елал  по
характеристикам Юра, достаточно хороша.
   - Игорь, это я все знаю.
   - Да, простите. Я волнуюсь. Я хотел сказать вот что: нам нужен  хороший
доктор.  То  есть  опытный  врач,  хорошо  знающий  острые  патологические
процессы, для которых мы создаем свою машину.  Это  мог  бы  быть  Алексей
Юрьевич, анестезиолог. Вы его хорошо знаете, приходит на опыты.  Но  нужно
поговорить с его шефом.
   - Запишем: поговорить с Петром Степановичем. (Я скажу ему все. Хотя его
не напугаешь смертями, но он заинтересован в машине.  Прогрессивный  врач.
Сухой только, не поймешь, чем он живет.)
   - Извините, я еще хочу  предложить:  переключите  меня  на  клиническую
физиологию. Временно. Там можно получить много  данных  для  характеристик
больного сердца.
   - Тоже хорошо.
   Все успокоились и обсуждают по-деловому. Без красивых  фраз.  Будут  ли
выполнять свои обещания? До сих пор приходилось активизировать  их,  иначе
лабораторию будто илом заносит. Теперь для этого не будет сил.  Все  может
пойти прахом. Нужно заинтересовать.
   - Послушайте, а вы понимаете, что результаты всей нашей  работы  пойдут
уже вам, а не мне? Что вы на себя будете работать? Что вообще это "золотая
жила"?
   Реакция. Снова Вадим:
   - Мы все понимаем, только напрасно вы это говорите. Мы не продаемся  за
чины и степени, хотя и не отказываемся от них.
   Неловкое молчание. Юра покраснел. Игорь смотрит в окно. Семен ничего не
выражает.
   Обидел. Говорю красивые фразы о долге, а о людях думаю плохо.
   - Простите меня, мальчики.
   Юра:
   - Мы не идеальные герои, Иван Николаевич,  но  не  нужно  нам  об  этом
напоминать. Будем делать, что можем.
   Ничего не могу ответить на это. Остается сделать  вид,  что  ничего  не
случилось. И вообще пора заканчивать этот разговор.
   - Еще одно дело, товарищи. В  нашей  схеме  плохо  представлены  ткани,
клеточный  уровень.  А  ведь  именно  они  потребляют  кислород,  глюкозу,
выделяют углекислоту,  шлаки.  Для  характеристики  тканей  нужна  хорошая
биохимия, а наша лаборатория сами знаете  какая.  Семен  Иванович,  я  вас
попрошу  съездить  в  Институт  биохимии  и  позондируйте   почву   насчет
сотрудничества. Есть у вас там знакомые?
   - Нет, во я познакомлюсь. Завтра же поеду. Только  не  знаю,  сумею  ли
толково  объяснить,  что   мы   хотим.   Во   всяком   случае,   попытаюсь
заинтересовать и тогда приведу к вам.
   Кончаем. Что я должен еще сказать? Да, о поведении.
   - Повестка исчерпана, товарищи. Я записал,  кто,  когда  и  что  должен
сделать.  Прошу  мне  сообщать  о  результатах.  И  не  стесняйтесь   меня
беспокоить. Когда будет плохо, я сам скажу. И  еще  одно:  тайну  из  моей
болезни делать  не  нужно,  скрыть  все  равно  невозможно,  но  и  лишние
разговоры ни к чему. Главное, пусть  ни  у  кого  не  возникает  мысль  об
ослаблении работы лаборатории, иначе так и будет. А теперь  идите.  Я  еще
зайду в операционную посмотреть.
   Это я добавил, чтобы не прощаться. Наверное, прощание им неприятно.
   Встают и  тихо  уходят.  Один  за  другим,  высокие,  прямые.  Молодые.
Здоровые.
   Вот так начинается новый этап в жизни  лаборатории.  Сейчас  они  будут
думать. Не  уверен,  что  у  всех  удержатся  благородные  порывы.  Сложна
человеческая  натура,  сильны  инстинкты,  подсознательные  стремления   к
овладению,  к  власти,  лень.  Поднимутся  зависть,  недоверие,  жадность.
Достаточны ли барьеры на их пути?
   Позвонить Любе, пока она не ушла домой. Как неприятна организация  этих
свиданий: ложь, ложь, ложь!.. Она так страдает от этого. Слава богу, скоро
конец.
   Беру трубку.
   - Алло, коммутатор? Город свободен? Наберите мне Б3-67-20.
   Соединяет.
   - Позовите, пожалуйста, Любовь Борисовну.
   Жду. Что скажу? Удивится. Не ожидает.
   - Любовь Борисовна? Это я. Да, я. Мне нужно с вами поговорить.  Сегодня
же. Ничего не случилось, но нужно. Буду дома после пяти.  Как  обычно.  До
свидания.
   Чувствую, что переполошилась. Но я должен ее видеть  сегодня.  Не  могу
ждать следующей недели. И страшусь этого разговора. Буду изображать такого
бравого мужчину, который ничего не  боится.  И  она  тоже  будет  лгать  -
успокаивать. А потом плакать всю  дорогу.  Вытирать  слезы  на  крыльце  и
пудриться торопливо, вслепую. Потом надевать спокойную маску.
   Муторно стало на душе. Опять  меня  обступили  эти  призраки:  болезнь,
больница, страдания, смерть. Еще: жалость, объяснения, неловкость.
   Что мальчики подумали? Что их шеф такой одержимый ученый? А  он  совсем
слабый человек, которому хочется засунуть голову под  подушку  и  стонать,
стонать от тоски. И эти планы - только бегство от  самого  себя.  Движение
всегда  притягивает  мысль  и  отвлекает  от  другого  -  от  безысходного
одиночества. Наука - отличная вещь. Думаешь и  думаешь  и  забываешь,  что
есть вопрос: "Зачем?"
   Неумолимая вещь материализм. Частицы, атомы, молекулы. Клетки,  органы,
организмы. Мозг - моделирующая  система.  Любовь,  дружба,  вдохновение  -
только  программы  переработки  информации.  Их  можно  смоделировать   на
вычислительной машине. И никакого в них нет особого  качества.  Нет  бога,
нет души. Нет ничего. Я только элемент в сложной системе - общество. Живу,
страдаю и действую по строгим законам материального мира. Могу познать  их
- правда, очень ограниченно, но вырваться - нет.  Вернее,  да.  В  смерть.
Пусть она идет. Никого не люблю.
   Брось. Опять рисовка. Не нужно злиться. Жизнь - все-таки неплохая вещь.
Радость открытия. Общение с любимой. Сигарета. Беседа с  другом.  Неважно,
что все это -  только  изменение  молекул  и  атомов  в  нервных  клетках,
образующих какой-то центр удовольствия в подкорке.
   Как жить? Чтобы радости было больше, а горя меньше? Как Примирить это с
материализмом? Чудак. Тебе эти вопросы уже ни к чему.
   Нет. Теперь-то мне только и думать об этом.  Отпала  масса  забот:  как
написать книгу, покрасоваться перед коллегами, купить новый костюм.
   Хорошо. Потом. А пока нужно еще подумать  над  этой  "Запиской",  чтобы
потом поговорить с Юрой о реализации бессмертия. Почему не попробовать?
   Сижу, думаю. Об анабиозе и многом другом.
   Уже три часа. Пойду поищу его. Лучше бы,  если  бы  другие  не  видели.
Сепаратные переговоры в коллективе не одобряются. Взять "Записку".
   Наверное, он в мастерской. Послать кого-нибудь? Нет, сам.
   Наша  лаборатория  разбросана  по  всему  зданию.   Следы   агрессивной
политики: по мере развития работ отвоевывали новые и новые  комнаты.  Иван
Петрович жался, жаловался, но уступал. Как  же,  "кибернетические  методы,
прогресс". Мы тоже произносили красивые фразы.
   Иду длинными  коридорами.  Народ  собирается  домой:  двери  в  комнаты
открыты, видно, как одеваются. Слышны прощальные слова. Кое-где еще  висят
таблички "Идет опыт. Не входить". Просто забыли снять.
   Что-то немного страстности вижу я в  наших  ученых:  после  трех  часов
институт пуст. Наука делается в рабочее время - "от и до". Разговоры  тоже
входят сюда.
   А  мои  сидят.  Любят,  правда,  потом  пожаловаться,  что   "ах,   они
перерабатывают", "вы нас эксплуатируете".
   Наконец добрался до цели. Болит  под  ложечкой.  Подсознательно  я  все
время прислушиваюсь к своему телу. Так и будет теперь: одно болит, другое.
Все органы заговорили.
   Вот три двери вашей мастерской. Юра должен быть в первой:  здесь  стоит
макет модели сердца - его детище и любовь.
   Да, так и есть. Он сидит один на высокой табуретке перед осциллографом,
на котором луч вычерчивает кривые, как давление  в  желудочке  сердца.  Не
видит меня. Смотрит на экран и  медленно  поворачивает  рукоятки  прибора.
Меняется амплитуда и частота всплесков. Я знаю: это он  меняет  "входы"  -
давление в венах.
   - Юра, мне нужно с тобой поговорить.
   - А?
   Он вздрогнул,  потом  широко  улыбнулся.  Лицо  у  него  бывает  совсем
детское, не скажешь, что парню двадцать семь  лет.  Я  бы  уже  мог  иметь
такого сына...
   - Разговор секретный. Здесь посидим или пойдем в кабинет?
   - Как хотите, Иван Николаевич. Здесь тоже спокойно. Ребята разошлись по
всяким делам, а двое на опыте.
   - Давай останемся здесь.
   Я сажусь на старый стул, поближе к батарее отопления. Зябну.
   - Можно мне закурить?
   - Конечно, кури. Я с удовольствием понюхаю твой дым.
   Пауза. Я как-то смущаюсь говорить об этой фантазии - анабиозе.
   - Как идут дела с диссертацией? Ты понимаешь, что нужно спешить?
   Когда мы одни, я называю его на "ты", как и Вадима и Игоря. Я их люблю,
они мои ученики. И хотя я знаю, что они уйдут когда-нибудь, но это - умом,
а сердце не верит. Кажется, что  всегда  будут  делить  со  мной  мечты  и
разочарования.
   - Мне нужно на две недели выключиться из работы, и я закончу.
   - Это нельзя. Можно не работать в лаборатории, но организационные  дела
остаются. Ты должен искать компромисс: делать самое необходимое и  уходить
домой.
   - Придешь, так уже и не вырвешься до вечера.
   - Диссертацию нужно подать максимум через два месяца. Это нужно также в
мне. Дмитрий Евгеньевич читал все главы? Математика в порядке?
   - Да, все одобрил.
   Давай переходить к главному. Никуда не денешься.
   - Юра. У меня есть еще один важный разговор. Мне  немножко  стыдно  его
начинать, так как я чувствую себя  в  положении  человека,  который  хочет
обмануть. Не делай удивленной мины,  это  так  и  есть.  Я  хочу  обмануть
смерть. (Фразер!)
   - Что?
   - Вот видишь, как ты удивился. Все люди нормально  умирают,  а  я  хочу
увильнуть.
   (Как плоско я говорю... Балаган. Где найти слова,  чтобы  рассказать  о
страхе  смерти,  протесте,  смущении?  Вот  он  как  смотрит  на  меня   -
недоверчиво, тревожно, и мой авторитет качается.)
   - Юра, я не хочу умирать. Нет, ты не думай, что я проявляю малодушие  и
буду цепляться за каждый лишний день, покупать его всякими лекарствами. Но
я хочу сыграть по крупной. (Опять плохо. Никогда не играл. Юра смущен,  он
как-то сжался. Или мне кажется? Скорее к делу.)
   - Короче: я хочу подвергнуть себя замораживанию. Слыхал про анабиоз?
   - Читал разные статейки и романы. Но серьезно не знаю.
   -  Ты  помнишь  ваши  опыты  с  гипотермией?  Видел  операции  у  Петра
Степановича?
   - Да, слыхал. Но, кажется, то и другое было не очень удачным?
   - Вот поэтому мы и должны сделать это на  высоком  техническом  уровне.
Поэтому и нужна твоя помощь.
   - Я должен вникнуть в это  дело  по-настоящему.  Дайте  мне  что-нибудь
почитать.
   - Вот здесь некоторые мои соображения, которые написаны сегодня  утром.
Ты их прочти, а завтра побеседуем подробно. Потом я дам другую литературу.
   Передаю ему копию своей "Записки". Он тут же  начал  ее  просматривать.
Хорошая жадность, хотя невежливо.
   - Ты потом это прочитаешь, дома. Прошу тебя пока  никому  не  говорить.
Кроме технических проблем, есть еще и этические...
   Мне  просто  стыдно  об  этом  говорить,  как  будто  я  делаю   что-то
неприличное. Будто я хочу выдвинуться нечестными средствами.
   - Иван Николаевич, я ничего не могу вам  сказать.  Сегодняшние  события
просто ошеломили. Я не Вадим, не могу все моментально схватить и ответить.
Дайте, пожалуйста, день на обдумывание.
   - Ну, конечно, Юра. А теперь я, пожалуй, пойду домой.
   Встаю. Наверное, у меня жалкое лицо, потому что он покраснел  и  как-то
подозрительно замигал. Или мне показалось? Возможно.
   - Может быть, мы можем чем-нибудь помочь? Прийти к вам вечером?
   - Поразвлекать? Спасибо, дорогой.  Это,  наверное,  тоже  вам  придется
делать, но не сегодня... Я сам скажу... До свидания.
   Он проводил меня сначала до двери, потом пошел дальше по  коридору,  до
лестницы. Наверное, ему что-то хотелось сказать хорошее, но  не  осмелился
из вечной боязни громких фраз. А зря.
   По дороге в кабинет я зашел в операционную.
   Опыт продолжался. Сердце работало хорошо, и  почти  половина  программы
была выполнена. Лена и Алла делали очередные записи. Мила  вела  наркоз  -
она равномерно сдавливала резиновый мешок наркозного аппарата. Поля что-то
возилась около подвешенных над собакой резервуаров  с  кровью,  с  помощью
которых изменялась нагрузка на сердце. Игорь сидел за столом  и  рассеянно
рассматривал графики характеристики сердца. Не видел меня.
   - Ну как?
   Вскочил, смущенный. Наверное, думал обо мне. Так и кажется, что все обо
мне думают. А может быть, совсем не так?
   - Все хорошо. Посмотрите, какие интересные кривые.
   - Да. А где Вадим?
   - Он ушел домой. Голова заболела.
   Тоже реакция. У него особенно: самый экспансивный. Смотрю на  других  -
они, видимо, не знают. Это хорошо. Лучше привыкать постепенно.
   - Ну что ж, я тоже пойду. Завтра покажите мне кривые.
   - До свидания, Иван Николаевич.


   Я дома. Уже пообедал и лежу на диване. Видимо, я в  самом  деле  болен:
еда  мне  противна.  Попросить  Агафью  Семеновну  приготовить  что-нибудь
другое. Борщ, борщ, котлеты. Надоело смертельно. Но она ничего другого  не
умеет. Спасибо и за это. Столовые и  рестораны  -  это  еще  хуже.  Ждать,
нервничать. Слушать грубости официантов.
   Холостяцкая жизнь.
   Посуда осталась на столе, немытая. Лень. Люба придет - помоет. Поворчит
для виду, а самой  нравится.  Ей  представляется,  что  она  здесь  совсем
хозяйка. Вот, вижу ее: в  Агафьином  фартуке.  ("Почему  он  всегда  такой
грязный?" Стройные ноги... Желание. Было.)
   "Люба-любушка.  Любушка-голубушка..."  Старая,   довоенная   пластинка.
"Любо-любо Любушку любить".
   Ах,  сегодня  будет  не  до  иллюзий  семейной  жизни.  Как   неприятно
объяснять,  что-де   умирать   надо.   Причинять   боль.   Чувствую   себя
провинившимся. "Знаешь, Люба, заболел. Да. Смертельно заболел".
   Вот как будто я здоров. И она пришла ко мне  насовсем.  Убрала  посуду.
Ходит по комнате, что-то переставляет, мурлычет какой-то мотивчик. Я  лежу
и делаю вид, что читаю газету, а сам любуюсь ею. Ей не нужно  смотреть  на
часы: "Ах, уже девять, пора идти". Она моя жена. Я счастливый.
   Сколько раз представлялась мне эта картина!
   Теперь уже не будет. Безнадежно. Так  и  умру  бобылем.  Не  повезло  в
любви. (Затасканная фраза.)
   А могло бы быть иначе.
   Картина  перед  глазами  в  яблоневом  саду.  Июньский  вечер.  Большая
операционная палатка. Стук движка. Идет операция.  Яркий  свет  переносной
лампы, и черные тени причудливо пляшут  по  белым  стенам  палатки.  Павел
Михайлович оперирует ранение живота: разведчик Саша Маслюков подорвался на
мине. Вера подает зажимы прямо в руку. Быстро, щелчком - раз, раз. Розовые
кишки шевелятся среди белых салфеток и простынь. Все идет спокойно. Андрей
светит из-за плеча, я и Коля стоим так. Я  смотрю  на  кишки  и  на  Веру.
"Милая, милая..."
   Вдруг - взрыв, близко. Помню,  Вера  присела,  а  руки  держит  высоко:
стерильные. Подумал: "Рефлекс". Самолет жужжит где-то совсем рядом.
   Павел Михайлович - спокойно:
   - Ваня, Коля, ложитесь! Нечего зря рисковать.
   И я отошел к стенке и лег. Жалкий трус.
   - З... з... ззззз... ух!
   Тени метнулись. Крик Веры:
   - А-а-а!
   Вскочил и вижу, как она оседает на пол, цепляясь руками в перчатках  за
стерильные простыни, тянет их за собой вниз.
   - Ребята, уложите ее. Володя, Маша, делайте свое дело. Быстро!
   Железный человек.
   Кончилась моя первая настоящая любовь.
   Как она медленно и трудно умирала. Перитонит. Огромные глаза  на  сером
лице. "За что?" Беспокойные руки. "Милый, я не умру?" А мне  все  слышался
упрек: "Ушел, лег". Даже сейчас противен сам себе. Предал. Не заслонил ее.
   Значит, все-таки ты трус в душе.
   Я больше ни разу не ложился под бомбежками.
   Все равно. Достаточно одного, того раза.  Посмотрим,  ляжешь  ли  ты  в
саркофаг. Будешь, небось, дрожать, скупиться: "Еще месяц. Еще недельку..."
И помрешь в постели, выпрашивая укольчик морфия.
   Почти шесть часов. В окне совсем темно. Скоро она придет. Нужно встать.
Слушать у дверей. Шесть лет уже ходит, а я все волнуюсь, как первый раз.
   Думал, уже больше никогда не полюблю, а вот случилось.
   Были и до Любы. Но не то. Не вырастало в любовь. Нет, не  разменивался.
Они были хорошие женщины. Наверное, все было проще - я им не пришелся. Да,
конечно. Будь откровенен. Но и я расставался без жалости.
   Кто-то протопал вниз по лестнице. Надеюсь, не встретит.
   Это она меня окрутила. Нашла сокровище.
   Жалеешь?
   Нет. Нет. С Верой была почти детская любовь. Даже  эти  отношения  были
какие-то ненастоящие. И не запомнились совсем. С другими  было  всякое.  И
только тут - гармония.
   Странная это штука - любовь...
   Сердце бьется: "Тук, тук". А собственно, почему? Нет, не  страсть.  Тем
более сегодня. Полное торможение от одного представления о теме разговора.
Так что же? Интеллектуальные разговоры? Но Леня все-таки гораздо  умней  и
интересней. А сердце не стучит. Может быть, от тайны?  Возможно,  зависит.
Но не совсем.
   Войдет. Положит руки на плечи. Приподнимется  на  носки  и  поцелует  -
остро, коротко. Какой-то специфический запах ее дыхания. "Ну, как?" И  все
станет светло. Цветы.
   Смотрите-ка, прямо поэт.
   Есть центры в подкорке. Есть гормоны. Есть модели в коре. И больше  нет
ничего. Материя.
   Может быть, это все и так. И даже наверняка так. Но я  этим  живу,  это
греет мою жизнь, мою науку.
   Почему ее нет? Задержало что-нибудь? Много всяких препятствий.
   Строили планы. Вот подрастут дети... Не нужно. Не нужно вспоминать.
   Приходится  подводить  итоги.  Личная   жизнь   не   удалась.   (Ужасно
затасканное выражение. Все кругом затаскано!) Планы, наверное,  все  равно
не осуществились бы. Ей не переступить через укоризненные  взгляды  детей.
Я... тоже не был бы очень настойчив. Будь откровенен: одному хорошо.  Люба
- очень решительная женщина, это утомительно.
   Наука. Какие были планы в науке?
   Звонок. Иду!
   Вбегает стремительно, запыхалась. Хочу поцеловать.
   - Постой, не могу отдышаться. Кажется, никто не видел. Что случилось?
   Тревожный, испытующий взгляд.
   - Ничего особенного. Раздевайся. Давай пальто.
   Поправляет волосы перед зеркалом. Специально куплено, потребовала.
   Садимся рядом на диван, как всегда.
   Не как всегда. Уже что-то стоит между нами. Преодолеть.
   Целую нарочито нежно. Но она тревожна. Чутье.
   - Что все-таки случилось?
   Думал, может быть, сказать потом? После. Но чувствую - не получится.
   - Хорошо, давай тогда сядем в кресла.
   Садимся  к  маленькому  столику.  Мимоходом:  какие   удобные   кресла!
Готовился, а начать не могу.
   - Может быть, я кофе поставлю сначала?
   Решительно:
   - Говори!
   (Привыкла командовать на операциях.)
   - Вчера ходил к врачу. К Давиду. Помнишь, говорил, что у меня  слабость
появилась, неприятные ощущения во рту.  Только  я  пожаловался,  он  сразу
послал в лабораторию, чтобы кровь исследовать. Потом расспросил обо  всем,
послушал, пощупал живот, особенно слева. Я смотрел на него внимательно, но
на его толстой, доброй морде ничего не прочитаешь.  Сказал,  что  подождем
анализ. Сидели потом минут сорок, трепались о  всякой  всячине.  Я  ему  о
машине рассказывал. Увлекся и вдруг заметил, что  он  не  слушает.  В  это
время принесли анализ.
   - Где он?
   - Сейчас. Он его поглядел будто рассеянно и хотел было в  стол  сунуть,
но я отобрал. Взглянул - и сердце у меня защемило. (Сдержись!) Но  виду  я
тоже не подал. Давид сказал, что у меня неважно с кровью и нужно лечиться.
Завтра я у него должен быть утром. Потом он меня еще долго расспрашивал  о
машине, о математическом моделировании... Вот и все.
   - Давай анализ.
   Достал его из записной книжки. Подал.
   Как жестко она умеет поджимать губы. Видно, как вся сжалась. Потом лицо
странно обмякло, губы дрогнули, веки опустились... но только на  несколько
секунд. Нахмурилась, вскинула голову, взглянула прямо.
   - И что же, ты уже раскис? Уже собрался умирать?
   Мне неловко. Ждал слез, ч