нако это дешевые фразы, легче сказать, чем  выполнить.  Мне
хотелось бы заняться этими делами. Надеюсь, что Юра, Вадим приложат к  ним
руки.
   Перед концом у меня появилась неодолимая потребность поучать людей, как
жить. Пусть меня простят,  я  знаю,  что  это  смешно.  Сам  жил  плохо  и
неправильно. (Но  этого  уже  вернуть  нельзя.  "Поздно  осознал!")  Хотел
перечислить мои советы живущим, но получаются банальные заповеди, и  я  не
буду. Агитация за них всеми религиями пользы  не  принесла.  Видимо,  сама
организация общества не способствовала этому. Теперь  дело  зашло  слишком
далеко, раз под угрозой само существование жизни на планете. Нужно  искать
не то, что разъединяет людей (а также народы, государства), а то,  что  их
объединяет.
   Если подходить без предвзятости, то общего в  идеалах  гораздо  больше,
чем различий. Во всяком случае, эти различия не столь велики, чтобы  из-за
них угрожать миру.
   Идеи понятны всем. Стоит вопрос - КАК их реализовать.  На  этот  вопрос
должна ответить наука.
   Больше мне нечего сказать. Да я и не чувствую  за  собой  права  давать
людям советы.
   Нужно кончать,  хотя  мне  просто  страшно  ставить  точку.  Как  будто
заколотить гвоздь в собственный гроб.
   Я перечитал, и мне стало немного стыдно:  напыщенный  стиль,  поучения.
Тоже мне - пророк. Больше не буду.
   Самое хорошее - кончать. В общем - я готов.


   В ПРЕЗИДИУМ АКАДЕМИИ...

   От заведующего лабораторией математического моделирования
   жизненных функций Института физиологии проф. Прохорова И.Н.

   ДОКЛАДНАЯ ЗАПИСКА

   Учитывая полную безнадежность своего  состояния,  я  решил  подвергнуть
себя длительному анабиозу, воспользовавшись установкой для  искусственного
регулирования жизненных функций,  созданной  в  нашей  лаборатории.  Я  не
пытался попросить разрешения на этот опыт заранее, так как боялся, что  не
получу его. Все  участники  опыта  -  мои  помощники,  а  также  врачи  из
клинической больницы обещали мне хранить тайну на весь период  подготовки.
Они ни в чем не виноваты, так как только уступали моей просьбе.
   Надеюсь, что  этот  опыт  принесет  пользу  науке.  Длительный  анабиоз
понадобится для  больших  космических  путешествий.  Возможно,  он  окажет
терапевтический эффект при некоторых  тяжелых  заболеваниях.  Пока  трудно
предвидеть все возможности этого метода.
   К сожалению, мы вынуждены начинать  опыт  на  незаконченной  установке.
Откладывать больше нельзя из-за быстрого прогрессирования моей болезни.  В
связи  с  этим  прошу  запланировать   продолжение   работ   в   следующих
направлениях:
   а) Полная автоматизация управления.
   б)  Создание  и  апробация  программ   и   аппаратуры   автоматического
управления, введения в анабиоз  и  выведения  из  него  подчиненных  целям
поддержания оптимальных условий внутренней среды организма.
   Ответственность за эти работы можно возложить на главного  конструктора
установки Ю.Н.Ситника.
   Обслуживание   установки   требует    некоторого    штата,    поскольку
автоматизация еще не полна и не надежна. Я прошу  предусмотреть  для  этой
цели небольшое  число  работников  в  составе  лаборатории  моделирования,
которая несет ответственность за проведение опыта.
   Общее направление работ  лаборатории  по  созданию  большой  аналоговой
машины,  моделирующей  функции  и  взаимоотношения  внутренних  органов  в
условиях нормы и острых расстройств, считаю весьма перспективным и  нужным
для практической медицины. Поэтому рекомендую планировать  эти  работы  на
последующие  годы,  увязывая  их  с   практическими   запросами   клиники.
Руководство этой лабораторией  прошу  возложить  на  Ю.Н.Ситника,  оставив
В.П.Пляшника его заместителем. Прошу окончательно решить вопрос о передаче
лаборатории в институт кибернетики  и  перебазировании  ее  на  территорию
клинического городка.
   Я прошу поддерживать меня в состоянии анабиоза  вплоть  до  открытия  и
проверки метода эффективного лечения лейкозов.  Конечно,  президиум  может
прекратить опыт в любой момент, но прошу учесть мое настоятельное желание,
чтобы при досрочном прекращении опыта меня не подвергали пробуждению.
   Квартиру мою прошу передать во временное  пользование  В.П.Пляшника,  а
библиотеку - лаборатории.
   Проф. ПРОХОРОВ.



5

   Я прочла его записки, и, видимо, я просто должна описать тот  последний
день. Это очень трудно, так как мне никогда не приходилось ничего  писать,
кроме нескольких статей, писем и историй болезни.  Но  я  сделаю  попытку.
Напишу, поправлю, перепишу, но читать никому не дам.  Как  выйдет,  так  и
ладно.
   Может быть, он проснется и прочитает?
   Мне страшно. Это чувство не покидает меня  в  те  несколько  дней,  что
прошли после воскресенья, дня операции. Человек живой - и человек мертвый.
Трудно понять и примирить эти понятия.
   Я хожу на работу. Я занимаюсь с детьми,  разговариваю  с  мужем.  Может
быть, он и подозревает что-нибудь, так как знает, что я принимала  участие
в операции, но ничего не говорит. Бог с ним. Мне  уже  все  равно.  Трудно
привыкнуть к тому, что  сейчас  он  лежит  в  этом  саркофаге.  Сегодня  я
заходила туда днем, так же как и  каждый  день.  Лежит  совершенно  белый.
Никогда не думала, что человеческая кожа  такая  белая,  что  теплый  цвет
придает кровь...
   Там толпились корреспонденты. Каждый день приезжают все новые и  новые,
наши, советские, и  иностранные.  Вадим  дает  интервью.  Это  ему  сильно
надоело, поэтому он сочинил бумагу и вручает  каждому  новому.  Но  им  не
нравится так, им подавай человеческое слово. Спрашивают, что  и  что,  чем
жил. Я постояла минуту, подумала: "Я знаю больше  всех".  Иван  Николаевич
Прохоров стал знаменитостью. Все-таки он был честолюбив  больше,  чем  мне
казалось раньше. (Это я поняла по запискам.)
   Вот пишу какие-то незначащие слова, которые никому не  нужны.  Впрочем,
ему будет интересно прочесть о реакции публики и ученых мужей.
   Я пишу так, потому что не хватает мужества перейти к главной теме. Хотя
как будто ничего страшного и не было, все шло по плану. Я врач, достаточно
видела  всяких  картин:  операций,  кровотечений,  смертей.  Видела,   как
оперировали  и  с  гипотермией,  сама  ассистировала  Петру   Степановичу,
чувствовала под пальцами холодное тело. Но тогда  проходил  час,  и  жизнь
возвращалась. Нет, тоже бывало разное. Тоже не хочу вспоминать.
   Видимо, страшно потому, что сейчас это касалось близкого человека.  Мне
как-то неловко писать "любимого". Как будто к нему уже и не  подходит  это
слово. Все очень сложно. Как теперь будет, не знаю.
   Я бывала у него каждый вечер в последнюю неделю. Приходила на  час-два,
разговаривала, готовила к операции. Все было засекречено, число участников
минимальное. Из врачей участвовали  я  и  наш  Володя,  анестезиолог.  Ему
сказали только накануне, мы с Вадимом ходили домой вечером. Он согласился.
Давиду не сказали - "избыточная информация", как говорил  Юра.  (Он  потом
очень обиделся на меня и на Ваню.)
   Подготовка была довольно сложной, разрабатывали вместе  с  ним.  Нужно,
чтобы кишечник был пустой, совсем пустой и, по возможности, стерильный.  В
хирургии живота существуют такие  методы  -  я  это  знаю  хорошо.  Диета,
антибиотики, слабительное, клизма, переливание крови  и  плазмы.  Готовили
целых пять дней, он сильно ослаб, передвигался с трудом.
   Эти свидания были очень тяжелы для меня. Стыдно  сознаться,  но  иногда
думалось: "Скорей бы!" А потом мучилась, что я такая плохая. Я здоровая, у
меня есть Костя и Дола, работа и впереди еще пока не  ограниченная  жизнь.
Он как приговоренный к смерти, когда  казнь  уже  назначена.  Впрочем,  не
совсем так. Он измучился своей болезнью, обострениями, лекарствами,  почти
возненавидел медицину. Конечно, он подавлял в  себе  раздражение,  был  со
мной нежен, какой-то особой нежностью, робкой, стыдливой, виноватой.
   Он был очень стеснителен, всегда боялся  обидеть  чем-нибудь.  Впрочем,
себя тоже не позволял обижать. Была в нем какая-то отчужденность,  которая
ограничивала людей. "Я вас не тропу, но и ко мне не подходите".  "Комплекс
неполноценности", - как он говорил.  Действительно,  ничего  не  умел:  ни
танцевать, ни плавать, даже на коньках и на велосипеде. И с женщинами  ему
не везло, как я поняла по некоторым словам. Это чувствовалось.
   Так вот эти свидания. Комната, к которой  я  привыкла  за  многие  годы
("Многие" - подумать только!) и которая на  глазах  становилась  чужой.  У
него всегда было чисто, только на письменном столе  беспорядок.  А  теперь
стало даже как-то прозрачно. Вдруг исчезли бумаги со  стола.  Полированная
поверхность его  отчужденно  блестела.  "Прибирается",  -  подумалось,  но
ничего не сказала. Книги все расставил на полки. Письма  мои  отдал  потом
вместе с записками. (Я все заперла пока в своем  столе  в  больнице.  Дома
даже негде спрятать - дети могут случайно найти. У меня не так много бумаг
- я же просто  врач.)  Сказал,  что  массу  черновиков  и  всякой  научной
макулатуры сдал в утиль, соседские школьники унесли. Все дельное собрал на
нижней колке в шкафу и запер. "Будет дожидаться  меня",  -  так  сказал  и
улыбнулся. Передо мной всегда бодрился, что много шансов проснуться, но  я
не верила, чувствовала, что обманывает,  что  это  почти  самоубийство.  А
кроме того, прочитала за этот год много  об  анабиозе.  Теперь  тоже  могу
диссертацию писать.
   И все-таки он меня заразил  надеждами.  Одна  собака  была  в  анабиозе
четыре дня и проснулась. Правда, скоро погибла от кровотечения  в  просвет
кишечника - просмотрели, можно было бы спасти. Ваня тяжело это  переживал.
Ошибки. Не умеют физиологи выхаживать больных.
   В общем, он зря думал, что я бы  предпочла  нормальную  смерть.  Бывали
такие мысли, но очень редко. Для меня он уже погиб при всех условиях. Я  и
не хочу, чтобы его пробуждали  при  мне,  потому  что  буду  уже  старуха,
страшная, поглупевшая. В жизни ничего для себя не жду, а стареть все равно
не хочу. Как посмотрю на жалкие локоны старух каких-то странных цветов, на
неестественно накрашенные губы и улыбки, претендующие  на  кокетство,  так
даже вздрагиваю от неприятного чувства. Я еще ничего. Костя  говорит,  что
мама молодая. Но седые волосы стали пробиваться за последний год.
   Прочитала и  ужаснулась.  Как  будто  о  себе  писать  собралась.  Ваня
рассказывал о нескольких планах, в которых одновременно идет мышление.  Он
мне много рассказывал умных  вещей,  и  я,  наверное,  от  него  поумнела.
Впрочем, в некоторых вещах я понимаю больше его, например,  в  литературе,
вообще в искусстве. У него не было времени читать  последние  годы  -  все
наука да наука.
   Чем теперь заполнится это место? Ловлю  себя  на  мыслях:  "Спросить  у
Вани", "Сказать Ване". Так горько становится после этого.
   Не могу воспроизвести наших разговоров при последних  свиданиях,  когда
дата опыта была уже назначена. Наверное,  нужна  профессиональная  память,
чтобы запоминать слова или хорошо придумывать их заново. У Вани в записках
это получилось неплохо - разговоры.  Пожалуй,  он  в  самом  деле  мог  бы
писать. Даже его стиль мне кажется вполне современным. Но то, что будто бы
говорила я, мне кажется, он придумал неудачно. Что-то  я  не  помню  таких
слов. Может, забыла?
   Один вечер мы просидели хорошо, часа, наверное,  три.  Павел  с  детьми
ушел в театр. Я осталась дома, сказала, что  голова  болит.  (Слава  богу,
больше не нужно притворяться!)
   Я принесла  несколько  бобин  с  магнитофонными  пленками  (ими  теперь
интересуется Костя), журналы с новыми стихами. Читала ему вслух, некоторые
были хорошие.
   Потом он читал Есенина и Маяковского  наизусть.  Оказалось,  что  много
помнит, даже не ожидала. Затем пили кофе и слушали магнитофон. Симпатичная
песенка "...Страна Дельфиния и город Кенгуру..."
   Тут же попались современные ритмы, американские.  Сморщился:  "Выключи,
пожалуйста". Не любит. А мне ничего, танцевать  под  них  приятно.  (Мы  с
Костей теперь танцуем - так забавно водит, старается.)
   Как обычно, говорили о детях. Я же не могу не говорить о них. Он всегда
интересовался проблемами воспитания  и  "молодежным  вопросом",  но  очень
научно, а для  меня  это  -  кровь  и  сердце.  Поспорили  немного  о  его
помощниках. Вадим мне не нравился до последнего  дня,  казался  нахальным,
самоуверенным.  Как  можно  ошибиться  в   молодых!   Они   часто   только
прикрываются бравадой и грубостью.  Вадим  оказался  очень  душевным.  Юра
гораздо суше, я его не пойму.
   Помню эти прощания, когда  уходили.  Мысли:  "Подлая,  что  бросаю  его
одного... Пренебречь  всем,  остаться".  И  другие  мысли:  "А  дети?  Как
объяснить? Как выдержать взгляд? Нет, не могу!"
   Да и так ли это нужно - ложиться в  постель  теперь?  Или  даже  сидеть
около него? Ведь он все равно знает мои мысли, что мучаюсь и боюсь...
   Может быть, ему лучше одному? Чтобы можно не играть роль?  Он  такой...
Не знаю  слова.  Наверное,  сдержался  бы  под  пыткой,  только  чтобы  не
показаться смешным и жалким.
   В общем, я уходила. Может быть, и не права была, не знаю. Он ни разу не
задержал.
   Это писание на некоторое время  будет  для  меня  хорошим  делом,  -  и
отвлекающим и напоминающим. Я пишу в  больнице,  у  меня  ведь  есть  свой
маленький кабинетик, как у порядочной заведующей.
   Но сейчас уже нужно идти домой к своим чадам.
   Вчера не писала:  некогда  было.  Целый  вечер  провозилась  с  тяжелым
больным. Острый холецистит, повторная операция, тучный, старый. Потом  был
коллапс, дыхательная недостаточность, чуть не  умер.  Вот  бы  где  камеру
высокого давления нужно.  Юра  говорил  тогда  (нужно  же  было  о  чем-то
разговаривать!), что через  полгода  будет  камера  в  нашем  клингородке.
Посмотрим.
   Заходила туда, даже дважды. Я теперь подружилась с ними, хорошие ребята
и девушки, особенно эта Полина. Правда, она порядочная язва. Вадиму  жизни
не дает, но, наверное, он в чем-нибудь провинился. Я чувствую это. Забавно
наблюдать за ними, за всеми молодыми, с высоты сорока своих лет.
   Все идет  нормально.  Юра  мне  рассказывал,  что  мотор  АИКа  греться
перестал,  что-то  он  там  нашел,   я   не   поняла.   Температура   +2o,
поддерживается устойчиво. Давление в камере около одной атмосферы. Датчики
показывают, что гипоксии  нет,  а  в  поверхностных  тканях  даже  избыток
кислорода. Юру это немного беспокоит, и он будет  уменьшать  давление.  Он
лежит такой же. Бледный, серьезный. Волосы на лице  не  отросли,  говорят,
что будут брить раз в месяц или, может, реже. Один раз в  полчаса  автомат
делает ему одно дыхание. Он хорошо придуман, а то было бы неприятно,  если
бы торчала трубка изо рта. Почку за все время включали четыре раза  -  так
медленно накапливаются шлаки.
   Боюсь, что  с  плазмой  будут  трудности,  пока  не  переедут  сюда,  в
клинический городок. Станция отказала сегодня, хорошо,  что  у  меня  было
припасено, я знаю их. Придется устроить скандал. Попрошу  вмешаться  Петра
Степановича, они его боятся. (Тоже обиделся  старик,  что  ему  ничего  не
сказали.  Не  понимает,  что  такое  "избыточная  информация"  и   "утечка
информации". Я обижалась раньше, что он  меня  "выдвинул"  из  клиники  на
заведование отделением,  а  теперь,  пожалуй,  довольна.  Никто  науку  не
требует, занимайся одними больными.)
   Но возвращаюсь к главному.
   Чем  ближе  приближалось  воскресенье,  тем   напряженнее   становилась
атмосфера. После того  вечера  с  магнитофоном  и  стихами  больше  ничего
приятного вспомнить не могу. Иван Николаевич был задумчив,  суховат.  Темы
для разговоров не находилось. Кроме  того,  его  раздражали  процедуры  по
подготовке, особенно высокие клизмы. Ему трудно было справляться одному, а
мне не разрешал. ("Еще чего скажешь! Любовник, которому  ставят  клизму!")
Милый! Ему было стыдно, что он уже не любовник. Как мужчины все-таки глупы
в этом! Женщины - тоже люди, но чувственная  сторона  любви  может  совсем
уйти, без остатка...
   В общем, мне  были  неприятны  эти  посещения.  Иногда  вдруг  вспомнит
какое-нибудь из наших свиданий. "Помнишь, как мы с тобой  ходили  в  горы,
когда были в санатории? Я тогда здорово шел, тебя за руку тащил". Улыбался
так хорошо, я обрадовалась, прильнула к нему. Но улыбка вдруг сошла,  лицо
потемнело, вздохнул. "А теперь вот лежу как колода, ноги опухли..." И  мне
стало так неуютно  около  него.  Я,  наверное,  немного  отодвинулась,  он
заметил, снова улыбнулся, нежно.  "Тебе,  наверное,  плохо  со  мной,  Лю?
Знаешь, я не могу сдержать досады на все,  на  весь  мир".  Так,  кажется,
говорил. Потом просил, чтобы я не обижалась, что  ко  мне  у  него,  кроме
нежности, нет никакого чувства. Руки целовал  тихонечко,  чуть-чуть.  Губы
сухие. Опять задумался, хотел что-то говорить, махнул рукой, дескать:  "Не
поймешь!" Я встала, начала что-то делать.  Он  лежал,  хмурился.  "Иди  уж
домой, Люба. Тебя, наверное, ждут".  Я  потом  бежала  по  темным  улицам,
плакала от обиды. Дола заметила, что я не в себе: "Что с тобой,  мамочка?"
Такая нежная девочка, все чувствует. Что-то я ей отвечала, не помню...
   Так было все три последних дня. Ребята  приходили  к  нему,  предлагали
ночевать, но он не соглашался. Леонид приходил тоже каждый  день.  Говорил
Ваня, что бывал пьян сильней, чем обычно. Вот тоже странный человек,  судя
по рассказам.  Я  как  женщина  думаю,  что,  наверное,  у  него  с  женой
неполадки... Ваня отрицает. Но он может и не знать. В общем,  он  вызывает
во мне какую-то неприязнь. В воскресенье пришел  на  операцию,  простился,
посидел угрюмый, пока Ваня уснул, и  ушел,  прямо  убежал,  не  сказав  ни
слова. Трезвый был, кажется, а может, я не разобрала, не до того было.
   Каждый вечер были слезы. Я бы могла и дольше у него пробыть. Павлу я не
объясняла, куда иду. "Мне нужно уйти на некоторое время". Он не спрашивал.
Тоже трудное дело, но об этом говорить не стоит...
   Последний вечер. Он очень ослаб от подготовки, потому что уже  два  дня
через рот не получал ничего, кроме чая, кофе и немного бульона. И без того
был худ, а тут  живот  запал  до  самого  позвоночника,  только  селезенка
выпирает в левом  подреберье.  Было  странно  видеть  его,  когда  слушала
сердце: такой знакомый,  а  теперь  изменился.  Он  стеснялся,  а  у  меня
навертывались слезы. Я даже не знала прежде, что такая слезливая.
   Ваня лежал на диване в  пижаме  под  одеялом,  как  настоящий  больной.
Разумеется, настоящий. А  какой  же?  Столик  подвинут  вплотную,  на  нем
газеты, журналы. Когда я пришла, он что-то  писал  на  папке,  опертой  на
колене. Меня поразило, что они такие острые, торчат через одеяло.
   Я  поцеловала  его,  как  всегда.  "Посиди  минутку,  я   кончаю   свое
завещание". Я сидеть не стала, знаю, что не любит, когда смотрят  на  него
во время писания. Раньше не раз говорил, что  не  может  работать  в  моем
присутствии. Спросила, пил ли чаи, и пошла готовить на  кухню.  Сама  тоже
была голодна, но в шкафу и в холодильнике ничего не  было.  Я  не  поняла:
куда девалось? Смолола кофе и включила  кофеварку.  Еще  подумала  о  ней:
"Отдал бы мне" -  и  устыдилась:  такая  мелочность.  Он  довольно  быстро
закончил и позвал меня: "Лю!" Мне нравилось, когда он так звал. Это бывало
не всегда.
   Я вошла, он улыбается. (Подумала  еще,  помню,  что  улыбка  стала  еще
милее.)
   - Все земные дела закончил.  -  (Я  уже  пытаюсь  писать  диалоги,  как
писатель.) Потом прочитал мне вслух  свое  завещание,  спросил:  "Как?"  Я
одобрила,  хотя  мне  показалось,  очень  сухо,  но  я  плохо  понимаю   в
официальном стиле. Докладные записки, объяснения,  что  приходится  писать
заведующему отделением, мне всегда трудны. Но порядки в отделении  у  меня
хорошие, это не только комиссии говорят, но и больные. Опять хвастаюсь, но
ведь у каждого человека должна быть гордость за свое