Федор Абрамов.
        Дом

----------------------------------------------------------------------------
    OCR Бычков М.Н.
----------------------------------------------------------------------------

        ^TЧасть первая^U

        ^TГЛАВА ПЕРВАЯ^U


        "1 "

     Пес лежал в воротах сарая - передние лапы вытянуты, уши торчком и глаза
- угли раскаленные: так и сверлят, так и буравят баранью тушку, над  которой
в глубине сарая хлопотал хозяин. Спина и шея у Михаила взмокли:  нет  ничего
хуже обдирать сопревшее межножье да седловину. Кожа тут прикипела  намертво,
каждый сантиметр прорезать надо. А кроме того, мухи, оводы окаянные - поедом
едят, глаза слепят. Зато уж когда все это прошел да миновал подбрюшье - одно
удовольствие: нож  в  балку  над  головой  и  давай-давай  орудовать  одними
руками...
     Снятую, вывернутую наизнанку овчину - ни единого пореза, блеск работа -
он собрал в большой, расползающийся  под  руками  ком,  отложил  в  сторону,
затем, неторопливо повертывая подвешенного на  распялке  барана,  хозяйским,
оценивающим взглядом обвел его тугие, белые от сала бока.
     - А барька-то ничего, а?
     Не жена ответила - пес клацнул голодными зубами. Он вырубил  хвост,  не
глядя бросил Лыску и опять залюбовался забитой животиной.
     - Баран-то, говорю, подходящий. Чуешь?
     - До осени подождал бы, еще подходящей был.
     - До осени! Может, еще до зимы, скажешь?
     - Да как! Кто это под нож скотину в такую жару пущает?
     - А братья приедут, чего на стол подашь? Банки?
     Закипая злостью, Михаил одним взмахом ножа - сверху донизу -  распустил
брюшину. Горячие, дымящиеся внутренности  лавой  хлынули  на  свежую,  вновь
подостланную солому.
     - Воды!
     За стеной тяжело, всей коровьей утробой вздохнула Звездоня - замаялась,
бедная, от жары, - взвизгнул нетерпеливо Лыско. А  хозяйка,  его  помощница?
Михаил круто повел потной головой и вдруг размяк, разъехался в улыбке: белые
подколенки жены, склонившейся над  ведром,  увидел.  Загоревшийся  глаз  сам
собою зашарил по затемненным  закрайкам  сарая  и  уперся  в  дальний  угол,
заваленный травой. Травка мяконькая, свеженькая - час какой назад в  огороде
накосил...
     - Куда лить-то? Чего молчишь?
     - Погоди маленько... Перекур надо...
     - Перекур? Это барана-то с перекуром резать?
     - А чего? Передохнуть завсегда полезно... - Михаил хохотнул и остальное
досказал взглядом.
     Раиса попятилась к двери, за которой томилась  корова,  с  неподдельным
ужасом замахала обеими руками:
     - Ты в эту Москву съездил... рехнулся...
     - Дура пекашинская! С тобой и пошутить нельзя!
     Михаил забегал, заметался по сараю, наткнулся на пса и  со  всего  маху
закатил пинок: не лезь на глаза, когда не просят!


        "2 "

     Круто забирал июль.
     Мясо, пока рубил да солил, кое-где  прихватило  жаром.  Но  еще  больше
удивил Михаила погреб. Весной снег набивал - ступой толок да утрамбовывал, и
вот за какой-то месяц сел на добрый метр, так что, когда  он  стал  опускать
баранину на холод, пришлось ставить лесенку.
     На улице Михаил разделся до пояса, с наслаждением поплескался водой  из
ушата (не нагрелась еще, в тени стояла), затем, войдя в  кухню,  переоделся.
Рабочие парусиновые штаны, измазанные свежей кровью,  вынес  в  кладовку  и,
натягивая на себя домашние брючонки, легкие, вьетнамского  подела,  довольно
улыбнулся: месяца не гулял  в  столице,  а  поправился  -  насилу  застегнул
верхнюю пуговицу.
     Дрова в печи уже прогорели, малиновые отсветы полыхали в окне напротив,
но где хозяйка? Собирается она варить-печь? Для мух выставила на стол печень
и почки?
     Михаил заглянул на одну половину - на всю катушку  радио,  заглянул  на
другую - и у него дыбом встала бровь: Раиса давила кровать.
     - Это еще что за новая мода - с утра на вылежке?
     Взвыли, стоном простонали пружины - Раиса рывком отвернулась  к  стене:
разговаривать с тобой не хочу. Он не стал больше  сорить  словами.  Подошел,
сгреб жену за кофту на  груди,  повернул  к  себе.  лицом.  Холодом,  стужей
крещенской дохнуло на него от серых немигающих глаз. А  ведь  было  время  -
лето жило в этих глазах. Круглый год, всю зиму. И, помнится, покойный  Федор
Капитонович, провожая их в день свадьбы, так и сказал: "Не дочерь - лето  ты
уводишь из моего дома".
     Нелады у них, конечно, бывали  и  раньше  -  как  всю  жизнь  проживешь
гладко? - но чтобы сиверко задул на месяцы - нет, этого еще  не  бывало.  Он
знал, из-за  чего  взбесилась  его  благоверная.  Из-за  Варвары,  а  точнее
сказать, из-за столбика, который он поставил весной  на  ее  могиле.  Забыта
могила. Дунярка, Варварина наследница, каждое лето приезжает в Пекашино,  по
два, по три месяца живет  в  теткином  доме  со  своим  выводком  (девятерых
отгрохала, рекорд по сельсовету держит), а чтобы осиротевшую могилу  кое-как
оприютить - нет, подожди, тетушка, поважнее дела есть. И вот  он  ждал-ждал,
когда племянница о покойнице  вспомнит  (самый  захудалый  столбик  на  всем
кладбище), да и не выдержал: весной, когда Раиса как-то  уехала  в  район  в
больницу, и поставил пирамидку. Узнала. Кто-то брякнул из дорогих землячков.
     - Мясо-то, говорю, само в печь залезет, але соседей позвать?
     - Отстань! Видеть не могу я это мясо, а не то что варить.
     - Больно заелась,  вот  что.  Старики-то  не  зря,  видно,  посты  ране
устраивали.
     Раиса - не сразу - сказала:
     - Может, мне в больницу, в район съездить?
     - Тебе в больницу? Зачем?
     - Зачем, зачем... Зачем бабы в больницу ездят...
     Какое-то время он озадаченно, выпучив глаза, смотрел  на  раздобревшую,
вошедшую в полную бабью силу жену - какая еще ей больница?  -  и  вдруг  все
понял.
     - Дак это ты... - Дух захватило у него  от  радости.  -  Давай,  давай!
Солдаты надоть. За мир будем бороться.
     - Весело, ох как весело! Только зубы и скалить. Девки  обе  невесты,  а
матерь с брюшиной переваливается. Что о нас подумают?
     - А это уж ихнее дело! Пущай что хотят, то и думают, - отчета давать не
собираюсь. Сказано тебе было: до тех пор рожать будешь,  покамест  парня  не
родишь. И нечего бочку взад-вперед перекатывать.
     Больше Раиса не перечила. Но, вставая с кровати, все-таки кусанула:
     - Парни-то ноне тоже не золото. Не дай бог как ваш  Федор,  по  тюрьмам
смалу пошел.
     - Ладно! Хозяйка! Гости приедут, а у тебя и на стол подать нечего.
     - Што, я ведь не спала, не гуляла. Рабочий человек...
     И это камешек в его огород. Тебе ли, мол, укорять меня? Целый месяц  по
городам шатался, бездельничал, а я-то всю жизнь без передышки на маслозаводе
ломлю. И где-то в глубине души признавая правоту жены, Михаил  примирительно
сказал:
     - Гостей, думаю, звать не будем. Разве что  Калину  Ивановича...  -  Он
помолчал немного, хрустнул пальцами. - А с той как будем? Сразу сказать  але
как?
     - Папа, папа, автобус не в час,  а  в  два  будет!  -  В  спальню,  вся
запыхавшись, влетела Анка, худущая, длинноногая и  зеленые  глаза  навыкате,
как у козы.
     - Ты бы не автобус караулила, а  за  землянкой  сбегала.  Чем  людей-то
угощать будешь?
     - Сбегаю. А тебе в контору велели.
     - Кто? Управляющий?
     - Ага. Пущай, говорит, отец сейчас же идет, к сену ехать надо.
     - К сену... Он, поди, опять хочет запереть меня  на  Верхнюю  Синельгу.
Дудки! Я тридцать лет комаров кормил на  этой  Верхней  Синельге,  а  теперь
пущай другие покормят.
     Михаил перевел взгляд на Раису расчесывавшую волосы перед зеркалом.
     Как в чащобу, как  в  бурелом  вламывалась  гребнем  -  треск  стоял  в
комнате, вот какая грива у сорокалетней бабы!
     Расчесала, завила в тугой узел на затылке, накрепко зашпилила.
     Тут у ей сидит главная-то злость, гроза-то подумал Михаил и спросил:
     - Дак как, говорю, будем с той? Чего  удила  закусила?  Сестра  ведь  -
первый спрос у братьев об ней будет.
     Раиса - дурь нашла - так и вышла из спальни не сказав ни слова.

        "3 "

     До прихода почтового автобуса оставалось часа полтора, не меньше, и что
было делать, за что взяться? Расколоть дрова, напиленные еще  до  поездки  в
Москву, отметать навоз у коровы, грабли, косы достать с  подволоки  да  хоть
пыль с них стереть, обручи на рассохшейся кадке набить...  Уйма  всяких  дел
скопилась по дому!
     Михаил отправился под  угор,  на  свой  покос.  Вот  о  чем  надо  было
позаботиться в первую  очередь.  С  кормами  в  совхозе,  как  и  раньше,  в
колхозное время, было туговато. Прошка-ветеринар каждую весну  строчил  акты
об авитаминозе с летальным  исходом  (в  Пекашине  все  знали  эти  мудреные
слова), и вот те совхозники, у кого еще водились коровенки  и  овцы,  добрую
половину своих приусадебных участков засевали горохом, викой и овсом, а то и
просто запускали под траву.
     Целый месяц Михаил не был на своем пряслинском угоре  (так  ныне  зовут
угор против его нового дома) и как вышел к амбару да глянул  перед  собой  -
так и забыл про все на свете. Волнами, пестрыми табунами  ходит  разнотравье
по лугу (первый раз в жизни не видел, как одевалось подгорье зеленью), а  за
лугом  поля,  Пинега,  играющая  мелкой  серебристой  рябью,  а  за  Пинегой
прибрежный песок-желтяк, белые развалины монастыря, красная  щелья  и  леса,
леса - синие, бескрайние, до самого неба...
     В Москве чего только он не видел, куда только его не таскала Татьяна: и
на выставку народного хозяйства, и в Кремль, и даже в Большой театр, куда  и
иностранцам-то не всегда ход есть, а нет, все не то, все ерунда по сравнению
с этой вот доморощенной красотой, с этой ширью да с этими просторами.
     И он снова и снова делал заход глазами, жадно  ловил,  вдыхал  травяной
ветер, а потом не выдержал и безрассудно, как  молодой  конь,  со  всех  ног
ринулся под угор. А под угором он отбросил в сторону топор и - хрен с  вами,
дивитесь, люди! - начал кататься по траве.
     И еще одно мальчишество: не  дорогой,  не  тропинкой  пошел,  а  лугом,
целиной - пускай потом косарь клянет все  на  свете.  Шел,  срывал  на  ходу
борщевки, грыз их  сладкие  стебли  и  ногами,  коленями  переговаривался  с
разомлевшими на солнце травами...
     Под полоем, возле сельповского склада, кто-то косил на лошадях - так  и
вспыхивала на солнце белая голова.
     Это Михаила немало удивило. Почему на лошадях? Почему не  на  тракторе?
Слава богу, хватает нынче железа в деревне. А кроме того, что за болван этот
косильщик? Есть у него хоть одна извилина в башке? В  самую  жару  на  самое
пекло вылез - неужели нельзя сообразить, что лошадям сейчас легче под горой,
возле озерины? Нет, будь у него время, он  бы  не  поленился  -  растолковал
этому сукину сыну сенную политграмоту!
     Травяное поле у  Михаила  было  на  старых  капустниках,  напротив  его
старого дома, и он еще  издали  увидел:  хорошо  уродился  горох.  Ни  одной
проплешины, ни одной прели.
     Изгородь - от совхозных коней, - как он вскоре убедился, обоняя  вокруг
поле, тоже неплохо сохранилась. Нужно было заменить лишь кое-где  подгнившие
колья.
     За делом, за работой, по которой он  порядком  истосковался  в  Москве,
Михаил и не заметил, как подъехал косильщик. Увидел, когда тот его окликнул.
     - Дядя Миша, задымить е?
     - Какой я тебе, к дьяволу, дядя? Племянничек выискался!
     Но черта с два смутишь Борьку! Сверкнул на солнце белыми жерновами - не
рот, а целая мельница, вывернул:
     - А чего? Сам же в  позапрошлом  годе  сказал:  зови  дядей  Мишей.  Не
помнишь, на Октябрьской супротив школы пьяный встретился?
     Михаил не помнил. Но, может, и говорил. Находила на него иной раз блажь
- комок к горлу подступал, когда встречал Егоршина отпрыска: вроде и  ничего
общего с отцом - коренастый, весь как веревка, как узловатая сосна, свит  из
мускулов, глаза круглые, рысьи, - но ему вдруг приходил  на  память  Егорша,
ихняя дружба-товарищество, и срывались, срывались с губ непрошеные слова. Но
это случалось с ним редко, только в пьяную минуту,  а  в  обычное  время  он
видеть не мог это отродье. Потому что как забыть? Не успел откочевать в  том
памятном пятидесятом  году  Егорша  из  района,  как  начала  пухнуть  Нюрка
Яковлева, а потом -  нате  -  получайте  Бориса  Егоровича,  новоиспеченного
братца Васи.
     Борька подошел  развалистой  походочкой,  с  ухмылкой,  закурил  -  как
откажешь? - но когда, выпустив дым изо рта, чисто по-отцовски цыкнул  слюной
сквозь зубы, Михаил заорал как под ножом:
     - Ты в городу вырос, что ли? Какого дьявола мучишь лошадей? Вишь  ведь,
они все в мыле!
     Борька с показным интересом посмотрел на луг, пожал плечами - вроде как
не понял, о чем речь, - и тогда Михаил уже совсем вышел из себя:
     - Я говорю, есть, нет у тебя башка на плечах? Почему в такое  пекло  не
от горы косишь? Не видал, как люди делают?
     - Да будет тебе  разоряться-то!  Теперека  не  старые  времена  всем-то
командовать.
     - Что?
     - Не демократия, говорю, колхозьска, - без  малейшей  задержки  выпалил
Борька. Знал, гад, как отец, знал нужные слова и, как отец, умел сказать  их
к месту. - Есть у нас начальников-то. Немало. Деньги за это получают.
     - А раз начальник не видит - делай что хочу?
     Борька примирительно ухмыльнулся:
     - Да хватит, говорю, честных-то тружников  калить.  Этих  одров,  -  он
кивнул на блестевших на солнце запаренных лошадей, -  все  равно  осенью  на
колбасу погонят. Ты бы чем подрастающему  поколению  разгон  давать,  сестре
своей приструнку дал.
     - Это какую же приструнку? Насчет  дома?  -  Михаил  слышал  от  людей:
подала  Борькина  мать  заявление  в  сельсовет  -  требует  своей  доли   в
ставровском доме.
     - А чего? Я сын  родной,  а  какие  ейные  права?  Она  теперека  сбоку
припека...
     У Михаила заходили  глаза,  запрыгали  губы  -  какими  бы  поувесистее
словами оглушить этого гаденыша, чтобы у него раз и  навсегда  отбить  охоту
заводить разговор насчет ставровского дома? И вдруг, глянув в сторону своего
дома, увидел на угоре двух мужиков с вьющейся вокруг них, как белый мотылек,
Анкой. Братья, братья приехали! Петр и Григорий...
     И тогда все разом вылетело из головы: и ставровский дом, и изгородь,  и
Борька, - и он со всех ног бросился навстречу уже сбегавшим  с  угора  своим
дорогим двойнятам.

        ^TГЛАВА ВТОРАЯ^U

        "1 "

     - Так,  так,  браташи!  Собрались,  значит,  к  брату-колхознику?  Нет,
ребята, теперь не  к  колхознику  надо  говорить.  К  совхознику.  Кончилась
колхозная жистянка... Долгонько, долгонько собирались. Когда в последний раз
виделись? Семь лет назад, когда матерь хоронили? Так?
     - Так.
     - Да, - вздохнул Михаил, - не пришлось покойнице пожить в новом доме. -
И вслед за тем горделивым взглядом обвел горницу, или гостиную, как  сказали
бы в городе.
      Все новенькое, все блестит: сервант полированный
с золотыми рифлеными скобками, полнехонький всякой посуды, диван с откидными подушками, тюлевые
занавески на окнах, ковер с красными розами во всю
стену - подарок Раисе от Татьяны... В общем, обстановочка - в городе не у каждого. И он подивился,
покосившись на братьев. Пестрые застиранные ковбоечки, в каких у них на работу ходят, парусиновые
туфельки... А насчет барахлишка и подавно говорить
нечего. С рюкзачками, с котомочками заявились. Да
у них сейчас в Пекашине самая распоследняя сопля
без чемодана шагу не ступит!
     - Давай, - Михаил поднял стопку, - со свиданьицем! - И  предупредил,  с
подмигом кивая на стол: - Это мы так покудова, для разминки, как  говорится,
а основное-то у нас вечером будет...
     Петр выпил - всю, до дна стопку осушил, - а  Григорий  только  виновато
улыбнулся.
     - Ну нет, так у нас не пойдет. Да ты откуда такой  взялся?  К  старшему
брату в гости приехал але в монастырь?
     - Ему нельзя, - сказал Петр.
     - Знаю. А у него у самого-то язык есть?
     И опять ни слова, опять кроткая, виноватая улыбка обмыла  льняное  лицо
Григория.
     А в общем-то, с  Григорием  ясно.  Все  такой  же  двойняшка.  Худущий,
насквозь просвечивает. Просто святой  какой-то,  хоть  на  божницу  ставь  -
вполне за икону сойдет.
     А вот Петр... К Петру не знаешь как и подобраться,  за  что  уцепиться.
Как речной камень-голыш, который со всех сторон водой обточило. Или это  все
оттого, что бороду отпустил? Бородка аккуратненькая, с рыжим подпалом, как у
царя Николашки, которого в семнадцатом году сковырнули. Татьянин муж  деньги
старые собирает, так он, Михаил, насмотрелся на этого бывшего царя.
     -  Ты  это  бородой-то  обзавелся,  чтобы  от  брата  отгородиться?   -
по-доброму пошутил Михаил. - Ну правильно. А то  ведь,  бывало,  не  то  что
чужие, я, родной брат, не каждый раз угадаю, кто из вас Петька, кто  Гришка.
Ей-богу!
     - А я сразу угадала, который дядя Гриша, - сказала Анка.
     - Как?
     - Тетя Лиза сказывала.
     Михаил не стал уточнять у дочери,  что  сказывала  тетя  Лиза.  С  него
довольно и того, что произошло с братьями при одном упоминании имени сестры.
Оба вдруг ожили, оба вдруг глазами в него. И было, было у него  искушение  -
рубануть со всего плеча, ведь все равно придется говорить, но  вместо  этого
он закричал на весь дом:
     - Эй ты там! Уснула?
     И  тут  с  кухни  наконец  пожаловала   Раиса,   прямая,   статная,   и
принарядилась - уважила гостей. Но голову  от  миски  с  мясом  отвернула  -
видно, и в самом деле понесла.
     Михаил, довольный, заржал.
     - Предлагаю выпить за будущего солдата!
     - За кого? За солдата? - переспросил Петр.
     - Чуваки! У  нас  со  старухой  на  эту  пятилетку  твердое  задание  -
наследника!
     - Не плети чего не надо! При ком язык-то распускаешь?
     Михаил смущенно крякнул, поглядел на младшую дочь, пристроившуюся возле
дяди Гриши, сразу, с первой минуты к нему  присосалась,  дал  команду  -  на
улицу.
     Когда закрылась за Анкой дверь, притворно вздохнул:
     - Вот так и живем, браташи. Совсем заездила супружница.
     - Тебя заездишь! Ты в эту Москву слетал - совсем ошалел.
     - Да, ребята, слетал. Повидал белый свет! -  Михаил  встал,  принес  из
спальни увесистый альбом в дорогих бархатных корках, с  золочеными  буквами,
трахнул по столу. - Вот мое пребывание в столице нашей родины.  Татьяна  тут
все моменты зафотографировала.
     Карточек было много. Михаил  с  сестрой,  Михаил  с  зятем,  Михаил  со
сватом, то есть со свекром Татьяны... Само собой, был  увековечен  Михаил  в
пестрой  толпе  и  у  ленинского  Мавзолея  с  двумя  замершими   у   дверей
часовыми-гвардейцами, и возле  знаменитых  фонтанов  на  выставке,  и  возле
царь-пушки.
     - Да, ребята, золотой билет вытащила наша Татьяна. Я три  недели  у  ей
пожил - ну, скажу, в коммунизме побрал. Ей-богу. Без пивка да без водочки за
стол  не  саживался.  Дача  двухэтажная,  квартира  пять   комнат,   машина,
прислуга... Помните, как, бывало, Татьяна Ивановна  зимой  за  хлев  босиком
бегала вместе с вами? А  теперь  -  подай,  поднеси.  Да  на  блюдечке...  В
газетах-то  читаете?  "Высоких  гостей  на  Внуковском  аэродроме  встречали
товарищи...  маршалы,  а  также  деятели  культуры  и  другие  представители
общественности столицы..." Ну дак в  этих  "других  представителях"  и  наша
Татьяна. Два раза при мне на этот Внуковский аэродром каталась. Со свекром.
     - Со свекром? - удивилась Раиса. - Пошто со свекром-то? Разве мужика  у
ей нету?
     Михаил насмешливо постучал кулаком по столу.
     - Темнота пекашинская! Мужик-от у ей  есть,  и  мужик  -  душа-человек,
видела ведь, чего спрашиваешь? Да на  этот  аэродром  не  за  душу  пускают.
Говорю,  Борис  Павлович,  свекор  ейный,  шишка  большая,  всема  каменными
памятниками заправляет, а ему положено с  супругой.  Ну  а  он  как  человек
вдовый Татьяну за собой волокет. Дошло теперь?