ует  запомнить  эти  мгновения,  бояться их, и,  не зная  еще  себя,  он
связывает  их со  случайными образами. Здесь,  вероятно, коренится множество
необъяснимых симпатий, антипатий, страхов и странностей новорожденного.
     Исследование развития интеллекта новорожденного-дело невероятно
     трудное,  потому  что он то и дело  познает  и  снова  забывает, в этом
развитии  множество периодов  достижений,  затишья и  регресса.  И вероятно,
неустойчивость   его  самочувствия   играет   в  этом  важную,  может,  даже
определяющую роль.
     Новорожденный  изучает свои  руки. Вытягивает  их, водит  ими вправо  и
влево,  удаляет   от  глаз,  приближает  к   глазам,  растопыривает  пальцы,
стискивает кулачки, разговаривает с ними и ждет ответа, правой рукой хватает
левую  и тянет ее,  берет  погремушку  и  смотрит  на  странно  изменившиеся
очертания руки, перекладывает ее  из  одной  руки в другую, изучает  губами,
тотчас  же  вынимает  и  снова  смотрит-  медленно,   внимательно.   Бросает
погремушку, тянет за пуговицу одеяла, вникает в причину ее сопротивления. Он
не забавляется, раскройте же, черт подери, глаза, и вы заметите в нем усилие
воли-он  хочет  понять.  Это ученый в лаборатории,  который  вглядывается  в
чрезвычайно важную задачу, пока что не поддающуюся его разумению.
     Новорожденный навязывает свою Юлю в крике. Позднее он начнет делать это
мимикой лица и рук, наконец-речью.
     32. Раннее утро, часов, скажем, пять.
     Он проснулся, улыбается, лопочет, водит руками, садится, встает. А мать
хочет поспать еще.
     Конфликт   двух   желаний,   двух   потребностей,   двух  столкнувшихся
эгоизмов-третий этап одного процесса:
     мать  страдает, а ребенок  входит в жизнь, матери надо отдохнуть  после
родов--ребенок  хочет  есть,  мать хочет спать-ребенок  жаждет бодрствовать.
Этих  минут будет еще очень-очень  много. Это не забава, а  работа, имей  же
мужество  признаться себе в  собственных  чувствах  и,  отдавая  его  в руки
платной няньки, признайся себе:
     "не хочу", даже если врач сказал тебе, что ты не можешь, он всегда ведь
скажет то, что тебе выгодно и удобно.
     Может случиться и так: мать отдает ребенку свой сон, но взамен
     требует  платы-ласкает,  целует,  прижимает  к  себе  теплое,  розовое,
шелковистое тельце.  Имей  в виду:  это  сомнительный  акт  экзальтированной
чувственности, скрытый и маскируемый любовью  материнского тела-не сердца. И
если ребенок будет  охотно обниматься, прижиматься к тебе, разрумянившись от
сотни  поцелуев, с  блестящими  от  радости глазами, знай,  что твой эротизм
нашел  в  нем отклик. Так  что  же, отказаться от поцелуев? Я не  могу этого
требовать, признавая поцелуй  в разумных дозах  существенным  воспитательным
фактором. Поцелуй  успокаивает  боль,  смягчает  резкие  слова  напоминания,
пробуждает   раскаяние,   награждает   за   усилие,  он  символ  любви,  как
крест-символ веры, и действует так же. Повторяю:
     он  есть символ, а  не "должен быть"  им. А впрочем, если эта  странная
жажда  прижимать ребенка к себе,  тискать  его, гладить, вбирать в  себя  не
кажется тебе сомнительной, поступай как знаешь. Я ничего не запрещаю, ничего
не приказываю.
     33.
     Когда я  смотрю,  как грудной ребенок  открывает и закрывает коробочку,
кладет  и вынимает камушек, трясет ею  и слушает; как  годовалый на неверных
ногах толкает  стул, пригибаясь под  его тяжестью; как двухлетний,  которому
говорят, что корова-это "му-у", добавляет: "Ада-му-у", а  Ада-имя собаки,-он
делает закономернейшие ошибки, которые нужно записывать и публиковать;
     когда  в  имуществе школьника  я обнаруживаю гвозди, шнурки,  лоскутки,
стеклышки, которые могут "пригодиться" для сотни дел; когда он соревнуется с
друзьями,  кто  дальше  прыгнет.  возится в  своем  уголке, мастерит что-то,
организует общую игру; спрашивает: "А когда  я думаю о дереве, у меня что, в
голове малюсенькое деревне?";
     дает нищему не два  гроша, ради хорошей отметки, а  все  свое богатство
двадцать шесть, потому что он такой старый и бедный и скоро умрет:
     когда подросток слюнит чуб, чтоб не топорщился, потому что должна
     прийти  подружка  сестры;  когда   девочка  пишет  мне  в  письме,  что
мир-подлый, а  люди-звери, не объясняв почему;  когда  юноша гордо  изрекает
свою крамольную,  а по существу такую  банальную,  давно прокисшую  мысль, я
мысленно целую этих детей, с нежностью вопрошая их: кто вы, чудесная  тайна,
что вы несете? чем могу я вам помочь? Тянусь к ним всем своим существом, как
астроном  тянется  к далекой  звезде, которая  была, есть  и  будет.  В этом
тяготении экстаз ученого смягчен смиренной  молитвой,  но  не откроется  его
волшебство тому, кто в поисках свободы потерял в житейской суете Бога.
     34.
     Ребенок  еще  не  говорит.  Когда   же  он   заговорит?  Действительно,
речь-показатель  развития  ребенка, но не  единственный и  не самый главный.
Нетерпеливое ожидание первой  фразы-доказательство незрелости родителей  как
воспитателей.
     Когда новорожденный в ванночке вздрагивает и машет руками, теряя
     равновесие,  он  говорит:  "Боюсь",-  и  необыкновенно   интересно  это
движение страха у существа, столь далекого от понимания опасности.  Когда ты
даешь ему грудь, а  он не берет, он говорит: "Не хочу". Вот  он  протягивает
руку к приглянувшемуся предмету:
     "Дай".  Губками,  искривленными  в  плаче,  защитным движением  руки он
говорит  незнакомому: "Я тебе не верю",- а  иной раз спрашивает мать: "Можно
ему верить?"
     Что  есть внимательный взгляд ребенка, как не вопрос "что это?". Вот он
тянется  к  чему-то, с  большим трудом  достает, глубоко  вздыхает,  и  этим
вздохом, вздохом облегчения, говорит:
     "Наконец-то".  Попробуй отобрать у  него  добытое-десятком оттенков  он
скажет: "Не отдам". Вот он поднимает голову, садится, встает: "Я работаю". И
что есть улыбка глаз и губ, как не возглас "о, как хорошо жить на свете!".
     Он говорит мимикой, языком образов и чувственных воспоминаний.
     Когда  мать  надевает на него  пальтишко,  он радуется,  всем  корпусом
поворачивается  к  двери,  теряет терпение, торопит мать. Он мыслит образами
прогулки и воспоминанием чувств, которые испытал на ней.  Младенец  дружески
относится к  врачу, но, заметив ложку в его руке, моментально признает в нем
врага. Он понимает язык не слов, а мимики и интонаций.
     - Где у тебя носик?
     Не понимая  ни  одного  из  трех  слов в  отдельности,  он  по  голосу,
движениям губ и выражению лица понимает, какого он него ждут ответа.
     Не умея говорить, младенец умеет вести очень сложную беседу.
     - Не трогай,-говорит мать. Он, невзирая на запрет, тянется к  предмету,
чарующе наклоняет головку, улыбается, смотрит, повторит ли мать  свой запрет
построже или, обезоруженная его изощренным кокетством, уступит и согласится.
     Еще  не  произнеся  ни слова, он уже врет,  беззастенчиво  врет.  Желая
избавиться от неприятного гостя, он подает условный знак, сигнал  тревоги и,
восседая на известной посудине, победно
     и насмешливо поглядывает на окружающих.
     Попробуй в шутку дурачить его, то протягивая, то пряча предмет, который
ему хочется получить,-он не рассердится и лишь в редких случаях обидится.
     Младенец и без слов  умеет быть деспотом, настойчиво добиваться своего,
тиранить.
     35.
     Очень  часто  на  вопрос  врача,  когда ребенок  заговорил  или  пошел,
смущенная мать робко дает приблизительный ответ:
     - Рано, поздно, нормально.
     Ей кажется, что она обязана помнить точную дату такого важного события,
что малейшая неточность уронит ее в глазах врача.  Я говорю об  этом,  чтобы
показать, сколь  непопулярно  у  большинства понимание  того, что  даже  при
точном  научном  исследовании  определить   приблизительную  линию  развития
ребенка удается лишь с трудом, и сколь распространено школярское  стремление
скрыть свое незнание.
     Как понять, когда  младенец вместо  "ам",  "ан" и  "ама" впервые сказал
"мама",  вместо  "абба"-"баба"?  Как  определить  дату, когда  слово  "мама"
связывается  в  восприятии  ребенка  именно с  образом матери,  а не кого-то
другого?
     Младенец   подскакивает   на   коленях,   стоит   при   поддержке   или
самостоятельно,  опираясь на  край кроватки, минуту стоит без всякой помощи,
сделал два  шага  по  полу  и множество-в воздухе,  передвигается,  ползает,
двигает перед собой стул, не теряя  равновесия,  только  начинает ходить, то
ходит, то  ползает, наконец пошел.  Вчера  ходил, целую неделю ходил и вдруг
снова  разучился.  Надоело, потерял  вдохновение.  Упал,  испугался,  теперь
боится.
     Непредвиденный двухнедельный перерыв.
     Головка, бессильно опущенная  на  материнское плечо,- доказательство не
тяжелой болезни, а любого недомогания.
     Ребенок  в  каждом новом  движении  похож  на  пианиста,  которому  для
успешного  исполнения трудной  композиции необходимо  хорошее  самочувствие,
полное равновесие; похожи  даже исключения из  этого правила. Бывает  и так:
ребенок "уже заболевал, но и виду не показывал, даже, может, больше обычного
ходил, играл,  разговаривал", дальше-самообвинение: "Я и  подумала,  что мне
только кажется, будто  он заболел, и пошла с ним погулять", самооправдание -
"такая  погода  была  чудная",  и  вопрос:  "Как вы  думаете, это  могло ему
повредить?"
     36.
     Когда  ребенок должен ходить и говорить?-Когда  ходит и говорит.  Когда
должны  резаться  зубы?-Именно  тогда,  когда  режутся.   И  темечко  должно
зарастать только тогда, когда оно зарастает. И спать ребенок должен столько,
сколько ему нужно, чтобы выспаться.
     Но  ведь нам известны эти нормы. В любой  популярной брошюре переписаны
из справочников эти мелкие истины для всех детей разом и  враки- для  твоего
одного.
     Ведь есть новорожденные, которым требуется больше сна и меньше;
     бывают ранние зубы (гнилые с момента появления) и поздние здоровые зубы
здоровых детей;  темечко у  здоровых детей зарастает и  на  9-м, и  на  14-м
месяце,  глупые нередко  начинают  болтать раньше, умные  иной раз долго  не
говорят.
     Номера пролеток, кресел в театре, срок  уплаты  за квартиру-чего только
не выдумали люди для порядка. Все это, конечно, нужно  знать, но  на того, в
чьем  солдафонском  уме,  воспитанном на  полицейских параграфах,  зародится
мысль подчистить живую книгу природы, на того свалится тяжкое бремя  тревог,
разочарований и неожиданностей.
     Я считаю своей  заслугой, что никогда  не  отвечал  на приведенные выше
вопросы  рядом  цифр, которые я назвал мелкими  истинами. Ведь не  то важно,
какие  зубы режутся  сначала-нижние или верхние,  резцы  или  клыки,-каждый,
имеющий календарь и глаза, может установить это, важно понять, что
     такое  живой  организм и  что  ему  нужно,-это  и есть  искомая большая
правда, к ней можно прийти только в процессе исследований.
     Даже добросовестным врачам приходится выработать две  манеры поведения:
для   разумных   родителей   они  ученые,   имеющие  право  на   сомнения  и
предположения,  трудные  задачи  и  интересные проблемы.  Для  авторитарных-
безучастные гувернеры: от сих до сих, и отметка ногтем на странице букваря.
     - По ложечке через каждые два часа.
     - Яичко, полчашки молока и два бисквитика.
     37.
     Внимание!  Или мы сейчас договоримся, или  навсегда разойдемся.  Каждая
мысль,  которая  жаждет ускользнуть и укрыться, каждое  слоняющееся само  по
себе чувство должны быть  усилием воли  призваны к порядку  и  расставлены в
образцовом военном строю.
     Я взываю о Magna Charta Libertatis, о правах ребенка. Может, их больше,
но я нашел три основных.
     1. Право ребенка на смерть.
     2. Право ребенка на сегодняшний день.
     3. Право ребенка быть тем, что он есть.
     Нужно понимать  их, чтобы  при  распределении  этих прав совершить  как
можно меньше ошибок. Ошибки должны быть, и не надо их бояться:
     сам ребенок с поразительной  проницательностью исправит  их,  только бы
нам не ослабить в нем этой ценной способности, мощной защитной силы.
     Если  мы дали  ему слишком  много еды или  что-то  неподходящее-скисшее
молоко,  несвежее  яйцо-его   вырвет.  Если   мы   дали  ему  неудобоваримую
информацию-он не поймет ее, глупый совет-он не примет его, не послушается.
     То, что я скажу сейчас, не пустая фраза: счастье для человечества,  что
мы  не   можем  принудить   детей  поддаваться  воспитательским  влияниям  и
дидактическим покушениям на их здравый ум и здоровую человеческую волю.
     Во  мне  еще  не сформировалось  и не утвердилось  понимание  того, что
первое бесспорное право  ребенка есть право  высказывать свои мысли, активно
участвовать в наших  рассуждениях и выводах о нем.  Когда мы дорастем до его
уважения  и доверия,  когда  он  поверит нам и скажет,  в  каких  правах  он
нуждается,-меньше станет и загадок, и ошибок.
     38.
     Горячая, умная, владеющая собой любовь матери к ребенку должна дать ему
право  на  раннюю  смерть, на окончание жизненного  цикла  не  за шестьдесят
оборотов солнца вокруг  земли,  а  всего  за  одну или  три  весны.  Жесткое
требование  для тех,  кто  не хочет  нести  трудов  и  убытков  родов  более
двух-трех раз.
     "Бог дал, бог и  взял",-говорят  в  народе,  где  знают живую  природу,
знают,  что  не всякое зерно даст колос, не всякая птаха родится способной к
жизни, не всякий корешок вырастет в дерево.
     Распространено мнение, что чем выше смертность среди детей рабочих, тем
более сильное поколение остается  жить и вырастает.  Нет, это не так: плохие
условия, убивающие слабых,  ослабляют сильных и здоровых. В то же  время мне
кажется справедливым, что  чем больше мать из состоятельных  слоев  общества
ужасает мысль о возможной смерти  ее ребенка, тем меньше у  него возможности
стать хотя бы более или менее самостоятельным духовно человеком. Всякий раз,
видя в комнате, крашенной  белой масляной краской,  среди белых лакированных
предметов белого ребенка в белом платьице  с белыми игрушками,  я  испытываю
неприятное  чувство: в  этой  хирургической  палате,  ничуть  не  похожей на
детскую комнату,  должна воспитываться бескровная душа в анемичном  теле. "В
этом белом  салоне  с электрической игрушкой  в  каждом углу можно  получить
эпилепсию",-  говорит Клодина.  Может, более подробные исследования покажут,
что  перекармливание нервов  и тканей  светом  так же вредно, как недостаток
света в мрачном подвале.
     У  нас есть  два  выражения:  свобода  и вольность. Свобода,  думается,
означает принадлежность: я  располагаю собой,  я свободен. В вольности же мы
располагаем своей волей, то есть действием,  родившимся  из стремления. Наша
детская  комната   с  симметрично  расставленной  мебелью,  наши  вылизанные
городские сады-это не то место, где может проявить  себя свобода,  это не та
мастерская,  где  нашла  бы  свое  выражение  действенная,  творческая  воля
ребенка.
     Комната маленького ребенка возникла из ячейки акушерской клиники, а той
диктовала свои предписания бактериология.  Желая уберечь ребенка от бактерий
дифтерита, не переносите  его  в  атмосферу, насыщенную  затхлостью  скуки и
безволия. Сегодня нет  удушливого запаха сохнущих пеленок, зато появился дух
йодоформа.
     Очень много  перемен.  Уже  не  только  белый  лак  мебели,  но  пляжи,
загородные  экскурсии, спорт,  скаутское  движение.  Чуть больше свободы, но
жизнь ребенка все еще пригашена, придавлена.
     39.
     "Ку-ку, бедная лапочка, где у тебя бобо?"
     Ребенок  с  трудом  отыскивает  еле  заметные   следы  бывших  царапин,
показывает место, где был бы синяк, если бы  он  ударился сильней, достигает
подлинного мастерства в отыскивании прыщиков, пятнышек и шрамов.
     Если  каждое  "больно"  сопровождается соответствующим  тоном, жестом и
мимикой   бессильной  покорности,   безнадежного   смирения,  то   "фу,  как
некрасиво!" сочетается с  проявлениями отвращения и ненависти. Нужно видеть,
как  держит  грудной малыш  ручки,  вымазанные  шоколадом,  видеть  все  его
отвращение  и беспомощность, пока мама не вытрет батистовым платочком, чтобы
задать вопрос: "А не лучше ли было, когда ребенок, ударившись лбом  о  стул,
награждал  стул  затрещиной, а во  время  мытья, с  глазами,  полными  мыла,
плевался и толкал няньку?"
     Дверь-прищемит палец, окно- высунется и вывалится, косточка- подавится,
стул-опрокинет на себя,
     нож-порежется,    палочка-глаз     выколет,    коробочку    с     земли
поднял-заразится, спички-сгорит.
     "Руку  сломаешь, машина  задавит, собака укусит.  Не ешь  слив,  не пей
воды,  не ходи босой,  не бегай по солнцу, застегни пальто, завяжи шарф. Вот
видишь, не послушался меня... Погляди: хромой, а вон слепой. Господи, кровь!
Кто тебе  дал  ножницы?"  Ушиб  оборачивается  не синяком,  а страхом  перед
менингитом,  рвота-не диспепсией, а призраком скарлатины. Везде  расставлены
ловушки, повсюду таятся опасности, все зловеще и враждебно.
     И если  ребенок поверит,  не съест  потихоньку фунта  неспелых слив  и,
обманув родительскую бдительность,  не зажжет где-нибудь в укромном уголке с
бьющимся  сердцем спичку,  если он послушен,  пассивен,  доверчиво поддается
требованиям избегать всяческих опытов, отказаться  от  каких  бы то  ни было
попыток, усилий, от любого проявления воли, то что сделает он, когда в себе,
в глубине своей духовной сущности,  почувствует, как что-то ранит его, жжет,
язвит?
     Есть ли у вас план, как провести ребенка от младенчества  через детство
в  период  созревания, когда  как  гром  среди  ясного  неба  падет  на  нее
неожиданность крови, а на него-ужас эрекции и ночных пятен на простынях?
     Да, она  еще грудь сосет, а я  уже спрашиваю вас, как она будет рожать.
Потому что над этим вопросом и двадцать лет поразмышлять недолго.
     40,
     В страхе, как бы смерть не отобрала у  нас ребенка, мы отбираем ребенка
у  жизни;  оберегая от  смерти, мы  не даем  ему  жить. Воспитанные  сами  в
безвольном ожидании того, что будет, мы постоянно спешим в полное очарования
будущее.  Ленивые, мы  не желаем  искать  красоты в сегодняшнем  дне,  чтобы
подготовиться  к достойной встрече  завтрашнего  утра,  завтра  само  должно
принести нам вдохновение. И что же это, "если бы он уже ходил, говорил", как
не истерия ожидания?
     Он будет  ходить, будет ударяться  о твердые  края дубовых стульев.  Он
будет говорить, будет перемалывать
     языком жвачку каждодневной рутины. Чем же сегодня  ребенка  хуже, менее
ценно, чем его завтра? Если речь идет о трудностях, то оно более трудное.
     А  когда  наконец  наступает  завтра,  мы  ждем нового  дня. Потому что
основной принцип: ребенок  не есть, а  будет,  не знает, а  лишь  узнает, не
может, а только сможет- приговаривает его к постоянному ожиданию.
     Половина  человечества  лишена  права  на   существование:  ее   жизнь-
несерьезна, стремления-наивны,  чувства -  мимолетны, взгляды - смехотворны.
Действительно, дети отличаются от взрослых, в их жизни кое-чего недостает, а
чего-то больше, чем в нашей, но самое это отличие от  нашей жизни доказывает
ее реальность.
     Что сделали мы для того, чтобы понять эту реальность и создать условия,
в которых ребенок мог бы развиваться и расти?
     Страх  за  жизнь ребенка  тесно связан со страхом перед  увечьем, страх
перед увечьем  связывается с необходимой для здоровья чистотой, и тут ремень
запретов  набрасывается  на  новое  колесо:  чистота и  безопасность платья,
чулок, галстука, варежек, башмаков, рубахи.
     Нас беспокоит дыра уже не на лбу, а на штанах,  чулках-там, где колени.
Не здоровье  и благополучие ребенка, а наше тщеславие и карман.  Итак, новый
виток  запретов  и заповедей  приводит  в  движение колесо нашей собственной
выгоды.
     "Не  бегай,  попадешь  под  лошадь.  Не  бегай,  вспотеешь.  Не  бегай,
запачкаешься. Не бегай, у меня г