то немного. Мне нравилась только первая - медицина, в науке я
почему-то вкуса не поняла, по крайней мере в той, что делалась у нас.  Шеф
меня ругал и любил,  не  жалуюсь.  Я  много  оперировала,  была  в  первых
помощниках, хорошо лечила больных, горжусь этим.  Сознательно  лечила,  по
книжкам, даже на переводчиков тратила из своей скудной зарплаты. (Павел не
запрещал, но презрительно кривился.) И ночи просиживала  в  больнице,  как
каждый хороший доктор. Но диссертации не сделала, а другие  мои  однолетки
сделали и стали ассистентами, потом доцентами, а я была с ними по хирургии
на равном положении, в характер у меня не из покладистых. Вот и  выдвинули
меня на самостоятельную работу. Шеф кричал: "Надоело мне  жалобы  на  тебя
выслушивать, раз диссертацию не пишешь - убирайся! Вот тебе хорошее  место
- воюй одна". Не очень церемонится Петр Степанович со своими, не как Ваня.
Жалко было клинику оставлять: восемь лет отдано, и с честолюбивыми мечтами
прощаться было жаль, но что сделаешь.
   Зачем я все это пишу? Я ищу ошибку. Нет, раньше ни в чем не могла  себя
упрекнуть. Мужа я любила несколько лет, пока он  первый  мне...  Не  стоит
жаловаться, может быть, этого и не было, разговоры одни. И если даже было,
то и моя вина есть: из-за этих больных, детей (да  и  почитать  ведь  тоже
хочется, привыкла с детства) не окружила я его вниманием, какого он хотел.
Наверное, и заслуживал:  зарабатывал  хорошо,  работал  тоже  много,  хотя
огонька я не видела, не заметила. Просил перейти на более  легкую  работу,
куда-нибудь в лабораторию. Не захотела. Так началась и  потянулась  полоса
охлаждения, а иногда и грубые сцены. Разлюбили. Спасение от  этого  какое?
Дети да работа, работа да дети. Да еще  книги.  Вечером  сесть  на  диван,
поджавши ноги, под торшер, а рубашка не выглажена, домработницы нет...
   Ну, а потом? Пока все было правильно, любому могла поглядеть  в  глаза.
Если делала ошибки (в медицине без них не  получается),  то  всегда  могла
сказать: да, ошиблась, не учла того, другого. Ума не хватило,  но  совесть
чиста, не по халатности или лени. Даже  когда  из  деревни  уезжала,  было
стыдновато,  но  не  очень:  знала,  что  присылают  нового   доктора   из
выпускников.
   Но вот дальше... Я не знаю... Наверное, нужно было сдержаться. Не нужно
было вести эти разговоры - о книгах, о науке, о  будущем.  Не  нужно  было
выслушивать грустных намеков на одиночество, на  неудачи:  мужчины  хитры,
когда им женщина нравится. А я не удержалась, слушала и сама говорила.
   Это была первая ошибка -  полюбить.  Вдруг  нашла  человека  -  умного,
немножко грустного, очень увлеченного, неустроенного. Это нетрудно,  когда
мечты уже увяли и душу присыпало разочарованием,  как  пеплом.  Тогда  уже
казалось, как сейчас: ничего больше, только растить детей, лечить больных,
жить с человеком, которого разлюбила. (Даже еще острее  было,  потому  что
моложе - жалости к себе больше, путь впереди длиннее, и  Павел  хуже  себя
вел.)
   Может быть, не было ошибки, что полюбила? Может быть, ошиблась, что  не
поступила решительно? Нужно было оставить Павла, дети еще маленькие  были,
не то, что сейчас. Не соглашаться на  ложь.  Но  ведь  он  же  не  проявил
никакой настойчивости. Даже наоборот. "Подумай, взвесь, дети..."  Ах,  как
трудно теперь во всем этом разобраться! Постепенно все менялось:  виделись
редко, дети росли, Павел их любил все больше, и это сближало.  И  было  бы
еще хуже теперь...
   В общем, писала, писала, а закончить не  могу.  Все-таки  чувство  вины
меня не покидает. Много лет лгала,  я,  которая  считает  себя  безупречно
честной. Несколько раз пыталась разорвать, уйти  в  эту  грусть,  оставить
надежды, как  сейчас.  (Надежды  дразнили  до  самой  болезни:  "Вот  дети
подрастут", а потом оглянешься - трезвость: "Куда уж!") Не могла  бросить,
что-то тянуло свыше сил. Знала недостатки, все прощала  -  любовь?  Хорошо
все-таки, что есть такое слово - "любовь", которое логике не  подчиняется.
Даже теперь скажу, хорошо, когда осталась одна логика.
   Так расписалась о себе, что все забыла. Поплакаться же некому,  нет  ни
одного друга столь близкого. Нужно кончать, идти.
   Живу, уже три недели живу. Целый день кручусь! Дела всегда можно найти,
когда они очень нужны. Только вечером перед сном окружают меня  тени  этих
лет, которые только что закончились так необычно.
   Жизнь идет своим чередом. Три недели - срок небольшой,  и  даже  смешно
отсчитывать их: "Прошло три недели,  еще  осталось...  двадцать  лет!"  Но
крепкой веревкой привязал он  нас  всех  к  себе.  Может  быть,  дальше  и
отвыкнем считать дни, но пока нет, считаем.
   Ничего существенного не произошло, если не брать поломок  в  АИКе  и  в
кондиционере.  Были  и  серьезные:  приходилось  даже   лед   в   саркофаг
закладывать, когда холодильник испортился. Но  все  обошлось.  Температуру
удержали.
   Обмен веществ снизился приблизительно до 1%. Это значит - один  год  за
сто! Почку включают редко - раз в три-четыре дня. Можно бы даже и реже, но
стараются тщательно поддерживать нормальный уровень  шлаков.  Подобрали  и
обучают  постоянный  штат   дежурных   на   смене   -   один   инженер   и
техник-лаборант, он же химик. Юра написал  подробную  инструкцию,  это  он
умеет - все на полочки разложить. Впрочем, Ваня в науке тоже был такой,  в
жизни только порядка не было...
   Вопрос о  распаде  белков  пока  не  решен.  Сейчас  продумывают  такую
конструкцию повой установки, чтобы за весом  можно  было  следить.  Баланс
азота как будто поддерживается, но точно  установить  трудно,  потому  что
затраты белков ничтожны, а методы определения не  очень  точны.  Биохимики
ведут какие-то подробные исследования, но я в  этом  плохо  понимаю,  хотя
Игорь рассказывал.
   Вадим  переселился,  до  конца  месяца  не  дотерпел.   Мамаша   как-то
дозналась, такое стала вытворять,  что  пришлось  поторопиться.  Приходил,
меня  спрашивал:  удобно  ли?  (Я-то  знаю,  что  главное  -  передо  мной
неудобно.)  Сказала,  чтобы  переезжал.   Было   новоселье,   были   речи,
воспоминания. Событий мало  вспомнили,  их  вообще  немного  было,  больше
интеллектуальные споры, которые велись с Иваном  Николаевичем.  Л.П.  был,
выпил, но в меру. Наверное, ему и мне было всех хуже, остальные  молоды  и
все впереди, а у нас Ваня унес с прошлое слишком многое.  Но  я  старалась
быть веселой.
   У ребят полно планов. Работа, кажется, идет хорошо.  Юра  набирает  все
больше математиков и инженеров, а от физиологов постепенно  освобождается.
Ропщут, но большинство  признали.  Только  некоторые  ортодоксы-профессора
продолжают звать "молодой человек".
   Впрочем, если споткнется, так многие подтолкнут. Но едва  ли  дождутся.
Особой симпатии к нему по-прежнему нет, однако должное отдаю.  Талантливый
человек. Судьба Вани в надежных руках.
   Дома у меня тоже все  нормально.  Большое  дело  -  вернуть  честь,  не
сгибаться от сознания, что виновата. Жалко Ваню,  жалко  любви,  но  ловлю
себя на мысли: "Вернуться? Нет, не  хочу!"  Сама  удивляюсь,  наверное:  я
такая черствая. Где же у меня право осуждать ребят за недостаток  почтения
к покойному шефу?
   Буднично как-то стало  в  этой  комнате,  где  он  лежит  в  саркофаге.
Дежурства по двенадцать часов, записи в  журналах.  Когда-то  в  молодости
Павел меня на  электростанцию  водил  (похвалиться  хотел,  что  вот  я  -
начальник! Посмотри, как ко мне все), так там тоже сидят  дежурные,  через
каждый час записывают показания приборов. Так и  здесь.  Одно  время  даже
простынями  стали  закрывать  саркофаг,  чтобы  не  было  видно,  но   Юра
воспротивился,  потому  что  могут  какие-нибудь  шланги  порваться  и  не
заметишь. А вообще, конечно, лучше бы не смотреть.
   Как это странно - лежит  человек,  не  живой  и  не  мертвый!  Какие-то
обязательства перед ним сохраняются, и не поймешь почему.
   В лаборатории (теперь она  уже  отделом  называется)  намечена  большая
программа работ по анабиозу. Создадут новую  установку,  смонтируют  ее  в
новом  здании,  в  клингородке,  а  с  этой   после   модернизации   будут
экспериментировать. Будут отрабатывать пробуждение - на собаках,  конечно.
Однако думается мне, что если все удастся, то через несколько лет найдутся
и добровольцы. Так человек устроен: что-то толкает  на  самые  рискованные
дела.
   Ну, а если не удастся? Что тогда? Тихие похороны? Бр-р-р. Неприятно. Но
Юра уверен, и Вадим тоже начинает склоняться.  Они  хитрят,  говорят,  что
опыты, которые были при Ване, они  наверняка  смогут  повторить,  а  потом
очень постепенно начнут удлинять сроки  анабиоза.  Не  спеша,  если  будут
неудачи, с расчетом на совершенствование науки.
   Вообще этот опыт (я уже тоже привыкла: "опыт"!), видимо,  даст  большой
толчок науке об анабиозе и в вопросе о  регулировании  жизненных  функций.
Очень много ученых из разных стран приезжают посмотреть на это  чудо.  Так
что, я думаю, надежды у Вани возрастают.
   Только вот страшно за него: как он будет, когда проснется? Я бы  ни  за
что не согласилась, лучше спокойно умереть... Жаль, что наша медицина мало
думает о спокойной смерти -  очень  много  мучений  нужно  пережить,  пока
дойдешь до тихой гавани...
   Сегодня я хочу закончить свои записки. Впереди целый  вечер,  а  писать
осталось немного. Конечно, можно бы и дальше вести  этот  дневник,  но  не
вижу  смысла.  Как  идут  работы,  что  случилось  с  установкой   -   все
записывается в официальных отчетах более подробно и квалифицированно.
   А собственные мои переживания, сплетни, неудачи на  работе  и  дома  (о
радостях как-то нет желания писать) едва ли для кого интересны.  Маленькие
дела  средней  женщины-доктора,  которая  в  силу  случая  прикоснулась  к
героическому делу. Впрочем, может, оно и не героическое? При всей любви не
могу его представить героем, хотя все говорят: да. Но я его  знаю  больше,
и, кроме того, у меня записки.
   Не будем разбираться: герой так герой.
   Я опять отклонилась. Больше не буду.
   Без четверти четыре снова пускали АИК минут на двадцать. Оказалось, что
самое трудное - отрегулировать содержание СО2 в крови и в  тканях,  я  уже
забыла подробности: в тетрадке что-то невразумительное записано.
   В начале пятого остановили, я сдала свои записи. Уходить было неловко и
делать,  собственно,  было  нечего  -   самописцы   правильно   записывали
показатели, я убедилась. Хотела уже отпрашиваться у  Юры,  но  вдруг  Поля
заявила:
   - Товарищи, давайте поедим! И помянем  Ивана  Николаевича,  потому  что
главное уже сделано.
   Всем это очень понравилось, и быстренько  отрядили  Полю  и  Вадима  за
припасами. Оказалось, что утром никто не ел, не  до  еды  было.  Мне  было
немного обидно за Ваню и стыдно, что сама хочу есть.
   Стол накрыли в одной из комнат  лаборатории,  близко  от  операционной.
Думали даже в кабинете, но как-то  неловко:  вот  недавно  он  был  здесь,
подушка на диване еще хранит след головы.
   Пока вернулись наши посланцы и  все  приготовили,  пришло  время  снова
пускать машину. Отработала двадцать минут, и остановили. Было  около  пяти
часов.
   Вот, наконец, мы за  столом.  Две  бутылки  какого-то  портвейна  стоят
посредине, несколько коробок консервов,  колбаса,  сыр,  хлеб.  Химическая
посуда вместо рюмок. Включена знаменитая кофеварка. Слышно, как шипит.
   Настроение было плохое: как будто мы убили  его.  Снова  вернулось  это
ощущение виновности, такое, как у хирурга, когда больной умирает на столе,
даже если не сделано никаких ошибок.
   Все прислушивались к шуму мотора в кондиционере. Думалось;  "Вот  мы  и
оставили тебя одного, живые".
   Юра встал, серьезный, высокий.
   - Давайте помянем нашего шефа. Налейте рюмки.
   Игорь разлил вино. Я постараюсь вспомнить, что говорил  Юра,  хотя  это
трудно, потому что речь была длинная  и  много  времени  прошло.  Ну,  что
смогу.
   - Выпьем за развитие идей Ивана Николаевича. Чтобы, когда он проснется,
всюду увидел свои дела. Я не мастер говорить и тем более тосты, но вы меня
извините.
   Первое, что нужно, - это довести машину, модель внутренней  сферы  хотя
бы до первого, упрощенного варианта. Вы знаете, что, когда мы готовились к
операции, машину отложили, и план не выполнен, и  это  было  очень  больно
шефу в последние месяцы. Ему было стыдно, что из-за его личных дел  мы  не
выполняем главную задачу. Мы должны наверстать. (Я  помню,  было  странно:
анабиоз - это личное дело. Но это на него похоже, щепетильность.)
   Второе - это о науке  вообще.  Ни  у  кого  я  не  знал  такого  ясного
понимания, как строить науку, изучающую любые  сложные  системы.  Я  потом
много думал над этим - все, кажется, верно. Есть единый современный подход
к изучению явлений - путь моделирования.  Значение  техники  в  этом  деле
огромно. Мы должны приложить свою руку к технике.  Пока  моделируем  живое
мертвыми элементами, потом будет наоборот - создавать технические  системы
по примеру живых.
   Наконец, третье: мы должны замахнуться на самое главное, самое  трудное
- моделирование поведения человека,  а  потом  и  социальных  систем.  Это
необходимо для достижения лучшего будущего человечества - для  коммунизма.
Иван Николаевич мечтал об этом, хотя и не строил планов. Но  мы  молоды  и
должны идти дальше.
   Выпьем за идеи нашего шефа: они были блестящи, но еще никто, кроме нас,
не знает этого. Пусть они станут достоянием науки!
   Может быть, он и не совсем так говорил, но я запомнила все три  пункта:
машина, общий подход к сложным системам  и  приложение  его  к  психике  и
обществу. Это, последнее, больше самого  Юры.  Ваня  говорил,  что  это  -
главное, но даже не мечтал заняться. Впрочем, так и должно  быть:  ученики
пусть идут вперед. Но речь Юры была суховата. И потом он ничего не  сказал
об анабиозе. Разве это не важно? От этого же  зависит,  проснется  он  или
нет. А может, это с моей, женской, точки зрения самое важное? Не знаю.
   Речь не произвела впечатления: слишком мало души, а сейчас нам хотелось
не думать, а плакать. Не все же интеллектуалы.
   Но мы выпили. Потом некоторое время молча жевали, даже я. Встал  Вадим,
мрачный, черный, нос еще длиннее.
   - Не то ты говоришь, Юра, не то. Или, может быть, не  все,  что  нужно.
Науки у нас не будет без главного,  без  души.  Пожалуй,  Иван  Николаевич
внешне был даже суховат, но все мы знали, что за этим кроется. Нередко  он
был излишне мягок, это мешало делу, злило, но в конце концов дало плоды  -
возник коллектив. Хороший коллектив. Мы рискнули взяться за очень  крупные
проблемы. И дальше мы будем двигаться  вперед,  если  сохраним  главное  -
принципы. Тогда будут приходить к нам люди способные и даже талантливые, а
без этого разбегутся и те, которые есть. Выпьем за его пример! За принцип!
Для меня он значит очень много, я не могу сказать, сколько...
   Слезы показались на ресницах, он их вытер ладонью. Сел.
   - Не глядите на меня так - мне не стыдно.
   Выпили. Я смотрела на них  по  очереди  -  молодые,  хорошие.  Я  самая
старая. Стали  просить  меня,  чтобы  сказала  что-нибудь.  Я  отказалась.
Мучительно искала слова, потом решилась. В конце концов все свои.
   - Давайте допьем вино.
   Игорь снова разлил, на этот раз до дна. Я встала.
   - Ребята, Иван Николаевич не был счастлив в жизни,  вы  знаете.  Работа
дает много, но нужно иметь еще и свое маленькое счастье. Вы все молодые, я
хочу пожелать вам уважения к любви, к любимым и  побольше  ответственности
перед ними. Честь нужна не только на работе, но и дома... Выпьем за честь!
За совесть!
   Не очень получилось удачно, я знаю. Небось, некоторые подумали обо  мне
нехорошо, да бог с ними. Я им искренне пожелала, чтобы не мучились, как  я
и как он, их бывший шеф.
   Мы поели, потом попили кофе. Все были  чуточку  выпивши,  но  грустные.
Что-то вспоминали, что-то говорили негромко... А мне  мучительно  хотелось
плакать. Но я утерпела.
   Так прошла эта  панихида.  Все  чувствовали,  что  с  сегодняшнего  дня
начинается что-то новое в жизни, уже без него. Мне - без  любимого,  им  -
без шефа, без друга. Что-то в жизни исчезло, и у меня уже этого не  будет.
Можно только привыкнуть, но нельзя  заполнить.  Ну,  а  ребята  еще  много
нового получат, лучшего... Будут мечтать, искать, страдать. И  радоваться,
конечно. Если мир им позволит это. Впрочем, они сами должны  добиваться  и
признания и жизни.
   Но это уже особый разговор, не для меня.