулся лидер "Нарцисса". - Ты его хоть прослушивал?
     - Ну так, - неопределенно ответил Бирман. И, вдруг, озлился.
     - Отстань ты, Христа ради.
     "Ладно, - подумал Григорович.  - У него и так проблем по горло. Хорошо,
что я не администратор. Вот уж, собачья работа".
     Вежливый хохоток, прокатившийся  по  зрительному залу поставил точку  в
выступлении  одесских юмористов. Григорович знал всю их  программу наизусть.
Этот, последний хохоток обычно сопровождал анекдот  номер сто сорок девять -
так сами юмористы говорили о "сетке" своих реприз.
     Обычно сразу после этого хохотка на сцену выходил Григорович с гитарой,
брал несколько  аккордов,  глушил  струны  левой  рукой -  тут  зал  начинал
неистово реветь -  Григорович выдерживал  паузу,  застыв на сцене памятником
самому  себе,  после  этого из-за  кулис медленно  и важно  выходили Зайцев,
Арнольд  и  Кушнер,  занимали  боевые  позиции и  "Нарцисс"  обрушивался  на
провинциальную  публику  всей  мощью  видавших  виды  усилителей  и  яростью
перманентного похмельного синдрома.
     Привычный ход концерта в этот раз был  нарушен  и Григорович чувствовал
легкую  досаду.  Выходить на сцену после  юмористов было хорошо,  приятно  и
выигрышно - зал был  уже  достаточно  разогрет,  расслаблен разухабистым, на
грани фола юмором одесситов и  вполне  готов к  жесткой,  фронтальной музыке
"Нарцисса".   А  теперь,   отчего-то,  Бирман  вставил  между  юмористами  и
Григоровичем никому неизвестного парня с гитарой.
     Юмористы и конферансье  столкнулись за кулисами. Конферансье, Пал Палыч
Луговой,  шестидесятилетний,  с большим сценическим опытом господин,  честно
отрабатывал   свой   гонорар.   При   всей    своей    лютой   ненависти   к
вокально-инструментальным  ансамблям он  всегда  представлял их  с  улыбкой,
которая казалась искренней даже самым резонерски настроенным зрителям, делал
приветливые  жесты,  шутил,  острил  и поблескивал  глазами. Иной  раз, даже
румянец выступал на бледном, испитом лице Пал Палыча - так он старался.
     Григорович почувствовал  недоброе.  Такие  высокие  профессионалы,  как
одесситы  и Пал  Палыч просто  не могли столкнуться за кулисами,  тем  самым
нарушив ритмичный ход концерта - пусть, на несколько секунд, но, все-таки...
Дело, явно пошло наперекосяк.
     - Козлы, - отчетливо произнес Пал  Палыч  после того, как Марк, юморист
ростом повыше наступил на его идеально отполированный ботинок.
     - А пошел ты, - устало процедил  Марк, дрожащей рукой расстегивая ворот
демократичной, клетчатой рубашки.
     - Сам пошел, - злобно бросил  Пал  Палыч  и,  мгновенно преобразившись,
засияв своей привычной улыбкой вышел на сцену.
     -   У   нас   в  гостях...   Подарить  вам   свои   песни...  Солнечный
Новороссийск... Василий Леков... поприветвтуем...
     Григорович слушал вполуха.  Василий Леков - тот самый парнишка, который
в поезде точил слезу над солянкой стоял рядом с ним. В руках у парнишки была
гитара - обшарпанная, советского  производства, на таких Григорович не играл
уже  года  три  -  западло  преуспевающему   музыканту   играть  на  дешевом
инструменте производства фабрики Луначарского.
     Парень был бледен впрозелень.
     "Как  бы в обморок не хлопнулся на сцене", - подумал Григорович. - Ишь,
нервный какой."
     - Пошел, -  прошипел Бирман и парень,  ссутулясь,  едва ли не волоча за
собой гитару поплелся на авансцену к микрофонной стойке.
     "Завалит сейчас концерт, - подумал Григорович. - Сразу видно - никакого
профессионализма.".
     Парнишка застыл перед микрофоном. Ссутулился еще больше. Зал молчал.
     "Ну,  покажи  себя",  -  подумал  Григорович  и  тут  парень  на  сцене
встрепенулся, поднял  голову, взглянул в зал, неожиданно став выше  ростом -
то ли сутулится перестал, то ли на цыпочки приподнялся - Григорович не видел
из-за кулис.
     - "Атташе", - сказал парень в микрофон.

     Атташе из папье-маше
     Шеф отдела потрошения издохших мышей
     Обещал нам по свершении решений рай в шалаше
     Атташе из папье-маше
     Пусть зашившись в прошеньях изошел-замшел
     Все ж муштрует шумом пизженных маршей наш ашрам алкашей
     Атташе из папье-маше...
     Много выше д'Артаньяна для своих Планше
     Знает ушу и внушением шлет в туше
     Атташе из папье-маше...
     Не пропустит и шепота мимо ушей
     Держит наши тощие шеи на карандаше
     Атташе из папье-маше
     Ты обещал защищать нас от крушений по навешиванию на уши лапши
     И не слышать на своем возвышении
     Как шурша съезжают наши крыши по анаше
     Атташе из папье-маше
     Не сидел в траншее во вшах и парше
     Откуда же засохшая кровь на его палаше
     Атташе из папье-маше
     Вечно перемешивает штампы с клише
     И никто не решит, что таится в душе

     Зал молчал. Каменно молчал. Железобетонно.
     Странного парня с гитарой, наоборот, молчание зрителей раззадорило.
     - "Праздные  боги",  -  нараспев  крикнул  он в  микрофон  и  отчего-то
рассмеялся. Странный был  этот смех, нехороший  какой-то. - Инструментальная
композиция.
     "Блин, что он несет? Какая на хрен композиция?
     Григорович покосился на Бирмана.
     Как не странно, администратор мероприятия сиял как начищенный пятак. На
миг  торжествующе глянул на  Григоровича и снова,  отвернувшись, стал  жадно
смотреть на сцену..
     "Чудны дела твои, Господи, - подумал Григорович.
     Леков начал играть. Ядрен батон, ну и техника. Искусственные флажолеты,
несколько мелодий, сливающихся в одну. Где же он учился? У кого?!
     Каллоподия,  церковный византийский распев, доводилось  как-то слышать.
Ага,  а это... это он у  "Битлов" попер, но переиначил... Опаньки! Сантана..
Ну-ну...
     Теперь  парень  приплясывал  возле микрофонной стойки, тряся гитарой  и
заставляя микрофон выть.
     Неистовый  набор  звуков,  который  Леков  чудесным  образом исхитрялся
высекать из дешевой гитары начал разреживаться, стихать, пока не вылилась из
него одна-единственная мелодия - "Боже царя  храни" из оперы "Иван Сусанин".
Той  самой.  Которую   композитор  назвал  "Жизнь  за  царя",  а  большевики
переименовали.
     Не доведя мелодию до конца,  шизовый парень вдруг  оборвал исполнение и
неуклюже поклонился залу.
     Что навсегда запомнится Григоровичу - это  взгляд  Бирмана. Странным он
был, этот взгляд. Казалось,  жил отдельно от покрасневшего потного лица,  от
рта  с отвисшей  челюстью, от мясистого,  в лиловых прожилках носа. От  всей
мешковатой  фигуры администратора, от  его  одышки,  от  вечного  приторного
запаха дорогого, но одновременно какого-то очень  уж раздражающе-назойливого
запаха одеколона.
     - Дрозды, - устало сказал Леков.
     - Чего? - крикнули из зала.
     - Дрозды, - пояснил Леков. - Песня просто.
     - Ну, давай, - отозвался  невидимый в потемках хриплоголосый и, судя по
интонациям, не очень трезвый зритель.
     - А вы слыхали,  как поют дрозды?  -  ехидно,  словно принимая  правила
игры,  спросил Леков  у нетрезвого  зрителя, словно найдя в нем единственную
родственную душу.
     Зал  настороженно  молчал.  Не  отзывался  и   тот,  нетрезвый  аноним.
Притихший где-то в последних рядах.
     -  Не-е-ет,  -  широко улыбнувшись -  Григорович, хотя  и не видел лица
Лекова, мог поклясться, что тот широко и нагло лыбится в зал.
     - Не-е-ет, -  повторил  Леков и поднял  руку.  Помахал  предостерегающе
пальцем.
     - Не те дрозды, - убежденно продолжил. - Не полевые.
     В зале раздались смешки.
     - А дрозды, - посерьезнел  Леков и заговорил в манере лекторов общества
"Знание". - Дрозды - волшебники-дрозды.
     Сделал паузу.
     Хихиканье в зале, кто-то робко свистнул.
     - Волшебники,  -  строго повторил Леков, глянув в  ту  сторону,  откуда
раздался  свист.  - Волшебники,  -  совсем  уже суровым тоном  в третий  раз
произнес он - Дрозды. Певчие избранники России.
     Ударил по струнам изо всей силы. Бешеный, моторный ритм.
     - Йе-е-е-е, - дикий крик, шаманский танец вокруг микрофонной стойки.
     "Да это же  чистый  панк-рок, -  изумленно подумал  Григорович.  - Надо
же... На одной  акустической гитаре.  А Бирман-то, что, совсем с ума спятил?
Повяжут же всех... К едрене матери...".
     Бирман  улыбался  и  притоптывал  ногой  в  такт  безумному  исполнению
знаменитой советской песни.
     Григорович  не  следил  за  тем, точно  ли  пропевается  текст  -  было
ощущение, что не очень, но это не играло ни малейшей роли.  Должно быть, мир
сошел с ума,  если  здесь,  в Новороссийске,  в двух  шагах от  Малой  Земли
оборзевший  питерский  гопник попирал  самое  святое  -  ту  песню,  которую
космонавты  берут  с  собой  в  космос. На каких  носителях  они  ее  берут,
Григорович не знал, да и  не задумывался над этим вопросом. Берут - и берут.
Им виднее, на каких  носителях. Видели бы космонавты, что творится здесь, на
берегу ласкового Черного моря, в двух шагах от, мать ее так, той самой Малой
Земли. Может быть, и к лучшему, что не видели.  А то и в космос-то, глядишь,
не  взлетели.  Напились  бы за  кулисами на радостях  или с горя -  как кого
пропрет.
     Вот и юмористы - Марк  с Захаровым  тут же пританцовывают.  Ни на одних
совместных гастролях не видел Григорович улыбок на лицах юмористов - ни Марк
не  улыбался  нигде, кроме как  на сцене  для  зрителя, ни Захаров. А  тут -
пританцовывают за кулисами, лица сияют, покраснели оба - это же надо суметь,
сделать  так,  чтобы юмористов от святого оторвать. У них в  гримерке всегда
после выступления две бутылки  водки заряжены,  наготове стоят,  это одно из
условий, которое  они Бирману с самого  начала поставили. И никто никогда не
видел юмористов  после их выступления за кулисами.  Клали они на  все. Морды
мрачные,  злые,  молча  проскользнут  за  занавесом,  глянут презрительно на
окружающих и в гримерке запираются. А сейчас  - просто  и не узнать  их - ни
Марка, ни Захарова. Помолодели каждый лет на тридцать.
     Леков  закончил  играть и, не прощаясь, побрел  за кулисы -  опять став
ниже ростом, опустив голову долу, волоча за собой сверкающую от натекшего на
нее пота гитару.
     - Ну что? - спросил он у Бирмана, поравнявшись с ним.
     - Потом, потом поговорим, - быстро затараторил администратор. - Вообще,
все нормально. Потом кое-что уточним...
     -  Ага,  -  вяло отозвался  Леков  и,  не  глядя больше  ни  на  своего
непосредственного начальника, ни на Григоровича, который скользнул мимо него
на  сцену с дорогущим "Гибсоном" наперевес,  ни на юмористов, которые косили
на молодого артиста подозрительно заблестевшими глазами.
     - Молодой человек, - крикнул в спину  удаляющегося в  полумрак коридора
Захаров. - Можно Вас на минуточку?
     - Ну, -  отозвался Леков бесцветным голосом, послушно застыв на месте и
обернувшись на зов.
     - Может, к нам зайдете? В гримерочку. А? - включился Марк.
     Леков помолчал, посмотрел в потолок и печально произнес:
     - Нет. Не могу.

     ***

     Лекова никто не видел  ни  в гостиницах,  в которых он жил  в номере  с
Бирманом  - Бирман-то носился по этажам, сообщал артистам о  времени отъезда
или о  том, что  концерт в Ялте  снят,  но вместо  него  образовалось два  в
Феодосии,  один  в Севастополе и,  что самое  приятное, небольшое,  но очень
выгодное  выступление  всей "агитбригды" в  Симеизе для директоров окрестных
партийных санаториев.
     Бирман носился по гостиницам, Леков сидел взаперти. Появлялся только на
концертах,  минут  за  десять  до  своего  выхода  на  сцену,  уже  привычно
преображался, орал свои три  песни - слух  о неистовом  исполнении "Дроздов"
катился уже девятым  валом впереди поездов, на которых переезжали с места на
место именитые артисты и мгновенно исчезал.
     "Атташе"  Леков  пел  теперь  только  на закрытых вечеринках  -  Бирман
строго-настрого запретил ему исполнять эту вещь в больших зала. Что до "Боже
Царя храни" - на это администратор глаза закрыл.  Ничего страшного, фрагмент
классической оперы, как-никак. Сам-то он любил  эту вещь, вот  и сделал себе
идейно невыдержанный подарок. Не все же, в конце концов, Лукашину слушать.
     Марк и Захаров  рассказали Григоровичу,  который  искусно  завел с ними
разговор вроде бы ни о чем и, в конце концов свел его на тему  таинственного
юного  дарования, так вот  они  рассказали  лидеру "Нарцисса", что сразу  же
после  выступления  Бирман  засовывает  парнишку  в  такси  и  отправляет  в
гостиницу.
     Внутри "Нарцисса"  творчество питерского  рокера не обсуждалось.  Члены
"Нарцисса",  оправдывая  название  группы,  говорили  либо о  себе,  либо  о
предметах  неодушевленных  -  о гитарах  преимущественно, своих),  или почти
неодушевленных - о водке, крымских винах, коньяке. Говорили и о том, в каком
городе  девушки  милее.  Степень одушевленности девушек была для  музыкантов
"Нарцисса" сопоставима со  степенью одушевлености горячительных напитков,  к
которым относились если и не совсем, как  к  живым  существам, но достаточно
трепетно.
     Зайцев,  в этой связи, выдал однажды афоризм, чрезвычайно понравившейся
Григоровичу и мгновенно взятый им на вооружение. Афоризм гласил: "Сегодня ты
его пьешь,  а завтра будешь  им петь". Алкоголь, ведь, за сутки из организма
не выводится, пояснил Зайцев недоумевавшему Арнольду.
     - Ага, - сказал Арнольд.  Задумался тяжко и, еще через три рюмки кивнул
головой - Понял!
     Григорович,  хоть и  не говорил вслух  о молодом рокере, но чувствовал,
что  начинает   ревновать  к  его  творчеству.   Уж  больно  круто  принимал
неизвестного  парнишку  каждый новый  зал,  уж слишком громко  способен  был
кричать этот юноша, слишком хорошо играл  на гитаре. Да и песни - Григорович
всегда  слыл  в столице,  да  и во всей стране  символом  смутно  ощущаемых,
надвигающихся  перемен,  главным   мастером  социальных  песен  и  человеком
бесстрашным, рубящим со сцены правду-матку,  не боящемся никого и ничего. А,
вот,  "Атташе", которую  Леков  пел на  каждом из своих концертов, эта самая
"Атташе",  пожалуй,   перевешивала  по   своей  откровенности   самые   злые
произведения Григоровича.

     ***

     Бирман был доволен. Он сидел в голове длинного стола, по правую руку от
Бирмана  возвышалось  над  столом  неопрятной  горой  тучное  тело  товарища
Евграфова,  представителя  общепитовского   курортного  бомонда,   по  левую
сухонькая фигура  Иванова - председателя дачного  кооператива,  раскинувшего
свои коттеджи по побережью от Ялты до Симеиза, кооператива  для  посторонних
закрытого  и,  даже,  не  столько  закрытого,  сколько  вовсе  неизвестного.
Собственно, это была целая сеть, цепочка  разных домов  отдыха, санаториев и
профилакториев  узкоспециального профиля двери к которые открывались  только
людям  нужным,  важным  и  могущим  самостоятельно  принимать  ответственные
решения.
     Концерт   на  небольшой,  открытой   площадке  обнесенной   колючей   и
непролазной  живой изгородью был непроницаем для глаз чужаков.  Хотя. не для
ушей -  в отдалении на скалах торчали группки "дикарей",  которые правдами и
неправдами  стали  в  последние  годы просачиваться  в оазис номенклатурного
отдыха.  Близко  к  коттеджам   дикари  не  подходили  -  опасались  охраны,
представители  которой  хотя  и  были одеты поголовно в  штатское, выправкой
своей выделялись из праздной  толпы тучных,  в большинстве своем, отдыхающих
и, несмотря на то, что  фигуры у представителей  правопорядка были статные и
внушительные, но появлялись представители всегда внезапно  и невесть откуда.
Вот, только не было  никого на каменной гряде возле палатки ушлых "дикарей",
а вот - трое в штатском. Тайными тропами ходили, видно, представители, знали
местность не по-наслышке.
     Вот  и  сейчас "дикари"  облепили окрестные валуны  и  холмики, правда,
старались  близко  к  месту проведения  концерта не приближаться  -  кордон,
который  споро  организовали представители охраны  хоть и был, по  существу,
невиден - прогуливались  просто вокруг  концертной площадки  редкие мужчины,
аккуратно  одетые,  вида   мрачного  и   неприступного   -  ну,   подумаешь,
прогуливались - мало ли, захотелось людям прогуляться. И немного их  было, и
без оружия,  однако,  никто из дикарей  не рисковал  приближаться к  мрачным
гражданам на такое расстояние, с которого уже можно было различить выражение
глаз друг друга.
     Концерт  подходил  к  концу  -  открыла  его  Лукашина,  так  попросило
начальство и Бирман решил, что выход именитой певицы первым номером в данном
случае вполне оправдан.  Ведь, подпить  могут  товарищи,  анекдоты за столом
начать  друг  другу  в  полный  голос  (не  привыкли у себя  дома шептаться)
рассказывать. А тут - Лукашина с ее гонором. Нехорошо  может выйти. Пусть уж
первая отпоет, на относительной  тишине,  а  потом и сядет к столу спокойно,
икорки поест, водочки с нужными людьми тяпнет. Вот и хорошо будет. А в конце
-в  се равно никто уже  толком ничего слушать не будет  - можно и "Нарцисса"
пустить  -  нервы пощекотать товарищей, и  Лекова - пусть одну  песню  споет
сегодня, вполне для него достаточно.
     - Говорят, какой-то у тебя новый  певец  появился, -  наклонился  к уху
Бирмана Евграфов. - Антисоветчик, говорят.
     Евграфов  пристально  посмотрел в  глаза  слегка  смешавшегося Бирмана,
потом хлопнул его широкой ладонью по спине. Бирман закашлялся.
     - Не боись, Анатолий, тут у  нас все  свои. Муха не пролетит. Тут у нас
все можно. Ну, почти все. И почти всем. Так что, давай. налегай!
     Евграфов самолично придвинул к Бирману огромное блюдо с крабами, каждый
из которых был размером с десертную тарелку.
     - А когда  он петь-то будет, твой антисоветчик? - снова поинтересовался
Евграфов, наливая себе ледяной водки.
     -  Да  не  антисоветчик он, -  растянув  губы  в  натужной улыбке начал
Бирман.  -  Так,  ленинградский  молодой  музыкант.  Стиль  просто  такой...
Непривычный.
     - Ленинградский!
     Евграфов махнул стопку, крякнул громко, так, что Захаров, произносивший
в этот  момент свой  последний монолог,  покосился в сторону распоясавшегося
едока.  Слава  Богу,  быстро  отметил  про себя Бирман, что  едок  этого  не
заметил. А  Захарову  сегодня надо  будет напомнить, чтобы вел себя на сцене
прилично и морд важным людям недовольных не строил.
     -  Ленинградский,  -  весело  повторил  Евграфов. - От  них всего можно
ожидать, от этих ленинградских. У них там ведь это... Ну, это...
     - Что? - услужливо спросил Бирман.
     -  Колыбель  трех  революций,  -  подсказал слушающий  вполуха  Иванов,
пожирающий глазами пышные формы Лукашиной,  сидящей неподалеку и цедящей  из
высокого бокала шампанское..
     -  А,  ну да, - весело рассмеялся  Толик.  -  Конечно... Как  это вы...
Ха-ха... Здорово.
     - Ну, так, когда он будет-то, революционер твой, - гнул свое Евграфов.
     -  Скоро, скоро... После юмористов наших, - ответил Бирман, сознательно
стараясь   набить  рот   крабами  так,  чтобы  сделать   продолжение  беседы
невозможным хотя бы на несколько минут.
     Захаров  закончил. Марк  сегодня не работал  - может быть, и к лучшему.
Слишком  уж соленые,  бывало,  шуточки  отпускал,  слишком  уж  нехорошо  об
общепите  (см. Евграфов)  высказывался, о курортных  местах (см.  Иванов) и,
вообще,  об общей ситуации  в стране  (см.  остальные гости).  Пусть уж его,
отдохнет. Сказал, что по скалам побродит и, что даже хорошо, что он  сегодня
не  работает. Устал, сказал.  Вот и пусть бродит. Только Лекову-то сейчас на
сцену,  с  его  одной  песней,  а  что-то  его  не видно. Где  же  он?  Куда
запропастился? Впрочем, не  будет его - пусть "Нарцисс" сразу играет.  Хотя,
нет. Евграфов как  клещами вцепился - подавай ему антисоветчину. Это  сейчас
ему подавай - а что он завтра на это скажет?