ю  бочку  катит,  а
указания выполняет?
     - Надо бы немножко-то учитывать, поскольку она линию  проводит.  -  Это
Максим Заварзин пробормотал. Один из немногих в деревне, с кем Михаил до сих
пор ладил.
     - А ты не вертись, как навоз в  проруби!  -  всыпал  и  ему  Михаил.  -
Сегодня одно, завтра другое... Так и будет всю жизнь?
     Таборский вмиг перестал улыбаться: политика! И уже не сказал, а врубил:
     - Совхозное дело у нас, Пряслин, молодое, и подрывать его тебе никто не
позволит.
     - Я подрываю? Я? Ну это мы еще поглядим...
     - А я прямо тебе скажу, Пряслин, - Суса тоже  в  наступление  пошла:  -
Служила партии и буду служить!
     - А я кому служу? Не партии?  Только  вы  мне  голову  не  задуривайте:
совхозное дело новое... Вишь как у вас все просто...
     Таборский не дал договорить Михаилу. Зычно, по-командирски рванул:
     - По коням, мальчики! Живо! А ты, Пряслин, до полного  выздоровления  -
запрещаю являться на развод. Понял? Страда у нас, а не  говорильня.  Рабочий
график срываешь.
     Да, вот такой поворот дал всему делу Таборский: ты,  мол,  Пряслин,  во
всем виноват, ты, мол, нам палки в колеса суешь! И пока Михаил  собирался  с
мыслями, люди уже встали.
     Потом вскоре заревели, зарычали моторы, и он с завистью начал  смотреть
на людей, бойко рассаживающихся по машинам.

        "4 "

     На медпункте, как всегда, в утренний час очередь. Жуть  как  пекутся  о
своем здоровье нынешние пенсионерки! Не ветошь, конечно, не двадцатирублевки
- тем дай бог концы с концами свести. Нет, за здоровьем  следят  молодки.  В
пятьдесят лет нынче выходят бабы на пенсию в ихнем районе. В пятьдесят! Иные
просто кровь с молоком, хоть замуж выдавай.  Да  и  был  в  прошлом  году  в
Водянах такой случай. Привезла девка из города жениха своей  маме  показать.
Встретились, угостились, ночь  переспали,  а  наутро  жених  ультиматум:  на
матери согласен жениться, а дочерь с глаз долой - смотреть не хочу!
     Михаил, как рабочий, сидел недолго - до выхода первой старухи.
     - Какова ноне? С настроеньем, нет?
     Симу-фельдшерицу в деревне побаивались все: хамло баба!  До  рук  дело,
пожалуй,  не  доходило,  а  запустить  матом  в  больного,  а  тем  более  в
пенсионеров, которых она терпеть не могла, - запросто.
     - А вроде нету большого-то настроенья.
     - С чего у ей настроенье-то будет?  Полон  хлев  коз,  а  сено  еще  не
ставлено. Поминала в прошлый раз.
     С Михаилом Сима тоже  не  церемонилась.  Начала  с  больной  руки  бинт
сдирать - как мясник с быка кожу. Не глядя.
     - Потише маленько...
     - Чего потише-то? Сколько еще  будешь  в  куколку  играть?  -  А  потом
увидела разбинтованную руку и глаза на взвод: - Ты чего это?  Вредительством
занимаешься?
     - Каким вредительством? Рехнулась!
     - Не вижу разве? Ты опять робил!
     Михаил не то чтобы для оправданья - просто  так,  по-человечески  хотел
объяснить: нет, мол, на свете страшнее муки, чем не работать,  это  сплошной
ужас, а не жизнь, когда целый день ничего  не  делаешь,  ну  и  начал  он  в
последние дни больную руку на работу настраивать. А как же  иначе?  Надо  же
как-то вводить себя в прежние берега. Но Сима - глаза мутные, с красниной, в
углах губ белая накипь - уже завелась не на шутку:
     - Ты думаешь, у нас тут шатай-валяй, шарашкина контора? А  у  нас  тоже
план и показатели...
     - А ты в нужник каждый день ходишь?
     - Чего?
     - Я говорю, в нужник ты каждый день ходишь? А еще  спрашиваешь,  почему
человек без работы жить не может... Доктор называется.
     - Ну вот что, Пряслин! Я на тебя докладную куда надоть напишу.  Ты  мне
ответишь, как оскорблять при исполнении служебных обязанностей! И  биллютень
как знаешь... Поезжай в район, раз не желаешь лечиться. А я тебе не  частная
лавочка, у государства на службе...
     Михаил все-таки сумел заткнуть пасть Симе:
     - Ты мужику своему много даешь сидеть без дела?
     - Чего? Како тебе дело до моего мужика?
     - Ванька, говорю, много сидит у тебя без дела? Не калишь ты его с  утра
до вечера?
     И вот Сима мало-помалу стала принимать человеческий  вид.  Понравилось,
что сказал насчет Ваньки. Хотя на самом-то деле всем известно, как Ванька ее
утюжит. Оттого, может, и на больных кидается.
     - А моя холера, думаешь, не из того же теста, что ты? - Михаил  и  себя
не пощадил. - Все вы одинаковы стервы. Как  начнет-начнет  калить  -  рад  к
черту на рога броситься, а не то что про больную руку помнить.
     - Ври-ко давай, - сказала Сима, но больше уже насчет  вредительства  не
разорялась.

        "5 "

     Корову в поскотину проводил, на  разводе  побывал,  с  Сусой-балалайкой
заново расплевался, с Симой-фельдшерицей, можно сказать, тоже  бабки  подбил
не в свою пользу, потому что хитрая же  бестия  -  сообразит,  как  над  ней
издевались...
     Еще чего? Чай утренний? Был!  С  женой  прения  утренние?  Были.  Из-за
Ларисы копоть подняли. Отец, видите ли, ребенка  тиранит,  воду  от  колодца
заставляет таскать, чтобы хоть слегка картошку под  окошками  побрызгать,  а
ребенок только по ночам в клубе ногами молотить может...
     Да, все переделано, план по  ругани  за  день  выполнен,  а  время  еще
подходило только к одиннадцати...
     Михаил недобрыми глазами поглядел  из-под  навеса  с  высокого  крыльца
медпункта на сельпо - пожар от солнца в  окошках  -  и  начал  спускаться  в
дневное пекло.
     Чья-то  собачонка,  вроде  Фили-петуха,  попалась  под  ногу  у  нижней
ступеньки крыльца - все живое теперь лезет в тень  -  пнул.  Не  загораживай
дорогу, сволочь! Развелось вас теперь - проходу  нет.  Собачник  из  деревни
сделали.
     Не хотел он сегодня с "бомбой"  разбираться,  Раиса  и  так  всю  плешь
проела, но надо же как-то себя в норму привести! Разве он думал, что с  утра
с лайкой-балалайкой схватится да этого хряка Таборского за хрип  возьмет?  А
потом, как не  заглянуть  в  это  время  в  сельпо?  Клуб.  Вся  пекашинская
пенсионерия в сборе. Все - худо-бедно - развлечение.
     Спокойным, размеренным шагом,  старательно,  прямо-таки  напоказ  держа
больную руку в повязке - Сима наверняка из своего окошка  за  ним  зырит,  -
Михаил поднялся на крыльцо, открыл дверь и - что такое? Где люди?
     Светлых алюминиевых ведерок да разноцветной пластмассовой посуды полно,
весь пол по левую сторону от печки  до  печки  заставлен,  а  людей  -  одна
Зина-продавщица в белом халате за прилавком.
     - Что это у тебя ноне за новый сервис?
     Зина - невелика грамота, пять классов - не поняла, да, признаться, он и
сам до поездки в Москву не очень в ладах был с этим словом.
     - На новое обслуживание, говорю, перешла? - Михаил кивнул на посуду.  -
Без клиентов?
     - Не, - замахала руками Зина. - Какое, к черту, обслуживание.  Это  все
улетели - посудный день сегодня.
     - Посудный, - повторил Михаил и больше ни о чем не спрашивал.  Разворот
на сто восемьдесят - и дай бог ноги.
     Посудный день, то есть прием посуды из-под  вина,  бывает  раза  два  в
году, и тут уж не зевай - пошевеливайся: в любую минуту могут отбой дать. Не
хотят продавцы возиться с посудой. Хлопотно,  заделисто,  а  для  выполнения
плана - гроши.
     Деревня взбурлила  на  глазах.  Бабы,  старухи,  отпускники,  студенты,
школьники - все впряглись в работу. Кто пер, тащил, обливаясь  потом,  кузов
или короб литого стекла на себе, кто приспособил водовозную тележку, детскую
коляску, мотоцикл. А Венька Иняхин да Пашка Клопов на это дело  кинули  свою
технику - колесный трактор "Беларусь" с  прицепом.  Чтобы  не  возиться,  не
валандаться долго, а все разом вывезти.
     А как же они с работой-то? С пожни удрали, что ли?  -  подумал  Михаил.
Ведь каких-нибудь часа два назад он своими глазами их на разводе видел.
     Но ломать  голову  не  приходилось.  Надо  было  о  собственной  посуде
позаботиться, а кроме того, еще  Петру  Житову  сказать.  Где  он  со  своей
"инвалидкой"? Кому и потеть сейчас как не ему? У кого еще в Пекашине  посуды
столько?
     "Инвалидка" Петра Житова сидела,  зарывшись  по  самые  оси,  в  песках
напротив клуба. И было одно  из  двух:  либо  Петр  Житов  заснул  за  рулем
(случается это с ним, когда переберет), либо моторишко забарахлил: частенько
и зимой и летом житовский "кадиллак" возят на буксире трактора,  автомашины,
а больше всего выручает Пегаха, коняга, на котором Филя-петух возит  хлеб  с
пекарни в сельпо. Тот всегда под рукой, всегда в телеге стоит или у пекарни,
или у магазина.
     Петра Житова в "инвалидке"  не  было  (значит,  на  ногах,  или,  лучше
сказать, на ноге), и Михаил свернул  к  маслозаводу  -  предупредить  насчет
посуды жену: может, он и сам бы потихоньку справился, да ежели его  за  этим
делом увидит Сима-фельдшерица - будет крику.
     К маслозаводу ихнему без противогаза не суйся: душина - мухи дохнут.  А
все потому, что всю жижу, все отходы выливают на улицу: лень, руки  отпадут,
если эту проклятую химию отвезти в сторону метров на сто.
     - Кликни-ко мою! - крикнул Михаил издали Таньке,  жене  Зотьки-кузнеца,
которая обмывала бидоны возле крыльца, и тотчас же зажал нос: никогда не мог
понять, как все это выносит Раиса.
     - Ушла. Кабыть не знаешь свою благоверную.
     Он встретил жену неподалеку от  дома  Петра  Житова.  Идет  -  кузов  с
посудой на спине, пополам выгнулась и скрип на всю улицу.
     - Занял, нет очередь?
     - Нет, я бежал тебя предупредить.
     - Кой черт меня-то предупреждать! Неуж у меня мозгов-то совсем нету?  В
очередь надо было вставать. Я, что ли, это напила? Одной мне надо!
     Михаил что-то невнятно забормотал (действительно ерунда  получилась)  -
покатила, слушать не захотела.

        ^TГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ^U

        "1 "

     Пообедали мирно. Оба были довольны - с посудой разделались. А  то  ведь
столько ее, окаянной, за год скопилось, что в кладовку зайти нельзя:  везде,
и на полу и на полках, бутылки.
     Но Михаил вылез из-за стола да глянул на часы - и  туча  накрыла  лицо.
Три с половиной часа. Только три с половиной!
     Раньше такое бы случилось, ором орал: на работу опаздываю! А сегодня  в
страх бросило: что до вечера, до кино буду делать?
     Работы по дому навалом. Из каждого угла  работа  кричит.  И  можно  бы,
можно кое-что и одной рукой поковырять.  Да  ведь  фельдшерица  дознается  -
опять скандал, опять про вредительство начнет ляпать. А потом, надо,  видно,
и  самому  себя  на  цепь  садить,  а   то   сколько   еще   на   больничном
проканителишься?
     Ковыряя спичкой во рту  (вот  какая  у  него  теперь  работа!),  Михаил
подумал: а не пойти ли в мастерскую? Не придавить ли на часок подушку?
     Нет, ночью не спать, ночью опять мозоли на мозгах набивать.
     Нет, нет, нет! Вкалывать в лесу у пня без передыху,  без  выходных,  по
месяцам дома не бывать, как это было в войну и после войны, не  дай  бог,  а
думать, жерновами ворочать, которые у тебя в башке, еще хуже.  Из  всех  мук
мука! Начнешь вроде бы с пустяка, с того, что каждый день у тебя под  носом,
- почему поля запущены, почему  покосы  задичали,  а  потом,  глядь,  уж  за
деревню вылез, уж по району раскатываешь, а потом все  дальше,  дальше  и  в
такие дебри заберешься, что самому страшно станет. Не знаешь, как и  обратно
выкарабкаться!  Без  болота  вязнешь,  без  воды  тонешь,  как,   скажи,   в
самую-самую распуту, когда зимние дороги пали и летние еще не  натоптаны,  -
все так и ползет, все так и расплывается под ногой.
     Раиса, принявшаяся за мытье посуды, показалось  Михаилу,  подозрительно
покосилась  на  него  (неработающий  человек  всегда  бревно  в   глазах   у
работающего), и он понял, что надо куда-то поскорее сматываться.
     А куда?
     В гости к  кому-нибудь  податься  да  язык  размять?  Калину  Ивановича
проведать?
     Все не годилось. Одни лентяи да пьяницы зарезные  середь  бела  дня  по
гостям шатаются, а к старику дорога и  не  заказана,  да  больного  человека
хорошо ли постоянно трясти?
     А вот что я сделаю! - вдруг оживился Михаил. Дойду-ко до старого  дома.
Чего там Петро натворил? Да и насчет дома Степана Андреяновича  что-то  надо
делать. Сколько он  ни  говорил  себе,  сколько  ни  втолковывал:  мое  дело
сторона, сами заварили кашу, сами и расхлебывайте, - а нет, видно, без  него
ни черта не выйдет. Тот сукин  сын  -  он  имел  в  виду  Егоршу  -  у  Пахи
Баландина, говорят, уж деньги под верхнюю половину дома взял, а  Паха  долго
раздумывать не будет: ради своей корысти не то что дом разломает  -  деревню
спалит.
     Но тут Михаил вспомнил, как давеча утром Петр прошел мимо ихнего  дома.
И не то чтобы привернуть к брату старшему -  не  взглянул.  Глаза  в  землю,
вроде бы задумался, ничего не видит. Не видит?  За  ту,  за  сестрицу,  счет
предъявляет. Раз ты не хочешь признавать сестру, и мне нечего делать у тебя.
     Нет, рано, рано старшего брага  учить,  вскипел  вдруг  Михаил.  Больно
много чести, чтобы я первый пошел на поклон.
     И он побрел на угор к амбару, где в последнее время привык  на  вольном
воздухе подымить сигареткой.

        "2 "

     Сведенный  в  щелку  глаз,  едва  приземлился  за  амбаром  на  умятой,
пожелтевшей траве, по привычке заскользил по серому, как  войлок,  лугу,  по
выжженным суховеем полям. У Таборского  нынче  праздник:  не  надо  с  полей
убирать.
     Да, вот до чего дошло: управляющий отделения  радуется,  что  на  полях
ничего не уродилось. Сказать это кому нормальному - глаза на лоб полезут.  А
он, Михаил, сам в прошлом году слышал, как  Таборский  клял  все  на  свете.
Хлеба навалило неслыханно - стеной рожь стояла по всему подгорью.  На  круг,
по подсчетам, двадцать два центнера выходило.  И  вот  караул!  Куда  девать
такую прорву зерна? Ни токов нет, ни складов. И Михаил, конечно,  высказался
по этому поводу: мол, в кои-то поры урожай пришел,  дак  ты  в  панику!  "Да
пойми ты, черт тя задери, - завелся  Таборский,  -  у  нас  животноводческое
направление, а не хлебное! За то, что мы хлеб завалим, прогрессивку с нас не
снимут, а вот ежели с молоком запоремся - не  то  что  прогрессивку,  головы
оторвут".
     Да, подумал Михаил, в этом году у Таборского не будет  забот,  и  вдруг
вздрогнул:  каждый  день  в  это  время  над  головой  пролетают  реактивные
самолеты, а все равно каждый раз врасплох гром, который с небесных высот  на
землю падает.
     Он проводил взглядом крохотный серебряный крестик, поглядел на реку, на
желтый песок, где бесновалась крикливая мелкота,  или  малоросия,  выражаясь
по-пекашински, поглядел  на  чью-то  бабу  в  красном  платье,  вышагивающую
босиком по меже (только пятки сверкают), и в конце концов  ульнул  глазом  в
лошадей, томившихся на привязи под самым спуском.
     Тоска смертная смотреть на нынешних лошадей. Не шелохнутся. С  ноги  на
ногу не  переступят.  Как  мертвые  стоят.  У  иных  еще  кое-как  болтается
хвост-веник, а у Тучи да у  Трумэна  и  эта  штука  выключена-  хоть  заживо
сожрите мухи да комары.
     Да что они, вознегодовал Михаил, совсем от жары очумели? Или это у  них
какая-то своя лошадиная молитва?
     Есть, есть о чем молиться нынешним лошадям. Задавили  машины,  смертный
приговор вынесли коняге.
     Но и лошади, пес их задери, тоже хороши. Попервости, в тридцатые  годы,
когда  машины  на  Пинегу  пришли,  хоть  бунтовали.  Страхи  страшные,  что
делалось, когда с трактором или автомобилем встречались: из оглобель  лезли,
телегу вдребезги разносили. А теперь... А  теперь  машину  завидят,  сами  с
дороги сворачивают, сами путь уступают. Ну а раз сам себя не  уважаешь,  раз
сам на себя смотришь как  на  отжившую  дохлятину,  кто  же  с  тобой  будет
считаться?
     Михаил резко встал, затоптал недокуренную сигарету. Не из-за  жары,  не
из-за молитвы стоят замертво лошади, а из-за того,  что  с  утра  не  поены.
Нюрка Яковлева за посуду выручила - разве ей до лошадей сегодня?

        "3 "

     - Бежи под угор, перевяжи лошадей, - сказал  Михаил  Ларисе,  войдя  на
кухню (та на столе что-то гладила), и вдруг заорал на весь дом: -  Да  сними
ты к чертям эти уродины! - Он терпеть не мог, когда дочь надевала фиолетовые
очки, большие, круглые, во все лицо. Никогда не видишь глаз - как  улитка  в
своей скорлупе запряталась.
     - Чего, чего ты опять гремишь? - подала голос из-за занавески  от  печи
Раиса. - Куда ее посылаешь?
     - Лошадей напоить да перевязать.
     - Лошадей? Каких лошадей?
     - Живых! Под угором которые. Раиса вышла из-за занавески.
     - Ты одичал, отец? С чего она пойдет-то? Конюх есть.
     - Да где конюх-от? Посуду сдала - кверху задницей где-нибудь лежит.
     - А это уж ейно дело. Ей деньги за лошадей платят.
     - Да люди вы але нет? - еще пуще прежнего разорался Михаил. - Лошади  с
голоду, с жажды подыхают,  весь  день  глотка  воды  не  видали,  а  ты  про
деньги... Неужли не жалко?
     - Всех не нажалеешь. Нас много с тобой жалеют?
     - Ну-ну! Давай, око за око, зуб за  зуб...  Вот  как  в  тебе  Федор-то
Капитонович заговорил...
     - Ты моего отца не трожь!.. - Раиса так разошлась, что кулаком по столу
стукнула. - Федор-то Капитонович первый человек в Пекашине был.
     Михаил захохотал:
     - Первый! Как же не первый. Он и в войну всех как первый потрошил...
     - Умному все во грех ставят, что ни сделай. А тебе бы не поносить  отца
надо, а век за него молиться. Кабы не он, с голыми стенами жил.
     - Че-е-го? - Михаил выпрямился.
     - А то! На чьи денежки вся мебель  куплена?  Много  ты  нажил  за  свою
жизнь! Да кабы не отец-от, доселе как в сарае жили...
     Михаилу  попался  на  глаза  стул  с  мягким  сиденьем-  вмиг  в   щепу
разлетелся. И он наверняка бы так же расправился и с другой мебелью, да  тут
в дом вошел Григорий.

        "4 "

     Это было как чудо. Ничего не слышали, ничего не чули - ни звона  кольца
в калитке, ни шагов на крыльце - и вдруг он.
     Долгожданной свежестью дохнуло в раскаленную кухню,  праздник  вошел  в
дом, глаза заново мир увидели... Как угодно, какими хочешь словами назови  -
все правильно будет, все верно.
     - Ох, ох,  кто  пришел-от  к  нам,  кто  пожаловал...  Садись,  садись,
Григорий Иванович... Где любо, там и садись...
     Раиса заливалась соловьем, новенькой метелкой бегала вокруг Григория, и
она не притворялась. Григория все любили в доме. И не только люди.  Животина
любила. К примеру, Лыска взять. Зверь пес. Никого не пропустит, всех облает.
Даже хозяйку, которая кормит его, кажинный раз лаем встречает. А у  Григория
будто особый пропуск: звука не подаст.
     С Михаила словно сто пудов сразу свалили - вот как его обрадовал приход
брата, и он, закуривая и добродушно скаля зубы, спросил:
     - Ну как, братило, живем?
     - А хорошо живем. Ходить нынче начали...
     - Кто ходить начал?
     - А Михаил да Надежда. - И пошел, и пошел рассказывать про близнят: как
первый раз встали на ноги, как сделали первые шаги, как развернулись теперь.
     Раиса вывернулась - вспомнила про Звездоню.
     - Ты что, отец, меня не гонишь? Ведь у меня корова не доена.
     Ну а что было  делать  ему,  Михаилу?  Сидел,  попыхивал  сигареткой  и
слушал. Слушал про двойнят, которых не хотел знать, слушал  про  Петра,  про
сестру. Потому что у Григория не было своей жизни -  он  жил  неотделимо  от
брата, от сестры, от двойнят. И вот благодаря  его  рассказам  да  рассказам
Анки - для той тоже никаких  запретов  не  существовало  -  в  доме  Михаила
решительно знали все, что делается там, у той.
     - Дак что, брат, чай будем пить  але  как?  -  И  Михаил,  не  очень-то
прислушиваясь к рассказам Григория, принялся  за  самовар:  терпеть  не  мог
электрические чайники, которые теперь были в ходу в Пекашине, - все  не  то,
все казалось, что на столе какая-то мертвечина.
     Вернулась от коровы  Раиса  человеком,  с  улыбкой  на  своем  красивом