м
виноватый, я... - И слезно, как малый ребенок, заплакал.
     Егорша вялым движением руки  отбросил  нож  в  угол  кухни,  где  стоял
железный ушат с водой, поднял с пола свою шляпу.
     - Вставай. Здесь не церква, чтобы на коленях стоять, а мы не боги.
     - Нет, нет, не встану, Егорий, покудова с Петром не помиришься...
     - Кто это будет мириться с таким бандитом, - сказала Анфиса Петровна. -
Он ведь вишь из каких теперь... Сразу за нож...
     А добродушный Кеша-руль, чтобы поскорее восстановить в компании прежний
мир, начал наливать Евсею и Егорше вина - иного средства  примирения  он  не
знал.
     Но Евсей замахал руками:
     - Нет, нет, не буду на иудины деньги пить.
     - Это еще че? - рявкнул Егорша.
     - А то, Егорий, что грех великий на душу взял...
     - А ты не взял? Один я пропивал эти самые иудины пятаки?
     - И я взял. Я еще грешнее тебя... Мне-то уж совсем нету прощенья.
     - Ну а раз нету, бери склянку!
     - Нет, не возьму, не возьму, Егорий. - Евсей поднялся с пола.
     - Да ты, дедушко, больно-то не капризь, ну? Пей, покудова дают, - опять
к примирению воззвал Кеша.
     - Вот именно! - мрачно процедил  Петр  Житов  и  вдруг  сплюнул,  когда
увидел вновь опускающегося на колени старика.
     А Евсей опустился,  осенил  себя  крестом  и  начал  отвешивать  земные
поклоны с пристуком о пол. Всем поклонился. Тем, кто сидел за столом, Анфисе
Петровне, Егорше, ему, Петру.
     - Простите, простите меня, окаянного. Я, я во всем виноват...
     Егорша первый не выдержал:
     - Ну хватит! Не на смерть идешь, чтобы башкой в половицы колотить.
     - А может, и на смерть, - тихо сказал Евсей. Затем поднялся на ноги  и,
не сказав больше ни слова, вышел.

        "4 "

     Петра встретила сестра у порога,  под  низкими  полатями.  Зашептала  с
испугом, кивая на открытую дверь на другую половину:
     - У Гриши опять припадок...
     - Знаю.
     - Знаешь? Да откуда тебе знать-то? Тебя и дома-то не  было,  когда  его
схватило.
     Эх, сестра, сестра! Разве ты про себя не знаешь? Не знаешь, что с тобой
делается в ту или иную минуту? Так как же ему-то не знать, что с  Григорием?
Ведь они с братом один человек, разделенный надвое, на две половины. И  все,
все у них одинаково. Им даже сны в детстве одни и те же снились -  разве  ты
забыла про это?
     Устало, как старик, волоча  ноги,  Петр  прошел  к  столу,  на  котором
теплилась с привернутым фитилем керосиновая лампешка, сел.
     - Чай пить будешь?
     - Потом, потом...
     - Да ты сам-то хоть здоров?
     - Ты лучше к нему иди, к брату. Пить дай...
     - Да я недавно давала.
     - Еще дай.
     Вскоре с той половины донесся приглушенный голос Лизы:
     - Полегче немножко, нет?
     Григорий - он знал, хотя и не расслышал его голоса, - отвечал: конечно,
полегче. А какое там полегче, когда он, здоровый человек, весь был  измят  и
измочален!
     Да, каждый раз, когда с Григорием случался припадок, бросало в немочь и
его, Петра. И так было уже девять лет...
     Он заставил себя встать, Зачерпнул ковшом воды  из  ведра  -  его  тоже
мучила жажда, - напился, потом достал из старенького, перекошенного шкафика,
который служил для старой Семеновны и комодом и посудником, тетрадку.
     Нет,  больше  так  невозможно.  Анфиса   Петровна   отвела   топор   от
ставровского дома - вслед за Евсеем Мошкиным все наладились восвояси,  -  но
надолго ли?
     Нет, нет, говорил себе Петр, без вмешательства властей не  обойтись.  А
иначе все они перегрызутся. Все: и братья, и сестра, и деревня вся...

        ^TГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ^U

        "1 "

     Евсея искали три дня.
     Первым хватился старика Егорша. На другой день после  попойки  у  Петра
Житова он целый день выходил вокруг Пекашина, а под вечер  заявился  даже  в
сельсовет: примите меры, человек пропал.
     - Убирайся, пьяница! - закричала на него секретарша. - Пьют, жорут  без
памяти, а потом еще: примите меры...
     Через день, однако, Егорша снова пришел в  сельсовет,  и  тогда  уж  из
сельсовета начали обзванивать окрестные деревни: не видно  ли,  мол,  у  вас
нашего попа? Не потрошит ли где  ваших  старушонок?  (После  похмелья  Евсей
частенько наведывался к своей клиентуре.) Нет, ответили  оттуда,  не  видали
вашего попа.
     Стали искать в Пекашине. Обошли все задворье - старую  конюшню,  старую
кузницу, места, куда в летнее время частенько наведывался пьяный  народишко,
заглянули даже в бани - нет старика.
     А нашел Евсея Мошкина Михаил Пряслин.

        "2 "

     Михаил в тот день с утра отправился в навины. Рука пошла  на  поправку,
руке стало лучше - неужели сидеть дома? Неужели немедля не выяснить, в каких
он теперь отношениях с косой?
     Сена у него поставлено пустяки, до великого поста не хватит, а ведь уже
август на исходе. Да и дожди вот-вот зарядят, не бывало  еще  такого,  чтобы
летнюю засуху осень не размочила.
     Эх и покосил же он всласть! Травешка остарела, вся высохла-перевысохла,
как проволока звенит, в другое  время  еще  подумал  бы,  стоит  ли  овчинка
выделки, а сейчас, после месячного безделья, кажется,  кустарник  готов  был
косить.
     Сперва он щадил,  оберегал  больную  руку,  так  и  эдак  применялся  к
рукоятке, к держаку (ведь  узнает  медичка,  что  опять  работал,  -  заживо
съест), а потом про все забыл: и про больную руку, и про отдых, и про еду.
     Курил на ходу. Костра не разводил, чайника не  грел  -  бутылку  молока
стоя выпил. И все равно вдосталь не наработался. Когда солнце село и  вокруг
стала разливаться вечерняя синь, такая досада взяла, что хоть плачь.  И  тут
он вспомнил, как работали в старину.
     Степан Андреянович - он сам слышал  от  старика,  -  когда  смолоду  на
Верхней Синельге страдовал, один раз неделю не разжигал огня  -  жалко  было
тратить время на приготовление горячей пищи. Сухарем, размоченным  в  ручье,
пробавлялся. Или взять Ефрема из Водян,  старика,  который  в  прошлом  году
помер. Как человек дом свой, бывало, строил? До того за день вымотается, что
вечером сил нет на крыльцо подняться. Ползком вползал в избу. И все равно  -
не наробился, все равно, сказывают, каждый раз со слезами  на  глазах  пенял
богу: "Господи, зачем ты темень-то  эту  на  земле  развел?  Пошто  людям-то
досыта наробиться не дашь?"
     Августовская  темень  застала  его  посреди  дороги.   Поповым   ручьем
пробирался - исхлестало, иссекло кустарником, того и гляди глаза  выстегает.
А он чуть ли не улюлюкал, не крякал от удовольствия. Хорошо отделали  березы
да осины запотелое, зажарелое за день лицо, освежили и отшлепали на славу  -
ни в одной парикмахерской так не сумеют. И  вообще  он  первый  раз  за  все
время, что был на бюллетене, был по-настоящему счастлив и ни о чем не думал.
     Да, и ни о чем не думал.
     Это ужас, оказывается, чистое наказанье,  когда  голова  работает,  Все
видишь, все замечаешь. В совхозе не так, дома не так. Газеты читаешь - опять
из себя выходишь.
     А вот сейчас - благодать. Пусто и ясно  в  голове,  как  в  безоблачном
небе. Все вымело, все вычистило работой. И даже то, что он косил сегодня  на
тех запущенных полях в навинах, о которых еще вчера  кипел  и  разорялся,  -
даже об этих полях он ни разу за день не подумал.
     Эх, болван, болван! -  говорил  себе  Михаил  с  издевкой,  как  бы  со
стороны. Наишачился, начертоломился досыта - и рад. Немного же, оказывается,
тебе надо. Ну да удивляться тут нечему. Всю жизнь  от  тебя  требовали  рук.
Рук, которые умеют пахать,  косить,  рубить  лес,  -  так  с  чего  же  тебе
голова-то в радость будет?

        "3 "

     Лыско залаял, когда  Михаил  подходил  уже  к  старой  конюшне.  Залаял
яростно, во весь голос в том  самом  месте,  где  когда-то  стояла  силосная
башня, и ему ничего не оставалось как свернуть с дороги, потому что  беда  с
этой силосной башней, а вернее с ямой, которая от  нее  осталась:  постоянно
кто-нибудь сваливается- то корова,  то  теленок,  то  овца.  Лень  засыпать,
завалить. Бросят наспех какую-нибудь некорыстную дощонку-жердину сверху -  и
ладно.
     И вот так оно и оказалось, как думал Михаил, когда  осветился  спичкой:
опять не была закрыта как следует яма. Со стороны деревни  дыра  такая,  что
страшно взглянуть.
     Однако сколько он ни чиркал спичек, не мог прощупать глазом черноту ямы
до дна - глубокая была, метров на шесть.
     - Замолчи! - прикрикнул он на пса.
     Тот прыгал и ярился вокруг так, что песок и камни летели вниз. С гулом,
с грохотом.
     Михаил на ощупь ногой нашарил в темноте бревешко, лежавшее  возле  ямы,
отыскал таким же образом две жердины - надо было хоть маленько прикрыть яму,
долго ли до несчастного случая? - и вот только он начал укладывать весь этот
хлам, как снизу, из непроглядного чрева, донесся отчетливый человечий стон.
     - Кто там? - крикнул Михаил в ужасе. Молчание. А  потом,  когда  он  во
второй раз спросил, совсем-совсем запросто:
     - Я, Миша... Я...
     - Ты-ы? Евсей Тихонович? - Михаил сразу узнал старика по голосу.  -  Да
как ты сюда попал?
     - Ох, ох, Миша... Господь наказал...
     - Водочка наказала, а не господь. Это ведь ты с пьяных  глаз  в  яму-то
залез, да? Ноги-то у тебя хоть целы?
     - А не знаю, три дня и три ночи лежу как распятый...
     - Подожди немного. Что-нибудь придумаем.
     Он сбегал к скотному двору за  лестницей  и  заодно  прихватил  там,  в
запарочной, открытой настежь для проветривания, "летучую мышь".
     Наконец по лестнице с зажженным фонарем Михаил начал спускаться в  яму.
Страшная душина и зловоние ударили ему в нос.  Он  на  секунду  остановился,
заорал:
     - Да ты что - навоз решил тут разводить? Почему не кричал, не орал  что
есть силы?
     - А пострадать хотел...
     - Пострадать?
     - Страданьем, Миша, грехи избывают...
     - Да какие же у тебя, к дьяволу, грехи? Всю жизнь по тебе ходили,  ноги
вытирали, а ты - грехи...
     Михаил  поборол  в  себе  брезгливость  и  отвращение,  заставил   себя
спуститься на дно ямы.
     - Миша, ты не возись со мной, ладно? Оставь меня тут,  в  яме...  Хочу,
как пес шелудивый, издохнуть в нечистотах...
     - Замолчи, к дьяволу! Голоса надо было не подавать, раз в этом  нужнике
решил сдохнуть...
     - А не мог, не мог, Миша, совладать с плотью. Плоть голос подала...  Не
я... Пить, пить мне дай...
     - Погоди с питьем-то. Питье-то там, наверху...
     У Евсея оказались сломанными обе ноги - криком закричал,  когда  Михаил
попытался посадить его, - и как было одному справиться! Пришлось  бежать  за
помощниками - за Кешей-рулем и Филей-петухом: те жили ближе других.
     И вот после долгой возни, после того как сколотили из досок  помост  да
помост этот обвязали веревками, они наконец вытащили старика.

        ^TГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ^U

        "1 "

     Доктора из района привезли на другой день после обеда.
     Он не осматривал больного и минуты - ему достаточно было  взглянуть  на
его ноги, фиолетово-синие, распухшие как колодки.
     - В больницу, отец, надо ехать. Срочно.
     - Резать будешь?
     Доктор посмотрел в глаза старику и  сразу  понял,  что  этому  человеку
врать нельзя.
     - Буду.
     Евсей на секунду закрыл глаза,  затем,  собравшись  с  силами,  поискал
глазами Егоршу.
     - Выйди, Егорий, ненадолго. Оставь нас вдвоем...  А  когда  тот  вышел,
спросил:
     - Сколько мне житья еще дашь?
     - А вот починим, подремонтируем - поживешь еще...
     - Ну дак я тебе точно скажу: через три дня меня не будет. Сегодня какой
день-то? Среда кабыть?
     - Среда.
     - Вот-вот. Субботу-то я еще проживу, промаюсь,  а  потом,  как  суббота
истухнет да воскресенье Христово настанет, я и отойду. Взгляну последний раз
на солнышко и отойду.
     - Отойдешь? Так решил?
     - Так. Так господу угодно.
     - Ладно, дед. Хватит морочить мне голову.  Надо  срочно  ехать.  Каждая
минута дорога.
     Евсей вдруг расплакался, как малый ребенок:
     - Да что я тебе худого-то сделал? Пошто ты послушать-то меня не хочешь?
Оставь ты меня во спокое, дай умереть человеком.
     - А я на то и на свете живу, чтобы не давать людям умирать.
     - А нет, нельзя мешать человеку, ежели он хочет помереть. А я все равно
помру. Три дня, три ночи лежал в яме, в скверне, как  Лазарь  во  гноище,  -
зачем? А затем, чтобы очиститься перед смертью,  грехи  с  себя  снять...  -
Евсей передохнул немного и сделал заход с другой стороны: -  Умный  человек,
науки учил, а подумал, нет, зачем мне жить-то? Ноги отрежешь - кому я  такой
надо? Людей-то ты пожалей, коли меня не жалеешь...
     Доктор задумчиво в который уже раз оглядел  темную  срубчатую  келейку,
посмотрел на красную лампадку, теплящуюся в переднем углу, на  черные  ящики
божественных книг, грудой сложенных на лавке под лампадой.
     - Дети у тебя есть, отец?
     - Нету. Никого нету. Было два сына, оба воителями преставились.
     - На войне погибли?
     - На войне.
     Доктор опять помолчал, опять поводил вокруг глазами.
     -  Ладно,  отец,  -  сказал  он  глухо.  -  Будь   по-твоему:   помирай
человеком...

        "2 "

     Приходили люди - свои пекашинские, из окрестных  деревень,  крестились,
бухали на колени,  говорили  всякие  болезные  слова  -  Евсей  оставался  в
забытьи. И Егорша, все эти дни безотлучно находившийся при  нем,  уже  начал
было думать, что он так и не услышит больше старика.
     Но услышал. Услышал, когда поздно вечером  в  субботу  в  избенку  влез
Михаил.
     - Вот и дождался я тебя, Миша, - вдруг заговорил Евсей  и,  к  великому
изумлению Егорши, даже открыл глаза. - Все люди бензином да вином  пропахли,
а от тебя дух травяной, вольный. С поля, видно?
     - С поля, - ответил Михаил.
     - Трудник ты великий, Миша. Много людям  добра  сделал...  А  вот  одно
нехорошо - от сестры родной отвернулся.
     - Ну об этом что сейчас говорить.
     - Последние часы у меня, на земле остались - о чем же и  говорить?  Все
хочу, чтобы у людей меньше зла было... Ну да с сестрицей-то вы  поладите,  у
меня тут сумненья нету. С Егором помирись...
     - Я? С Егором? -  Михаил  покачал  головой.  -  Нет,  давай  что-нибудь
полегче проси.
     - А легкое-то человек и сам осилит. В трудном помогать надо.  Помирись,
помирись, Миша. Утешь старика напоследок...
     Михаил долго молчал. Потом посмотрел,  посмотрел  на  Евсея  -  тот  из
последних сил глядел на него - и протянул руку Егорше.
     У Егорши слезы вскипели на глазах.  Он  жадно,  обеими  руками  схватил
такую знакомую, такую увесистую руку, но ответного пожатия не  почувствовал.
И он понял, что примирение не состоялось.

        "3 "

     Евсей умер как сказал: в воскресенье на рассвете.
     Только солнышка в тот час не  было.  Пушечные  грозовые  раскаты  грома
сотрясали небо и землю, а  потом  хлынул  яростный  долгожданный  ливень.  И
набожные старушонки увидели в этом особый знак:
     - Вот как, вот как наш заступник! Господу богу престал -  первым  делом
не о себе, об нас, грешных, забота: не томи, господи, людей, даждь им  влаги
и дождя животворныя...

        ^TЧасть третья^U

        ^TГЛАВА ПЕРВАЯ^U

        "1 "

     Родьке Лукашину три раза давали отсрочку от армии. И все из-за  матери,
из-за ее здоровья. В последние семь  лет  Анфиса  Петровна  редкую  зиму  не
лежала в районной больнице.
     В этом году здоровья у Анфисы Петровны не прибавилось, но Родька просто
взбесился - весь август один разговор: отпусти да отпусти в солдаты. Надо же
ему когда-то белый свет повидать!
     И вот Анфиса Петровна  поупиралась-поупиралась  да  в  конце  концов  и
махнула рукой: ладно, не  буду  твою  жизнь  заедать.  Как-нибудь  два  года
промучаюсь.
     Родька - огонь парень! - за один день ухлопотал все дела в военкомате и
вечером того же дня, дурачась, уже рапортовал матери:
     - Разрешите доложить, товарищ  командующий.  Рядовой  подводного  флота
Родион Лукашин прибыл в ваше  распоряжение  в  ожидании  отправки  по  месту
службы... - И вслед за тем, не дав матери опомниться,  выпалил:  -  Так  что
собирай стол на тридцать первое августа сего года.
     - На тридцать первое? - удивилась Анфиса Петровна.
     - А чего?
     - Да когда у нас в армию-то провожают? В сентябре-октябре, кажись?
     - Ну, мам, я думал, ты у меня подогадливей. Верка Пряслина, к  примеру,
должна быть за столом или нет?
     Так вот оно что! - догадалась наконец Анфиса  Петровна.  Веру  Пряслину
задумал посадить за стол своей девушкой - такой  нынче  порядок,  непременно
чтобы девушка провожала парня в солдаты, а Вере к первому  сентября  надо  в
школу в район, вот он и порет горячку.
     - А отец-то как? - подумала вслух Анфиса Петровна. - Согласится?
     - Дядя Миша? - ухмыльнулся Родька. - Уговорим!
     - Всех ты уговорил... Вера-то, не забывай, ученица.
     - Ну даешь, Анфиса Петровна! Верка - ученица... Да в проклятые  царские
времена такие ученицы уже со своей лялькой на руках ходили.
     - Ну не знаю, не знаю, - вздохнула Анфиса Петровна. - У тебя все не как
у людей. Тридцать первого стол... Да ты подумал, нет,  сколько  до  тридцать
первого-то осталось? Три дня. Кто это тебе за три дня стол сделает?
     - Сделаешь, сделаешь, маман! - подмигнул Родька. - Ты все  сделаешь.  В
войну самого Гитлера на лопатки положила - разве мы забыли про эту  страницу
в твоей героической автобиографии?
     - Ладно, ладно, - замахала руками Анфиса Петровна, -  не  подлизывайся.
Знаем мы эти разговоры.
     Но тут Родька шаловливо, как девку, сгреб ее в охапку, смачно поцеловал
в губы, и что она могла поделать с  собой?  Растаяла.  Об  одном  только  не
позабыла напомнить сыну:
     - С Пряслиными разбирайся сам. На меня тут не надейся.
     - Ты это насчет того, чтобы мама Лиза тормоза дала?
     - А уж тормоза не тормоза, а подумать надо. Лиза матерь тебе вторая, не
позвать - срам, а позвать - что опять с  Михаилом  делать?  Разве  сядет  он
нынче за один стол с родной сестрой?
     Родька снисходительно сверху вниз посмотрел на мать и улыбнулся:
     - Не беспокойся, маман. Этот вопрос у нас уже подработан. Мама Лиза  не
придет.
     - Как не придет? Откуда ты знаешь?
     - Знаю, раз говорю. В общем, так: беседа на эту  тему  проведена.  Есть
еще к суду вопросы?
     Анфиса  Петровна  подняла  глаза  к  передней  стене,   посмотрела   на
увеличенную карточку Родькиного отца:
     - Ну, Иван Дмитриевич,  а  ты  что  скажешь?  Будем  провожать  сына  в
солдаты?
     С пятьдесят пятого года, с той  самой  поры,  как  пришло  извещение  о
гибели мужа, она во всех важных случаях советовалась с  ним.  И  обязательно
вслух, обязательно при сыне: чтобы не забывал, помнил отца.

        "2 "

     Михаил выбрался из дому уже после полудня. Не  мог  раньше.  В  молодые
годы с утра ни разу не бражничал- так  неужели  сейчас,  на  пятом  десятке,
ломать себя? Делов, что ли, в жизни не стало?
     А другая причина, почему он со всеми не в ногу, - женушка. Заладила: не
пойду, и баста - бульдозером не своротить. "Да ты подумала, нет,  какая  это
обида Анфисе Петровне будет?" - "А мне не обида -  дочерь  родную  во  грязи
валять?" - "Дочерь во грязи? Веру?" - "Проснулся! Родька кой  год  по  бабам
ходит, баско это - ученица с таким кобелем рядом?" Михаил тут только  руками
развел: подумаешь,  преступление-  человек  смолоду  молод!  И  вот  стружка
полетела уже с него: "А-а, дак ты  защищать,  защищать!  Ну  ясно,  кобелина
кобелине глаз не вырвет!" Никак не может забыть Варвару.
     В общем, испортила праздник: Михаил тучей выкатился из заулка.
     Но какая же благодать на улице!
     Еще недавно задыхались от жары, от  пыли,  еще  недавно  все  на  свете
кляли, когда надо было шастать деревней, - в пепел размолот песок! А  сейчас
идешь - вроде бы и не та дорога. Ни пылинки, ни порошинки. Хорошо поработали
недавние ливни. Хорошо п