оминают  убитых  на  войне),  первая
выпила и сразу же в слезы:
     - Ох, Фелька, Фелька... Не видал ты в жизни, не  спознал  радости.  Что
тебе пришлось перенести, вытерпеть, дак это ни одному святому не снилось...
     - Ты не разливайся, а толком говори, раз заговорила, - сказал Михаил.
     - Чего толком-то? Первый раз слышишь?
     - Я-то не первый, да он первый. - Михаил кивнул на брата.
     - И он не в иностранном царстве родился. Слыхал, какие времена были.  Я
говорю: откажись, парень, от отца, пропадем оба (тогда ведь тем, кто от отца
отказывался, послабленье давали). "Нет, мама, не  откажусь.  Ни  за  что  не
откажусь". И вот два  года  все  как  от  чумы  от  нас  шарахались.  Кто  с
испугу-перепугу, кто от вони. Я ведь  сортиры  выгребала:  для  меня  другой
работы нету. Весь город обошла, во все конторы стучалась.  Вечером-то  домой
прихожу, меня сын первым  делом:  "Мама,  мойся.  Я  воды  горячей  нагрел".
Говорю, вся сортирами пропахла, и он пропах - в школе никто за парту за одну
не садится. А какой водой отмоешься? Ну нашелся добрый  человек,  подсказал:
уезжайте вы, бога ради, отселева. Поехали. В Карелию. В  самую  распоследнюю
дыру - может, там люди есть? Ну, тут зачалась война - ожили. Да, все  кругом
кричат, вся земля воем воет: война, война...  а  мне  война,  грех  сказать,
послабленье. Меня на работу взяли. В  военную  часть  белье  стирать.  Ну  я
ломила, ох ломила! -  Евдокия  показала  свои  изуродованные,  развороченные
ревматизмом руки. - Это вот от стирки, коряги-то. По двадцать часов сряду  в
сырости стояла. Забыла, что на руках и кожа бывает. Да, два вклада вношу: за
отца и за сына. Рада, что до  работы  допустили.  Белье  стирать  -  все  не
сортиры чистить. И Фелька рад-радешенек - на войну взяли. Да,  раз  приходит
ко мне на работу днем, улыбается. Что ты, говорю, Фелька,  с  работы  середь
дня ушел - грузчиком на станции робил, - ведь тебя засудят. Забыл, что война
у нас? "Не засудят. Я проститься пришел,  мама.  На  фронт  ухожу".  Как  на
фронт? Семнадцати-то лет на фронт? "А я добровольцем, мама". Оказывается, он
только и делал целый год, что заявленья в военкомат носил. Взяли.  Разрешили
помирать. "Мама, говорит, сын Калины Дунаева... - Евдокия заплакала, - мама,
говорит (да, так слово в слово  и  сказал),  сын  Калины  Дунаева  завсегда,
говорит, первым будет. Запомни это, мама, и всем другим скажи.  Я,  говорит,
докажу, что у меня отец не враг..." Все верил в отца, все говорил  -  придет
правда... Он, он сгубил парня! -  вдруг  истошно  закричала  Евдокия  и  вся
затряслась в рыданиях.
     Он - это, конечно, Калина Иванович, который у  Евдокии  за  все  был  в
ответе: и за то, что было, и за то, чего не было.
     Обычно Калина Иванович не терпел понапраслины. Негромко, без крику,  но
ставил на свое место супружницу, а сейчас даже  глаз  не  открыл.  Задремал?
Худо опять стало? Не нравился он сегодня  Михаилу.  Когда  это  было,  чтобы
Калина Иванович от рюмки отказался, а тем более после бани? А сегодня  капли
внутрь не принял, только по губам помазал.
     - Из-за его, из-за его Фелька сунулся добровольцем. Ребята, годки  его,
на год после пошли, сейчас которы живы...
     Михаил строго прикрикнул на Евдокию, которая головой билась о стол:
     - Не сходи с ума-то! У нас отец  с  войны  не  вернулся,  по-твоему,  я
виноват? Парень, понимаешь, жизнь за родину отдал,  а  ты  понесла  черт  те
что...
     - Не защищай, не защищай! Весь век я у вас виновата, весь век жизнь ему
заедаю, а разве я жила? Я весь век у его заместо лошади. Через всю жизнь  на
мне проехал. Он помрет - ему слава, ему памятники, а мне чего? А меня ты  же
первый обругаешь да облаешь... - Евдокия вытерла рукой мокрое от слез  лицо.
- Война замирилась, все стали устраиваться, то-се, вить гнездо заново - а  я
не могла? Ко мне подвернулся человек, свой дом  полная  чаша,  холостой,  не
пьет... Эх, думаю, брошу все, еще сорок лет, хоть немного, хоть год  да  как
люди поживу. Нет, пошла искать его.  Думаю,  как  же  я  на  себя  задумала?
Феликс-то, сын-то, что бы мне сказал? Перед евонной-то памятью я какой ответ
-держать стану? Был у нас в части полномоченный из особого  отдела,  которые
людей судят. Хороший мужик, все у меня белье стирал, знал, что я жена  врага
народа. Вот я думала-думала, давай схожу к ему. Искать мужа надо, а где?  Ни
одного письма не было. Пришла. Так  и  так,  говорю,  Василий  Егорович,  ты
видел, как я в войну робила,  кожа  на  руках  по  месяцам,  по  неделям  не
зарастала. Пособи мужа найти. Не ради, говорю, его самого, ради сына. "А как
же, говорит, я тебе помогу, раз, говорит, права переписки лишен?  Большая  у
нас, говорит, страна, не пойдешь же от лагеря к лагерю". Пошла...
     Михаил уже не  первый  раз  про  это  слышит,  не  первый  раз  Евдокия
принимается при нем рассказывать про свои хождения  по  мукам,  и  пора  бы,
кажись, привыкнуть. А нет, только произнесла это  простое,  такое  обыденное
слово - пошла, которое на дню  каждый  десятки  раз  произносит,  и  сдавило
горло, стало нечем дышать.
     - Нет, нет, - взмолилась Евдокия, тряся головой,  -  не  могу.  На  том
свете отчета потребуют, что видела, где была, - Не  сказать.  Тут  кою  пору
старая фадеевна стала говорить (по обвету пешком в молодые годы в Соловки, к
Зосиму да Савватию, тамошним угодникам, хаживала) - не плети! Из ума выжила.
А я-то ведь всю Расеюшку, всю Сибирь  наскрозь  прошла-проехала.  Да  тайно.
Чтобы комар носу не подточил, чтобы никто и не подумал, зачем я от лагеря  к
лагерю шастаю. Глаза-то у начальства как прожектора - так  и  рыщут,  так  и
рыщут, все видят, ощупом тебя ощупывают. И со своим братом, с вольняшками, с
наемными, не проговорись. Я во сне тараторю - не сыпала с открытым ртом, все
платком на ночь рот перевязывала. А как по морю-то, по окияну-то  на  Колыму
попадала, дак это аду такого нет. Кишки наружу  выворачивало.  Нет,  нет,  -
опять замотала головой Евдокия, - меня хоть золотом озолоти, не  рассказать,
где была, чего видела. Во сне приснилось.
     Калина Иванович, шумно, тяжело дыша, подал с кровати голос:
     - Воздуху бы мне...
     - Какой тебе воздух-то? У меня труба открыта с утра, а окошко  и  дверь
нельзя - живо прохватит.
     Михаил, чтобы хоть как-то приободрить старика, сказал:
     - Про Колыму говорим... Не забыл еще, как тебя жена из ямы вытягивала?
     - Да уж верно что из ямы, - сказала Евдокия.  -  Я  попервости  на  эту
Колыму попала, нарадоваться не могу.
     - Понимаешь, - Михаил живо кивнул Петру, - разыскала!
     - Да, легче было иголку в зароде сена найти, чем в те поры человека.  А
я нашла. В первый же день смотрю, вечером колонну с работы ведут  -  он.  По
буденовке узнала. Все идут одинаковы, все в ушанках, все в  бушлатах,  а  он
один - шишак в небо. Сердце екнуло: мой. Едва  на  ногах  устояла.  А  потом
неделя проходит, другая проходит - нету. Не видать буденовки.  Опять  с  ума
сходи, опять пытка: жив ли? помер? Тогда ведь этих зэков мерло, как мух.  На
этап угнали? Думала, думала, открылась сестре из лазарета. Хорошая  женщина,
из Ленинграда, сама десять  лет  отсидела.  Так  и  так,  говорю,  Маргарита
Корнеевна, закапывай живьем в землю але помогай. Ты в  зону  доступ  имеешь,
узнай - что там с моим  мужем  Калиной  Дунаевым?  "С  Калиной  Дунаевым?  -
говорит. - Да ведь он, говорит, у нас в лазарете  лежит,  не  сегодня-завтра
помрет. Понос, говорит, у него кровавый".
     О господи, господи! Сколько лет искала, сколько мук  приняла  -  и  все
напрасно, все ради  того,  чтобы  узнать:  муж  помирает.  Нет,  нет,  землю
переверну, небо сокрушу, а не дам мужу умереть. Все сделаю,  на  все  пойду,
сама себя живьем закопаю, по косточке  воронам  отдам,  а  спасу  мужика!  А
спасенье-то, господи...  в  стеклянной  баночке  из-под  компота  стояло.  У
кладовщика. В каптерке на окошке. Отваром рисовым надоть  было  поить,  рису
добыть. А рису нигде не было ни зернышка. Только у кладовщика был, да и то с
какой-то стакан в  этой  компотной  скляночке.  Весна  была,  старый  привоз
израсходован  начисто,  а  новых  пароходов  когда  дождешься...   Пошла   к
кладовщику. А кладовщик рожа красная был, издеватель. И уж как он надо  мной
не измывался, чего не говорил - рот не откроется, чтобы все сказать.  А  тут
еще в это время сам начальник в каптерку влетел. Увидел меня не в положенном
месте - две морды из охраны свистнул, на допрос. Ну тут уж я не  запиралась.
Все рассказала как на духу и про себя, и про  сына,  и  про  Калину  -  один
лешак, думаю,  помирать.  И  вот  чего,  бывало,  про  этих  начальников  не
наслушаешься, чего не наговорят, а были и меж их люди. До прошлого года,  до
самой смерти нам письма писал. Он, он спас Калину. Насмотрелась,  навидалась
я за те годы всякого народушку - и зверья лютого и святых вживе видела.
     В наступившей тишине стало слышно, как тяжело  дышит  Калина  Иванович.
Потом его дыхание заглушил дождь, со всхлипами, со стонами забарабанивший  в
рамы. Петр подошел к левому  окошку,  у  которого  в  погожие  вечера  любил
посидеть  Калина  Иванович,  уткнулся  лбом  в  холодное  стекло,  а  Михаил
смотрел-смотрел прямо перед собой и вдруг потянулся к водке: может, от  нее,
стервы, полегче станет?
     Евдокия, уже хлопотавшая возле мужа, спросила:
     - Чего так за воздух-то грабишься? На дождь, наверно?
     - Свет зажгите...
     - Чего? Свет? - Евдокия переглянулась с Михаилом и Петром. - Да  у  нас
когда электричество пылат.
     - А у меня ночь в глазах...
     - Дак, может, "скору" вызвать? Калина Иванович долго не мог отдышаться,
в горле у него булькало, потом все услышали:
     - Спойте мою песню...
     Тут уж Михаил и Петр посмотрели друг на друга: неладно со стариком.  Да
и кому пойдет на ум песня после того, что тут только что рассказывалось?
     Евдокия первая запела. Правда, не с начала, через рыданья, но запела:

                    Эх, конек вороной, передай, дорогой,
                    Что я честно погиб за рабочих...

     Да, так всегда, всю жизнь: ругает, на все лады клянет мужа,  а  что  ни
скажет тот, все сделает, на край света пойдет за ним.
     Петр, давясь слезами, тоже начал подтягивать, а потом переломил себя  и
Михаил.
     Когда под потолком растаял последний звук песни и стало  снова  слышно,
как за окошком всхлипывает дождь, он спросил:
     - Хватит одного раза але еще спеть?
     Ответа не было.
     Он подошел к кровати.
     Калина Иванович уже не дышал. Жизнь, может, сколько-то еще теплилась  в
широко раскрытых глазах - в них, показалось  Михаилу,  было  еще  что-то  от
света. Как знать, может, Калина Иванович, вслушиваясь в слова любимой песни,
последний раз видел отблески того великого зарева,  в  пламени  которого  он
входил в большую жизнь.
     Михаил подождал, пока глаза старика совсем не потускнели, и закрыл  ему
веки.

        ^TГЛАВА ПЯТАЯ^U

        "1 "

     Таких похорон в Пекашине еще не бывало. Впервые гроб с телом покойного,
весь заваленный  цветами,  венками  еловыми,  перевитыми  красными  лентами,
венками жестяными, поролоновыми - всякими, - был выставлен посреди  клубного
зала.
     Но и это не все. Приехала специальная воинская часть с медным, до  жара
начищенным оркестром, с новенькими поблескивающими  автоматами  (то-то  было
разглядев и разговоров у ребятишек и мужиков), приехали делегации, как это в
газетах сообщают, когда хоронят знатного человека, - из области, из  района,
из леспромхозов. А  уж  сколько  простого  люда  собралось,  дак  это  и  не
сосчитать. Своя деревня, конечно, высыпала вся  от  мала  до  велика,  но  и
соседние деревне пришли да приехали чуть ли не всем гуртом.
     Местные, свои, чувствовали себя неуверенно - как и что делать на  таких
похоронах? Когда своего деревенского хоронят - мужика, старуху там  или  еще
кого, - просто: вой, реви во всю глотку, и ладно.
     А тут?
     Солдаты, бравые, с иголочки  одетые,  брякают  ружьями,  музыка,  какой
многие сроду не видали, - все эти трубы серебряные, тарелки раззолоченные...
И вот одни намертво заморозили себя, истуканам стояли, а другие  молча,  как
затяжной дождь, обливались слезами.
     Михаил - он с ног сбился в эти дни - и гроб с  Петром  Житовым  колотил
(тот впервые, наверно, за два года трезвый был), и пирамидку сооружал,  тело
обмывать да наряжать помогал, и еще могилу копал.
     Сколько он этих могил на своем веку выкопал!  Десятки,  а  может,  даже
сотни. С четырнадцати лет, с сорок второго года начал заниматься этим делом.
В обычное время работа как работа, а были годы - страшно  сказать,  -  когда
даже рад ей был. Потому что  в  самый  лютый  голод  в  дом,  где  покойник,
что-нибудь подкидывали из колхоза, из магазина, а значит, и  сам  худо-бедно
подкормишься, да иногда еще  какую-нибудь  картошину,  какую-нибудь  хлебную
кроху дом принесешь ребятам.  Зато  уж  в  мороз,  в  стужу  крещенскую  все
проклянешь на свете: на полтора, на два метра земля  промерзла,  все  ломом,
все кайлом. Взмокнешь так, что пар идет.
     В общем, привычно было для Михаила могильное дело, можно сказать,  спец
в этом деле был, а сегодня лопата в землю не лезла: трясутся  руки,  и  все.
Из-за этого, между прочим, да из-за пирамидки - красной краски, в  последнюю
минуту выяснилось, в сельпо нет - он и на траурный митинг опоздал,  так  что
когда  вошел  в  клуб,  главные  ораторы  уже  выговорились,  пионерия  свой
голосишко пробовала.
     Шумилов, новый председатель  сельсовета,  не  успел  он  перевалить  за
порог, замахал рукой: сюда. А когда он, горбясь, приседая на носки,  подгреб
к изголовью - там табунилось все приезжее начальство  да  местная  знать,  -
сказал:
     - Становись в почетный караул.
     Суса-балалайка - она по старой памяти повязки красные с  черной  каймой
крепила - пришла в ужас: как? в  таком  виде  -  в  кирзовых,  перепачканных
землей  сапожищах,  в  мятом-перемятом  пиджачонке  (не  в  параде  же  рыть
могилу!)-и в почетный караул?
     Но Михаил встал. Встал в  голову,  неподалеку  от  стула,  который  был
специально поставлен для Евдокии. Но Евдокия отказалась сесть. Она будто  бы
сказала:
     - Всю жизнь перед ним стояла, дак неуж у гроба буду сидеть? В последний
прощальный час...
     Вот тут Михаил впервые за последние два дня разглядел более  или  менее
Калину Ивановича. Усох, нос выпер во все  лицо,  на  верхней  губе  царапина
(Петра подвела рука - он брил покойника), щеки  и  рот  провалились  (забыли
вставить зубы, пока еще не закоченел совсем)... И Михаил,  скошенным  глазом
водя по лицу старика (сам-то он стоял как вкопанный),  подумал:  да  неужели
это тот самый человек, который когда-то один монастырь с мятежниками взял?
     Но со  стороны  Калина  Иванович  на  своем  красном  помосте  выглядел
внушительно, и тут надо благодарить Петра Житова. Он, Петр Житов, забраковал
первую домовину, которую начал было Михаил кроить у  себя  в  сарае.  Смерил
хмурым взглядом длину уже заготовленных, распиленных досок, перевернул одну,
другую и плюнул:
     - Ты думаешь, кого хоронишь?
     В  общем,  пошли  на  пилораму,  выбрали  из  груды  бревен  толстенную
лиственницу  (очень  устойчива  к  сырости),  распилили  и  такую   гробницу
отгрохали - ахнешь!
     Гроб попервости хотели везти на  партизанское  кладбище  на  грузовике,
тоже обитом красным сатином, - тут, наготове, у крыльца клуба  стоял,  -  но
Михаил запротестовал:
     - Да что вы, господи? Неужели такого человека да на руках не снесем?
     И вот подняли красный гроб на  плечи,  взмыл  в  последний  раз  Калина
Иванович над толпой. И все было как положено, все на самом  высоком  уровне:
венки, музыка, воины. Только вот когда Суса опять по старой привычке команду
подала: "Ордена и медали вперед!" - вдруг обнаружилось, что ни  орденов,  ни
медалей у Калины Ивановича нет.
     Вышла заминка, всем стало как-то неловко, не по себе.
     Шумилов, новый председатель, спасибо, нашелся:
     - Вынести знамена вперед.
     Суса - она все законы, все правила знала - строго замахала руками:
     - Нельзя ведь. Не положено.
     - А я говорю, вынести знамена вперед! - Шумилов не прокричал,  в  трубу
протрубил. - Все! До единого! Какие есть в клубе и в деревне!
     И молодежь наперебой бросилась исполнять его приказание. И лес  красных
знамен взметнулся впереди гроба, по сторонам, и Калина Иванович так  в  этом
красном полыхании и поплыл на партизанское кладбище.
     У могилы опять говорили речи. Но тут  слушали  уже  вполуха  -  большое
начальство отговорило, а от таких орателей, как Суса, и  так  давно  с  души
воротит. А главное, все - и малые и большие -  ждали,  когда  солдаты  дадут
залп.
     И вот когда стали гроб опускать в могилу, двадцать пять автоматов разом
разрядили.
     Сверху,  с  сосен,  зеленым  дождем  посыпалась  хвоя,  золотые  гильзы
полетели в разные стороны, и тут не обошлось без  конфуза:  старушонки  (эти
теперь везде первые - и  на  праздниках  и  на  похоронах)  подняли  панику,
заорали: "У-у, убьет!" - а потом вместе  с  ребятишками  кинулись  загребать
гильзы.
     Михаил (он опускал гроб на веревке в могилу) тоже  накрыл  одну  гильзу
сапогом: решил взять на память.
     Напоследок, уже когда могила была зарыта и вся завалена венками, запели
"Интернационал". Но запели как-то неумело, недружно,  а  когда  над  головой
вдруг вынырнуло солнце, тогда и вовсе умолкли.
     Да,  три  дня  не  было  солнца,  три  дня  все  вокруг  было  затянуто
непроглядным осенним обложником, а тут вышло - встало в караул.

        "2 "

     На поминки из-за Евдокииной тесени позвали только начальство (и  то  не
все, а приезжее) да тех, кто делал гроб да копал могилу (этих не  позвать  -
скандал), а все прочее народонаселение,  пожелавшее  почтить  память  Калины
Ивановича на общественных началах, то есть в складчину,  собралось  у  Петра
Житова: у того просторно, кухня да передняя - как зал, на всех места хватит.
     Начальство попервости чувствовало себя неловко. Никак не ожидали, что в
такой скудости жил покойник, которого только что возносили до  небес.  Да  и
хозяйка на всех тоску черную наводила.
     Евдокия за эти три дня стала старухой -  вот  что  значит  из  человека
вынуть душу. А из нее вынули. Кляла, ругала всю жизнь мужа, а что без  него?
День без солнца, ночь без луны.
     В общем, если бы не Раиса да не  ее  обходительность  -  хоть  беги  из
Дунаевского дома. Потому что Евдокия как села к печи у  рукомойника,  так  и
сидела. Ничего не  видела,  ничего  не  слышала.  Только  время  от  времени
вздрагивала всем телом да коротко вскрикивала: ой!
     А Раиса (она подавала на стол) одному ласковое словцо сказала,  другому
(умеет, когда захочет) - смотришь, и поуютнее на душе стало  (все  люди),  а
потом, когда стопки две пропустили и вообще пришли  в  норму,  кое-кто  даже
глазом за Раису цепляться стал. В черном, как положено,  вся  в  черном,  да
разве бабью красу тряпкой укроешь?
     Михаил  -  они  с  Филей-петухом,  да  с   Ваней-трактористом,   да   с
Ванечкой-механизатором (так называли Ивана Рогалева да  Ивана  Яковлева  меж
собой) сидели на озадках, почти у самых дверей - все  ждал,  когда  начнутся
разговоры. Большие мужики собрались, а поминки настраивают, - даже у  ихнего
брата, работяг, иной  раз  бывает,  костры  загораются,  -  но  нет,  ничего
особенного не услышал. Не раскачались еще? Время не подошло?
     А его товарищам и дела до всего этого не было. Начальство само по себе,
по своим свычаям-обычаям поминает, а мы по своим.  Опрокинули  один  стакан,
опрокинули другой, и пошла беседа: какой в этом году будет осенний  полаз  у
семги, удастся ли  освежиться,  удастся  ли  хоть  раз  пошарить  в  Пахиных
владениях.
     Михаил не пил. Он только пригубил, когда сказали:  да  будет  покойному
земля пухом. Не мог пить. Не такие сегодня  поминки,