когда  вино  само  рот
ищет. Все ему не по себе было. И то, что на поминках все люди, которых он ни
разу у живого Калины Ивановича не видел, и то, что у Петра Житова за дорогой
уже запели (черт знает что за порядки пошли - на похоронах петь!), и то, что
Таборский опять выпередился.
     В клубе да  на  кладбище  на  глаза  не  лез  -  сгинул,  сквозь  землю
провалился. Не у дел. Калина Иванович не жаловал,  а  Евдокия,  та  и  вовсе
терпеть не могла,  просто  отворачивалась,  просто  крестилась,  когда  мимо
проходил, - чего выставлять себя напоказ? А тут только  кое-как  у  Дунаевых
угнездились (человек двадцать пять набилось в маленькую горенку) - он.
     Евдокия, как ни была убита, глаза вытаращила. Да что - не простой день:
не дашь от ворот поворот. Вот так Таборский и попал за поминальный стол.
     Сперва пристроился к ним, работягам, на самой  Камчатке,  у  порога,  а
потом пропел слово вовремя - сразу царские врата  распахнулись.  Потому  что
начальство на сей раз попалось какое-то недотепистое, ни мычит, ни  телится.
Сидят за столом, поглядывают вокруг  да  вздыхают:  да,  вот  большевистский
стиль жизни, да, вот как покойник жил, - а где ихняя команда, кто возгласит:
почтим минутой молчания?
     Вот Таборский и дал запев. "Вечная  память  рыцарю  революции...  Пущай
земля будет пухом... Сохраним и приумножим боевые традиции..."
     Михаил тихонько встал из-за  стола  и  потянул  на  выход  -  покурить,
прополоскать дымком легкие да хватить свежего воздуху: духотища в избе была,
хоть и окошки открыты. Ну и, конечно, отдохнуть от Та-борского - тот  в  раж
вошел, опять за речь принялся, опять равнение на него.
     У Петра Житова уже совсем с ума посходили - орали "Катюшу".
     Михаил сел на скамейку под стеной двора за  утлым  крылечком,  где  они
столько с Калиной Ивановичем сиживали, закурил.  И  не  успел  и  пяток  раз
затянуться - Таборский.
     Хохотнул, кивнул на скамейку:
     - Давай посидим рядком да поговорим ладком. Раскурим напоследок  трубку
мира.
     Пришлось подвинуться. А что? Куда денешься. Не побежишь же!
     - Дан что, Пряслин, спихнул, говоришь, Табор-ского - и сразу повышение?
     - Какое повышение?
     - Ну как же! Маршал лошадиных  сил  всего  Пе-кашина.  -  Таборский  не
захохотал. Подковыр при серьезной роже больше жалит.
     Но и Михаил, в свою очередь, не вскипел, не взвился. Будет, попереживал
из-за этой конюшни - не хочешь ли  вот  так,  Антон  Васильевич:  плевок  на
твоего лошадиного маршала с высокой колокольни, ни слова в ответ?  В  общем,
сделал Выдержку и только затем, да и то эдак спокойно, с усмешкой:
     - Насчет того, что тебя Пряслин спихнул, это слишком большая честь  для
Пряслина. Не заслужил. Жизнь тебя спихнула, а не Пряслин.
     - Пой, соловушка, пой! А у жизни-то чьи руки? Не твои?
     - Виктора Нетесова недооцениваешь.
     - Хо, Виктора Нетесова! А Виктора-то Нетесова  кто  завел?  Все  знаем,
Пряслин. Разведка работает неплохо. Знаем даже, что ты комиссии пел.
     - А я и не скрываю. То же самое и тебе в глаза говорил.
     Таборский  докурил  "беломорину",  закурил  вторую:   все-таки   ходили
нервишки.
     - А жалко, черт возьми, что мы  с  тобой  не  сжились.  Веселее,  когда
дерево упрямое гнешь.
     - Не жалей.
     - Это почему же?
     Михаил рывком вскинул голову, врубил:
     - А потому что мы с тобой не то что в одном совхозе - на одной земле не
уживемся.
     - Да? - Таборский только раз, и то чуть заметно,  ворохнул  глазами,  а
потом опять все нипочем. - Рано хоронишь Таборского. Только что  начальником
стройколонны назначен. Всем строительством в районе  заправлять  -  неплохо,
думаю?
     Тут  из  окошка  горницы  кто-то  высунул  лохматую  голову   (кажется,
секретарь райкома), позвал:
     - Долго ты еще кворум нарушать будешь? Таборский живо ткнул  Михаила  в
бок:
     - Чуешь, начальство без меня заскучало. - И вдруг захохотал:  -  Никуда
без Таборского. Подождите, еще и в Пекашине пожалеют Таборского.
     Да уж жалеют, подумал Михаил, провожая  глазами  крепкую,  высветленную
солнцем красную шею, согнувшуюся под притолокой дверей, и тут  же  выругался
про себя: ну что мы за люди? Что за древесина неокоренная?  Когда  поумнеем?
Прохвост, жулик, все Пекашино разорил, а мы жалеем, мы убиваемся, чуть ли не
плачем, что от нас уходит!
     Да, такие разговоры уже идут по деревне, и при этом  что  больше  всего
удивляло Михаила? А то, что он и сам теперь,  пожалуй,  не  очень  радовался
уходу Таборского. А придет время - он знал это,  -  когда  он  даже  скучать
будет по этому ловкачу, по этому говоруну.
     Вот что вдруг открылось ему сейчас.

        "3 "

     Сперва спустился под угор по делу - перевязать лошадей  на  лугу,  -  а
потом вышел к реке, к складам и пошел, и пошел... Берегом вверх  по  Пинеге,
через Синельгу, через Каменный остров, который отгораживает курью от реки...
Куда? Зачем? А несите ноги. Куда вынесете, туда и ладно. Мутит, сосет что-то
в груди - места не найдешь себе.
     Под ногами гулко, по-вечернему хрустела дресва, рыбья мелочишка  сыпала
серебром по розовой глади реки, иногда  из  травянистых  зарослей  тяжело  и
нехотя взлетала утка, не иначе как устроившаяся уже на ночлег, а в общем-то,
не рыбой, не уткой  красна  ныне  Пинега.  Лодками  с  подвесными  моторами.
Страшное дело, сколько развелось этой нечисти! Буровят, пашут Пинегу вдоль и
поперек, вода кипит ключом, и что стелется поверх воды - туман вечерний  или
газы вонючие, не сразу и разберешь, и  вот  когда  Михаил  дошел  до  Ужвия,
мелкого ручьишка с холодной водой, отвернул от реки в луга:  сил  больше  не
было терпеть железный гром.
     Пошла густая, шелковая,  как  озимь,  отава,  в  которую  по  щиколотку
зарывался сапог, кое-где видны были еще белые коряги и  щепа  -  остатки  от
костров, которые тут жгли косари и пастухи, - а потом все синее, синее стало
вокруг, все гуще и гуще темень, а потом глядь  -  где  ельник  с  поскотиной
слева,  из  которого  все  время  доносился  неторопливый  перезвон  медного
колокола на чьей-то загулявшей корове? Пропал  ельник.  Черная  непроглядная
стена, как в сказке. И корова больше ни гугу.  Поняла,  видно,  дуреха,  что
затаиться надо, а то живо угодишь лесному хозяину на ужин - его теперь  пора
настала.
     Некоторое время еще светлела вдали река, но затем и ее затопила темень.
И если бы не гул и  завывание  последних  лодок  да  не  малиновые  росчерки
папиросок - где Пинега, в какой стороне?
     Михаил  нагреб  возле  старого  кострища  каких-то  дровишек  -   щепы,
жердяного лому, полешек березовых, - принес две охапки  сена  от  ближайшего
зарода, свалил все это в кучу.
     Понимал: преступление делает, грех это великий - сено жечь,  все  равно
что хлеб огню предать, да какой сегодня день-то? Кто умер?
     Собрались, расселись за столом да  давай  водку  хлопать  -  разве  это
поминки по такому человеку?
     Огонь взлетел до небес, алыми полотнищами  разметался  по  лугу,  жарко
высветил черный ельник.
     Михаилу стало легче. Вот и он  справил  поминки  по  Калине  Ивановичу.
Свои, особые. Свой дал салют в честь старика.

        ^TГЛАВА ШЕСТАЯ^U

        "1 "

     Сидит на крыльце старик, на старике шапка зимняя  с  отогнутыми  ушами,
валенки серые до колена, а глаза у старика в небе - рад,  видно,  что  после
двухдневного дождя выглянуло солнышко.
     Егорша недоверчиво повел вокруг глазами - не ошибся ли он?
     Нет, дом крайний, черемушка за домом  растет,  скворечница  на  высоком
шесте - все так, как говорила встреченная на улице старуха.
     - Дед, где тут Евдоким Поликарпович живет?
     - Да ты откуда будешь-то? Разве не знаешь Евдокима-то Поликарповича?
     Из сарая, что за самым крыльцом, вышла немолодая уже женщина, и  Егорша
сразу узнал Софью: все такая же крепкая, сбитая, хоть в сани запрягай. И тут
уж сомнений больше не оставалось.
     Он назвал себя, обнялся со всплакнувшей Софьей, затем  на  лицо  улыбку
радости - и не в таких переделках бывал! - и к Подрезову:
     - Ну, принимай блудного сына, Евдоким Поликарпович!
     Подошел, лихо щелкнул каблуками, руку  к  шляпчонке  -  Подрезов  любил
дисциплинку! - и только после этого протянул руку.
     - Ты сам, сам руку-то у него возьми. Ему ведь не поднять, -  подсказала
Софья.
     Егорша и это проделал не  моргнув  глазом  -  жамнул  холодную,  совком
свесившуюся с колена, недвижную кисть руки с фиолетовым окрасом.
     Подрезов улыбнулся.
     - Узнал, узнал тебя! - обрадовалась  Софья.  -  Ну  приглашай,  Евдоким
Поликарпович, гостя в избу. Подрезов что-то промычал.
     - Так, так мы ноне, - вздохнула Софья. - Не говорим. Да и не ходим. - И
тут она подошла к мужу, поставила его на ноги, затем крепко обхватила  рукой
в поясе и, как куль, поволокла в сени.
     Егорша сразу узнал подрезовские апартаменты по инструменту.  Вся  стена
от порога  до  первого  окошка,  где  обычно  ставят  кровать,  была  забита
поблескивающими стамесками, долотами, напарьями, сверлами, и  тут  же  стоял
немудреный верстак. И еще из  прежнего  в  избе  были  агитационные  плакаты
Великой  Отечественной,  расклеенные  по  всем   стенам,   уже   выгоревшие,
поблекшие,  кое-где  надорванные:  разгневанная  Родина-мать,  "Идет   война
народная", "Что ты сделал сегодня для победы?"...
     Меж тем Софья сняла с Подрезова ватник,  шапку,  посадила  к  столу  на
хозяйское место, а сама стала накрывать - не по годам быстро, проворно и при
этом еще ни на минуту не спуская глаз с мужа.
     Эх, по-бывалошному какое бы это счастье -  сидеть  за  одним  столом  с
самим Подрезовым! Рассказов потом на полгода: "Подрезов  сказал...  Подрезов
посмотрел... Подрезов дал прикурить..." А  сам-то  подрезовский  бас,  когда
хозяин в настроении! Как майский гром раскатывается.
     Сейчас Подрезов будто какой святой, давший обет молчания: ни  слова  не
услышишь. Да и вообще Егорша никак не мог привыкнуть к его  нынешнему  виду:
голова острижена, плешь  на  голове,  голубенькие,  небесные  глазки  как  у
блаженного, и все улыбается, все улыбается, как будто он решил задним числом
отулыбаться за всю прошлую жизнь.
     Но раз все-таки Подрезов показал свою прежнюю натуру - это когда  Софья
хотела взять у него рюмку. Вмиг полетела на пол чашка, сахарница  и  рык  на
всю избу.
     - Ну-ну, не возьму, - перепугалась Софья. - Я  ведь  думаю,  чтобы  все
ладно-то было.
     А Егорша в эту минуту просто расцвел, в один миг двадцать  лет  с  плеч
долой - так и дохнуло теми счастливыми временами, когда он с  Подрезовым  на
одной подушке сидел, когда перебрасывал его из одного конца района в другой.
И если какую-то секунду спустя  он  вступился  за  Софью  (она-де  за  тебя,
Евдоким Поликарпович, переживает, ей-де положено как  хозяйке  останавливать
нашего брата), то вступился скорее по обязанности, чем по зову сердца.
     Подрезов ноль внимания на его слова. Он будто не слышал, даже головы не
повернул в его сторону, и в этом, к радости  Егорши,  тоже  угадывалась  его
прежняя натура: шептунов не слушаю, своя голова на плечах есть.
     Время тянулось томительно.
     Егорша опрокидывал рюмку за рюмкой (по знаку Подрезова Софья каждый раз
подливала ему), посматривал в окошко (ничего видок, дыра,  конечно,  жуткая,
но летом, кто любит природность,  можно  жить),  а  сам  все  ждал,  ждал  с
трепетом, с пересохшим, заклекшим, как земля в  засуху,  горлом:  когда  же,
когда же  Подрезов  подаст  сигнал  рассказывать  про  Сибирь,  про  дальние
странствия?  Ну  говорить  не  может  -  свалилась  беда  непоправимая,  что
поделаешь. Но понимать-то ведь понимает -  вон  ведь  как  глазом-то  водит,
Софью поучает.
     Подрезов сигнала не давал. И Егорша начал уже  терять  терпение,  начал
приходить в отчаяние. Да что же это такое? За каким он дьяволом  всю  Пинегу
прошагал? Затем, чтобы рюмки эти хлопать?
     Егорша только что не рыдал - про себя.
     Ну как он не понимает, как не догадывается, зачем он к нему попадал? Да
он к отцу родному, будь тот жив, к матери так не бежал бы, как к нему!..
     А может, Евдоким Поликарпович не  узнал  его?  -  пришло  ему  вдруг  в
голову. Может, он его за кого другого принял?
     Выяснить это так и не удалось, потому что Подрезов, на его беду,  вдруг
начал зевать, а потом даже глазами слепнуть, и Софья в конце концов потащила
его отдыхать на другую половину.

        "2 "

     Софья не выходила  из  дома  долго  -  может,  двадцать  минут,  может,
полчаса, - и все  это  время  Егорша,  сидя  на  крыльце,  лениво  попыхивал
сигареткой (в Пиляди и днем комары) и посматривал  на  затравеневшую  улицу:
пройдет ли хоть одна живая душа? Ну, взрослые на работе - в лесу,  на  поле,
где еще, - а ребятишки-то где?
     И он спрашивал себя: как всю эту глухоту и нелюдь  переносит  Подрезов?
Зачем забрался сюда, на край света?
     Самое простое объяснение, которое приходило в голову,  -  пенсионерская
блажь. Развелось нынче стариков - хлебом не корми, а дай речку, лесок и  все
такое протчее, а тут этого добра навалом.  Но  ведь  Подрезов-то  из  другой
породы. Подрезов не будет, как тот ученый хмырь, с которым он, Егорша,  один
месяц в Сибири по тайге кантовался, целыми днями  сидеть  у  муравейника  да
смотреть на него через лупу. Ему человечий муравейник дай, да  чтобы  в  том
муравейнике он на самом видном месте был,  да  чтобы  самые  тяжелые  бревна
таскал!
     Наконец выползла из дома Софья. Задом, босиком и на цыпочках - вот  как
ее вымуштровал муженек. И двери в избу и в сени оставила открытыми  -  чтобы
по первому зову быть под рукой у хозяина.
     Присев рядом, облегченно перевела дух:
     - Ну, слава богу, утихомирился.
     - Давно это с ним?
     - Паралич-от? Десятый год.
     - Десятый год?! И все это время без языка?
     - Все.
     Егорша вмиг вскипел:
     - А медицина-то у нас есть? Медицина-то куда смотрит?
     - Что медицина? Где взять такую медицину, чтобы Подрезова лечить? Разве
не знаешь подрезовский норов? Зарубил чего - не своротишь. Сам, сам  загубил
себя. Речь да язык вернуть нельзя было, это с самого начала врачи сказали, а
ногу-то можно было заставить ходить. Не захотел. Гордость. Как это  Подрезов
да на виду у всех людей будет волочить ногу?
     - Да какие тут у  вас  люди?  Я  всю  деревню  прошагал,  одну  старуху
встретил.
     - Что ты, когда с ним все это вышло,  со  всей  Пинеги  народ  повалил.
Вспомнили - каждый день гости. Все лето. Вот он и упустил время-то. Надо  бы
ходить, надо бы ногу-то расхаживать, а он дальше крыльца ни  на  шаг.  Лучше
без ноги останусь, а Подрезова не увидите в слабости.
     Тут  Софья  повела  головой  в  сторону   открытых   в   сени   дверей,
прислушалась. Ни единого звука не донеслось оттуда. И тогда она предложила:
     - Пойдем сходим на стройку-то.  Посмотрим,  где  нарушил  себя  Евдоким
Поликарпович.
     Егорша встал, пошел вслед за Софьей. А  вообще-то  обрыдли,  до  смерти
надоели ему эти стройки. Потому что вся Пинега помешалась сегодня на  домах.
Куда, в какую деревню ни зайдешь, с кем ни встретишься: а мой-от дом  видел?
И потому,  когда  в  Пекашине  ему  сказали,  что  Подрезов  на  доме  своем
надорвался, он просто взвыл от тоски. Как - и Подрезов в  том  же  стаде?  и
Подрезов на ногах не устоял?
     Новый подрезовский дом был заложен по верхнюю сторону нынешнего  жилого
дома. Место красивое высокий чистый угор, речка подугором,  -  и  работа  на
совесть: по линеечке выведен угол. Но что особенно поразило Егоршу, так  это
фундамент - валуны под углами. Просто  скалы,  просто  столбы  красноярские.
Непонятно, кто их и ворочал. Не иначе как лешего в работники нанимали.
     - Нет, не нанимали, - всерьез, без улыбки отвечала Софья.  -  Все  сам.
Воротом подымал. Вон оттуда, снизу, видишь?
     И Егорша глядел на каменные глыбы, разбросанные по руслу искрящейся  на
солнце речки, пытался себе представить, как доставал их оттуда  Подрезов,  и
нет, не понимал, зачем все это. Зачем рвать жилы  из  себя,  когда  казенных
домов в наше время навалом? В том же райцентре -  неужели  такому  человеку,
как Подрезов, не нашлось бы какой-нибудь халупы?
     Софья, когда он высказался в этом духе, никак не прореагировала. Потому
что для Софьи разве существует что,  кроме  Подрезова?  Не  только  ушами  -
глазами вслушивалась, что там делается, в доме. И Егорша снова  сорвался  на
крик:
     - Я говорю, за каким дьяволом вас в  эту  дыру  понесло?  Нынче  каждая
сопля на столицу глаза навострила, а вы куда на старости  лет  забрались?  В
самое верховье района, в пинежский ад - разве не слыхали, как у  нас  Пилядь
зовут?
     - Мы попервости-то не здесь жили. На Выре, на  лесопункте.  Слыхал  про
родину-то Евдокима Поли-карповича? Начальству не понравилось.
     - Че не понравилось?
     - Да все. Он ведь кем на Выру-то приехал? Простым плотником. А нутро-то
подрезовское. Не может тихо жить. Все не по  ему,  все  не  так.  Начальнику
лесопункта - распек, бригадиру колхоза  -  распек.  Пошли  жалобы:  Подрезов
народ поджигает, Подрезов работать и жить мешает. Ну Подрезов  терпел-терпел
да и пых: а-а, раз людям жить мешаю, поеду к елям! Вот так мы  и  попали  на
Пилядь.
     - А дети у вас где? Ни одного не вижу.
     - А дети известно:  выросли  и  на  крыло.  Когда  что  от  отца  надо,
заглянут, а когда все хорошо, и письма не дождешься.
     - Ясно, - сказал Егорша, - современные детки.
     - А уж не знаю, современные але несовременные, да  на  Пиляди  жить  не
собираются. Я думаю, он и дом-то строить начал, чтобы  домом  детей  к  себе
привязать. Да разве нынешних детей домом к себе привяжешь?

        "3 "

     Софья ушла  домой.  Подошло  время  -  Подрезов  должен  проснуться,  и
бесполезно было с ней толковать. Оглохла и ослепла баба.
     Егорша остался на угоре один.
     Он набрался терпенья - все обсмотрел,  все  проутюжил  глазами:  речку,
пожни (серые от некошеной травы), черные мохнатые ельники,  со  всех  сторон
подступившие к деревушке, - вообразил, как все  это  годами  мозолило  глаза
Подрезову, и ему стало не по себе.
     Нет, нет, к хренам  такую  природность.  К  людям!  На  просторы  жизни
выгребать надо, покуда совсем не очумел.
     И вот он обошел еще раз подрезовский сруб  без  крыши,  без  окон,  уже
основательно почерневший за эти десять  лет,  глянул  на  жилой  дом  своего
бывшего кумира, за один погляд которого готов был жизнь отдать, и  быстро  в
обход деревни пошагал на пинежский тракт.
     Да, в обход, не заходя к Подрезовым, потому что хватит сопли  на  кулак
мотать, хватит растравлять сердце. Потому что, сколько ни смотри, сколько ни
вздыхай, все равно это не Подрезов. Не тот Подрезов, который в  войну  водил
их в атаки, за которым они, молодняк, готовы были в огонь  и  в  воду.  Того
Подрезова давно нет. О том Подрезове  можно  только  сегодня  вспоминать  да
рассказывать.

        ^TГЛАВА СЕДЬМАЯ^U

        "1 "

     Вставало солнце, растопляло густые сентябрьские туманы, расчищало небо,
и на земле сызнова начиналось лето. И так было не  день,  не  два,  а  целую
неделю.
     Мимо с грохотом проносились  жаркие  пропыленные  грузовики,  лесовозы,
останавливались: залезай! - а он только улыбался в ответ, приподымал  слегка
своего  помощника,  легкий  черемуховый  батожок,   выломанный   из   старой
заброшенной засеки, и шагал дальше сосняками,  ельниками,  лугами,  рекой  и
мысленно не переставал благодарить бабку-странницу, Которая открыла ему этот
полузабытый способ передвижения по родной земле.
     На бабку-странницу они наткнулись с молодым парнишкой-шофером,  который
подхватил  его  на  пинежском  тракте  вскоре  после  пилегодской  росстани,
нежданно-негаданно.   Ехали,   тряслись   на   корневищах   старой,   вдрызг
разъезженной, размолотой дороги - и вдруг впереди картинка  из  времен  царя
Го