- что ты,
мати, солдата не пущу, да еще вот эдак себя в  грудь:  "Советским  танкистам
никакие преграды не страшны". Гордился, что  в  танкисты  взяли.  Одного  со
всего Пекашина... Любка, Любка Фили-петуха во всем виновата. Она вздумала на
реке шалить, задом вертеть... Все выплыли, все спаслись. И Вася было выплыл,
да услыхал - Любка кричит: "Помогите!" - на яму вместе с лодкой понесло,  ну
и опять в ледяную воду... Кинулся за своей смертью...
     - Что теперь растравлять себя, сестра! Чем поможешь?
     - Не буду, не буду, Петя! - Лиза скорехонько вытерла глаза, заулыбалась
сквозь слезы. - Я все про себя да про себя.  Вы-то  как  живете?  На  вас-то
дайте досыта насмотреться. Ну, Петя, Петя, совсем мужик стал. А  я,  бывало,
все боялась: о, хоть бы у нас двойнята-то выросли!  А  ты,  Григорий,  я  не
знаю, - от тебя все войной пахнет. Сейчас кабыть у нас не по карточкам  хлеб
- можно бы и досыта исть, думаю...
     Сели за стол, за радостно клокочущий, распевшийся на всю избу самовар -
Лиза терпеть не могла электрических чайников, которые теперь  были  в  моде:
мертвый чай.
     - Ну, братья дорогие, - Лиза высоко подняла  сполна  налитую  рюмку,  -
спасибо, что не погнушались худой сестры... Не дивитесь, не  дивитесь  -  за
стопку взялась. С радости! А вообще-то... Страсть отчаянный народ  пошел.  И
я, ребята, отчаянной  стала.  Не  отталкиваю  рюмку,  нет.  Ладно,  -  вдруг
разудало, бесшабашно махнула рукой, - хоть Раисье теперь будет что говорить.
Топчет меня, поносит на каждом шагу. Я и сука, я и тварь бездушная, я и сына
своего не любила... А я, когда Вася нарушился, замертво лежала, в петлю едва
не залезла - вот истинный бог.  А  спросите  меня,  как,  какой  дорогой  на
скотный двор ходила, - не скажу. Ничего не помнила, ничего не видела. Ну,  я
себя не защищаю, не оправдываю. Двадцать лет без мужика жила - худого  слова
никто не скажет. А тут отбило ум, отшибло память; Вот  он,  Михаил-то,  и  -
"нету у меня сестры"...
     Тут Петр опять попытался остановить ее, но разве могла она молчать?
     - Нет, нет, ребята! Не хочу, чтобы вы от других узнали,  всякой  небыли
наслушались. Сама расскажу. С  Михаила  Ивановича,  с  братца  родного,  все
началось, вот как все было-то.  Он  привел  ко  мне  постояльца  на  постой:
"Сестра, пусти, все тебе повеселее будет". А  какое  мне  веселье,  когда  я
только что сына схоронила? Говорю,  не  помню,  какой  дорогой  на  коровник
ходила. И постояльца этого, уйди он от меня через день, через  неделю,  тоже
не запомнила бы. Я уж когда его разглядела-то? Когда он начал  разговаривать
меня. Человек, вижу, немолодой, из офицеров (какие-то военные  тогда  у  нас
стояли), и забота... Я  сроду  такой  заботы  о  себе  не  видала.  Приду  с
коровника - дрова наколоты, вода наношена, самовар на столе - с ходу  садись
за стол. И вот слово за слово, разговор за разговором... Не знаю,  не  знаю,
как ума лишилась. А когда опомнилась - об одном думушка: как  помереть,  как
себя нарушить. Анфиса Петровна поперек встала: "Сама как знаешь,  что  хошь,
говорит, с собой делай, а у ребенка не  смей  жизнь  отнимать".  Вот  так  и
обзавелась Надеждой да Михаилом...
     Лиза заставила себя взглянуть на примолкших братьев.
     - Раисья, сказывают, из-за этого  Михаила  пуще  всего  рвет  и  мечет.
Думает, это я нарочно, чтобы брата разжалобить, чтобы к нему на шею сесть. А
у меня и в думушках ничего такого не было, пластом лежала. Анфиса Петровна и
в сельсовете записывала. Пришла: "Не знаю, так, нет сделала: Михаилом  парня
назвала. Охота, говорит, чтобы еще один Михаил в Пекашине вырос..." Вот ведь
как дело-то было. Дак при чем тут я? Не переписывать же мне было идти.
     - Не горюй, сестра! Без детей тоже не жизнь.
     - Да это так, так, Петя, - с живостью ухватилась за слова брата Лиза. -
Все-таки у меня опять какая-то забота, верно?  Только  срам,  срам,  ребята!
Коровы-то все придивились, не то что люди.  А  Павел-то  Кузьмич,  офицер-то
мой,  где,  спросите?  Отпустила  я  его,  ребята,  на  все  четыре  стороны
отпустила, алиментов даже не потребовала. Что же, у него жена, у него  дети,
дочь-невеста. Узнал, что я в тягости, насмерть  перепугался.  "Ну,  говорит,
теперь я погиб. И дома узнают - жизни не будет, и со службы попрут".  Ну,  я
подумала-подумала: да иди ты с  богом.  Чего,  думаю,  всех  разорять,  всем
мучиться, раз сама виновата...
     Все. Распустилась, вздохнула всей грудью,  даже  голову  от  облегчения
откинула.
     Нет, нет, она не сидела с опущенной головой, она и  раньше,  до  этого,
жадными глазами вглядывалась в родных братьев. А как же  не  вглядываться  -
столько годов не видела! Но только сейчас, только в эту  минуту,  когда  она
вся сполна выговорилась, когда сполна очистилась сама, только в  эту  минуту
она увидела братьев такими, какие они есть.
     Увидела и ужаснулась.
     - Ты что, сестра? - спросил Петр.
     - Ничего, ничего. Это я от радости, от радости...
     А уж какая там радость... То есть радость была,  и  радость  великая  -
братья приехали, братья родные у нее в гостях. Но как  же  она  сразу-то  не
увидела, не распознала беду?
     Все считала, все думала: Григорий у них болен,  Григорий  разнесчастный
человек. Да так оно и было: на всю жизнь, до скончания дней своих инвалид  -
что же еще страшнее? И худущий - страсть. Как  льдинка  весенняя  -  вот-вот
растает...
     Но Григорий-то болен, а Петр еще больше болен - вот  что  сейчас  вдруг
поняла Лиза. Но она не дала ходу своим думам.  Увидела  -  Петр  и  Григорий
водят глазами по избе,  по  некрашеному  полу,  по  неоклеенным  бревенчатым
стенам со старыми сучьями и щелями, сказала:
     - Что, ребята, насмотрелись у брата богатства - глаза режет  моя  голь?
Не от бедности, не от  бедности  это.  Нашла  бы  я  денег-то  и  пол  чтобы
покрасить, и стены в обои взять, да я,  ребята,  так  рассудила:  ничего  не
менять. От тати карточки не осталось, тогда  моды  не  было  сниматься,  дак
пущай дом заместо карточки будет. Так я рассудила.

        "2"

     Гости были самые дорогие, самые желанные. За все эти два года,  что  не
заглядывал к ней старший брат, а может и больше (Михаил все-таки  под  боком
живет), у нее не было в доме таких гостей. И она - сама  чувствовала  -  вся
сияла, вся лучилась от счастья, от радости, и это счастье,  эта  ее  радость
мало-помалу стали передаваться и Петру - о Григории говорить нечего: от того
в ночи свет. Сперва разгладились на лбу  морщины,  приобмякли,  распустились
губы, потом снял туфли, а потом и верхнюю рубаху долой: дома...
     Но окончательно доконал ее Петр, когда вдруг поднялся с  лавки  (она  и
лавки в избе, заведенные Степаном Андреяновичем, сохранила) и  направился  к
зыбке.
     Она вся замерла: что-то сейчас будет?
     А Петр подошел к зыбке, раздвинул старые платьишки, сказал:
     - Ну, долго вы еще, сони, будете скрываться от дядей?
     Григорий завсхлипывал - верно, и он не ожидал такого от брата, - а сама
Лиза, чувствуя, что вот-вот расплачется от радости, выбежала в сени... Когда
она, виновато горбясь, вернулась в избу, малые двойнята были на  полу  и  их
забавлял Григорий ("Коза-коза..."), а Петр  сидел  у  раскрытого  окошка  и,
похоже, смотрел на зеленое подгорье, на старую развесистую лиственницу.
     - Татьяна-то тебе пишет?
     Заговорил сразу, с прежней хмурью на лбу - отвык, видно,  за  эти  годы
сердце настежь держать.
     - Какие мне письма от Татьяны. - Лиза заняла свое хозяйкино место сбоку
заснувшего самовара. - Хорошо хоть от брата не отвернулась.
     Некоторое время, покачивая головой,  она  старательно  разглаживала  на
колене платье, а потом вдруг слезы к горлу подступили - опять навзрыд:
     - Кабы вы от меня отвернулись, все бы мне не так обидно было. Не  много
я вас тешила - бывало, разве чаем когда напою да сухарь суну, а ведь ей-то я
поделала добра, послужила... Михаил - десятилетку кончила: как хошь,  девка,
учить дальше не могу, сама видишь, какие у колхозника доходы. А я: нет, нет!
Хоть одного Пряслина да выучим в институте. И уж я, ребята, - с места мне не
сойти - все, все, что у меня было, ей отдавала. Деньги велики  ли  студентам
платят, ладно - овцу одну  выкормлю,  другую  выкормлю,  луку  на  лесопункт
свезу, продам: учись, девка! Покудова жива, не будешь мереть с  голоду.  Але
платье, одежу взять. Все твое, что в дому есть. В самое  раздетое,  в  самое
безлопотинное время как картиночка ходила. Думаю,  я  никакой  молодости  не
видела, пущай хоть  она  покрасуется.  Але  на  каникулы-то  летом  приедет!
"Сестра, я у тебя буду жить. Там, у Михаила, и без меня негде  повернуться".
Живи, живи, девка. Передние избы раскрою, как барыня, как принцесса из одной
горницы в другую похаживает... Все позабыто, все не  в  счет.  Вишь,  сестра
опозорила ей, в Москве ей мои дети жить мешают...  Ладно,  -  махнула  рукой
Лиза. - Чего это мы кости родной сестре перемываем? То и ладно, то и хорошо,
что высоко взлетела. Радоваться надо, а не скулить. -  И  заговорила  уже  с
восхищением: - Ну бес, ну бес девка! Со счастьем родилась, да ведь надо было
это счастье-то выждать. До двадцати восьми годков сидела  в  девках,  ждала,
пока цыганкино гаданье исполнится.
     - Какое гаданье?
     - Да разве вы не  помните?  Цыгане  тут  раз  зиму  жили,  у  Семеновны
покойной в дому стояли. Нет, это, наверно, уж после вас, когда  вы  в  город
уехали. Ничего люди, хоть и говорят, что вор на воре, а  у  нас  лучинки  не
тронули. Старуха у  них  была,  Максимиха,  старая  такая,  вся  седая,  нос
крючком. Вот она и  нагадала  нам  с  Татьяной.  Мне  сразу  сказала:  тебе,
говорит, век горевать, век куковать. Так оно и вышло: век не мужья жена,  не
законная вдова. А у Татьяны ручку-то взяла, аж прослезилась  даже.  Ей-богу.
Вот, говорит, у кого рука-то из  золота  чистого  отлита.  Высоко,  говорит,
взлетишь, высокого лету птица, на самой Москве гнездо совьешь... И вот  ведь
какая стойка, какая  выдержка  у  человека!  До  двадцати  восьми  годов  не
потеряла головы, не свернула в сторону. А уж женихов-то у ей  было!  Косяки.
Стаи. Сами знаете, в маму  красой,  не  я,  страховидина.  Девки  все  глаза
проплакали, на корню засохли, а эта не знает, как от  них  отделаться.  Один
другого лучше! Иван  Спиридонович,  комсомолом  всем  в  районе  командовал,
директор школы Олег Окимович, Вася Черемный, инженер леспромхоза... Да  всех
и не перечислить. А на этого ейного москвича, когда он в Пекашине объявился,
надо правду говорить, я и смотрела-то через раз. Лысый, плешь на голове, как
яичушко из утиного гнезда выглядывает, в очках, занимается -  не  во  всяком
месте и скажешь: по чердакам да по клетям пыль  глотает,  старье  бывалошное
собирает. Да разве  сравнишь  его  с  теми?  А  моя  Татьяна,  гляжу,  сразу
вцепилась, сразу в горницы повела, в сарафан старинный вынарядилась, ленту в
косу заплела. А через неделю-две - провожать своего Иосифа поехала -  письмо
с дороги: сестра, кончилась моя девичья жизнь, я взамуж выхожу...
     Лиза перевела дух, посмотрела на братьев и закончила назидательно:
     - Да, вот так  надо  добывать  счастье-то.  А  что  мы?  Живем  -  куда
поволокло, потащило, и ладно...

        "3"

     Им не дали наговориться досыта, обсказать-обкатать все  семейные  дела.
Повалили бабы - одна за другой.
     Сперва соседка Дарья, жена Софрона Мудрого  (эта  неслышно,  как  мышь,
вошла, вся выгорела, вся  высохла  от  рака),  потом  Маня-коротышка,  потом
Александра Баева,  Оксинья-жаровня,  Фекола  -  два  уха.  И  удивляться  не
приходилось: в деревне всегда на свежего человека как на огонек бегут,  а  у
Лизы еще вдобавок с незапамятных  времен  вдовы  солдатские,  да  старушонки
престарелые, да всякая пришлая нероботь вроде  Зины-тунеядки,  высланной  из
Ленинграда за "хорошую" жизнь, коротали время. В замешательство всех привела
Анфиса Петровна. Анфиса Петровна редко когда заулок своего дома переступает,
а зимой в  последние  годы  месяцами  в  районной  больнице  лежала:  тяжело
выходила война. Но подкосила-то ее, сокрушила напрочь даже  и  не  война,  а
смерть мужа. В пятьдесят четвертом году, вскоре после смерти Сталина, Фокин,
тогдашний первый секретарь райкома, добился: с Лукашина скостили шесть  лет,
подчистую все неправедные грехи сняли. И вот какая судьба у человека!  Через
все  ужасы,  через   блокаду   прошел,   пуля   немецкая   не   взяла,   все
несправедливости, все понапраслины от своих вынес, а от ножа бандитского  не
уберегся. И когда? Когда уж в руках бумаги об освобождении держал.
     Зашел  Иван  Дмитриевич  напоследок  в  барак  проститься   со   своими
товарищами, с которыми три года за проволокой мыкал. А там, в бараке, шпана,
уркачи чего-то не поделили, своего шпаненка учат: волосы заживо огнем бреют.
И дьявол бы с ним, с проклятым, пускай бы зажарили,  одним  гадом  на  земле
меньше бы стало: распоследний паскуда во всем лагере был.  Так  потом  писал
Анфисе Петровне товарищ Ивана Дмитриевича.  Нет,  не  смейте  над  человеком
издеваться! Ну и  сунул  один  нож  Ивану  Дмитриевичу  под  левую  лопатку,
намертво уложил...
     Анфиса Петровна, переступив  за  порог,  долго  переводила  дух  -  вся
задохлась, пока шла, а потом, когда увидела - Петр и Григорий во  все  глаза
на нее смотрят, сказала:
     - Что, ребята, такая ягода стала - не узнать? Лиза, не  дожидаясь,  что
ответят братья, живехонько замахала руками:
     - Не говори, не говори чего не надо! Не  узнать...  Это  они  не  ждали
тебя, врасплох - много ли ты по гостям-то ходишь? Не наш брат...
     Улыбаясь, всем лицом своим, всем видом своим выказывая радость - она  и
в самом деле радехонька была: первый человек в Пекашине была для нее  Анфиса
Петровна, - Лиза подхватила ее под руку, усадила на самое почетное  место  в
избе, а в душе-то, конечно,  была  согласна  с  братьями.  Голову  взмылило,
взбелило, как лен на осеннем лугу, располнела, раздалась, ноги как  колодки,
- что осталось от прежней Анфисы Петровны? Разве что только глаза. Все такие
же черные, властные, председательские глаза, как говаривали иной  раз  бабы.
От чая гостьи все как одна  наотрез  отказались  -  только  что,  мол,  дома
сидели-наливались, - и Лиза стала угощать их вином: к  початой  бутылке,  из
которой отпила с братом, выставила еще  "малыша"  -  всю  наличность,  какая
имелась в доме.
     - У-у, праздник-от, праздник-от у нас, бабы! - загудели старухи.
     - Вот это встретины дак встретины!
     - Ну, здорово жить, гости дорогие! Вот какие вот умники-разумники все у
Пряслиных! У нас и  на  работу  и  с  работы  с  рылом  мокрым  идут,  земле
кланяются, а тут сколько лет с сестрой не виделись - как стеклышки!
     В общем, начали гладью - на все лады расхваливали Петра и  Григория,  а
кончили, как это часто и бывает, когда вина мало, гадью: того  же  Петра  да
Григория шерстить стали - почему не женаты.
     - Да отстаньте вы к лешому! - с ухмылкой ответила за них Фекола  -  два
уха. - Женилка, скажите, еще не выросла.
     - Это в тридцать-то шесть лет не выросла? - заохала и замотала  головой
Маня-коротышка. Нарочно замотала, чтобы масла в огонь подлить. - Да когда же
она вырастет-то?
     - Ладно, монахи, бывало, до ста жили и не грешили.
     - Да пошто не грешили-то? В Пекашине все от монахов,  вся  порода  наша
монашья - разве ты не слыхала, Уля?
     - А у меня Иван третей раз женился, -  сказала  Александра  Баева.  (От
нее-то уж Лиза не ожидала таких речей. Неуж вино заговорило?) -  Третей  раз
девку взял. Мама, говорит, те,  говорит,  были  до  меня  откупорены,  а  я,
говорит, из чужой посуды пить-исть не жалаю...
     Первой встала Дарья Софрона Мудрого: человеку, может, двух месяцев жить
на этом свете не осталось - неуж такие  глупости  слушать?  А  потом  вскоре
поднялась и Анфиса Петровна. Лиза проводила ее до задних  воротец,  а  когда
вернулась  в  избу,  бабы  уж  сменили  пластинку  -  по   Анфисе   Петровне
прокатывались. И пуще всех Манякоротышка:
     - Эдак, эдак она голову-то несет! Мы не люди - сидеть с вам не желам...
     - Да, да, - поддакивала ей Фекола, - полегче бы нос-от  задирать  надо.
Не шибко от нас ушла. Тридцать пять монет пензия - тоже не гора золота.
     - И Родион не в больших перьях! У меня  Октябрина  до  самого  высокого
образованья дошла, да я разве чего говорю? А у ей за рулем сидит, керосинкой
правит - мало ноне таких?
     Петр, сидя на отшибе, у рукомойника, во все глаза смотрел на сестру: не
понимал, что все это значит. Не понимал, как можно так  об  Анфисе  Петровне
говорить. А Григорий  по  голубиной  кротости  своей  даже  и  взглянуть  не
решался:  голову  опустил  и  только  что  не  плакал.  И  Лиза   подбирала,
подыскивала  в  своем  уме  слова  (как  бы  помягче,  побезобиднее  сказать
старухам) и не нашла подходящих слов.
     Сердце закипело - на кого руку подняли! - рубанула сплеча:
     - Ну вот что, гости дорогие! Кого хошь задевайте,  об  кого  хошь  зубы
точите, а чтобы в моем доме слова худого об Анфисе Петровне не было!
     - Да что она, святая? - фыркнула Маня.
     - Святая! - еще непримиримее отрубила Лиза. - Да еще святая-то какая!

        ^TГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ ^U

        "1"

     На могилы ходят с утра - испокон веку так заведено у людей, - но Петру,
вскоре после того как они опять остались одни (все на свой счет  приняли  ее
перебранку с Маней), вздумалось идти сегодня, и Лиза не  стала  противиться.
Ребят оставить было с кем - как раз в это время прибежала Анка новое  платье
показывать (отец семь платьев от тетки из Москвы привез), - а  то,  что  они
придут на кладбище не рано, кто упрекнет их? Степан Андреянович? Мать? Вася?
Лиза надела праздничное платье, туфли на полувысоком каблуке, а когда  вышли
на улицу, под руки подхватила Петра и Григория и не боковиной, не  закрайкой
- середкой потопала: пущай  все  знают,  пущай  все  видят,  как  ее  братья
почитают. Но напрасно предавалась она этим суетным мечтам и  желаниям:  одни
ребятишки малые гонялись на великах по улице, а  взрослых,  ни  трезвых,  ни
пьяных, не было - ни единой души не попалось на глаза вплоть до магазина. На
работе еще? Или все - похоронили наконец Петра и Павла?  Петров  день  -  12
июля - из века в век поперек горла у страды стоит.  Люди  только  выедут  на
пожню, успеют-нет наладить косы - домой: праздник  справлять.  И  Лиза  была
согласна, когда три года назад на Пинеге ввели день березки, приуроченный  к
последнему воскресенью июня.  Ввели  для  того,  чтобы  задавить  им  старый
праздник. Так нет же! Березку  отпраздновали,  а  подошел  Петр  -  и  опять
гульба. Первого  пьяного  они  увидели  возле  ларька  рядом  с  сельповским
магазином. Кругом пустые ящики,  бутылки,  чураки,  бревешки  лощеные  -  не
пустует кафе "ветродуй", как называют это место  в  Пекашине,  завсегда  тут
кто-нибудь с бутылкой расправляется или отлеживается, а сейчас  кто  тут  на
карачках ползал? Евсей Мошкин.
     Рубаха на груди расстегнута, медный крест на шее  болтается  и  на  две
ноги один растоптанный валенок - не иначе как второй потерял.
     - Так, так ноне,  -  скорбно  вздохнула  Лиза,  -  весь  спился.  Марфа
Репишная совсем из ума выжила - в срубец  старика  загнала,  знаете,  хлевок
такой у ей на задах, картошку преже хранили. За грехи.  И  все  староверское
дело в свои руки забрала. А  старушонки,  те  жалеют  Евсея  Тихоновича,  не
почитают Марфу... Не глядите, не глядите в  его  сторону,  -  зашептала  она
братьям. - Причепится еще, кто рад с пьяным.
     Однако не сделали они  после  этого  и  пяти  шагов,  как  Лиза  первая
повернула к старику.
     - Ой, ой, срамник! - начала она с ходу отчитывать его. -  И  не  стыдно
тебе, так налакался. Посмотри-ко, самых зарезных пьяниц сегодня не видко,  а
ты, старый человек, какой пример подаешь.
     - А я только пригубился маленько, рот сполоснул.
     - П