о в
немецкое,  а  не  в  английское?   Немецкое   приводит   целую
ассоциацию  идей,  которые  совсем  неудобны у нас теперь,  а за английскими
изданиями держится репутация  такая,  что  там  находит  себе  место  всякое
благородное слово, которое нельзя у себя высказать.

Преданный Вам Н. Лесков.

        "43. 1893 г. Октября 20. Ясная Поляна."

  Дорогой Николай Семенович.

  Я очень  благодарен  вам  за ваше сердечное участие во мне и советы,  и не
так,  как это обыкновенно говорят иронически,  а искренно  тронут  этим.  Вы
правы,  что  если  посылать,  то в английские газеты.  Я так и сделаю,  если
пошлю,  и в английские и в немецкие.  Говорю:  если пошлю, потому что все не
кончил еще.  Я не умею написать сразу,  а все поправляю. Теперь и опоздал. И
сам не знаю, что сделаю. Я верю в таких делах внутреннему голосу и отдаюсь и
ему и самим событиям.  Голос говорит почти постоянно,  что это надо сделать.
Тут не только протест,  но и совет молодым и неопытным,  который старику  не
следует  скрывать.  А  другое  это  то,  что  если  следует послать,  то это
напишетея хорошо. До сих пор этого нет, поэтому еще медлю.
  Вчера я  прочел  повесть Потапенко в "Северном вестнике".  Какая мерзость!
Решительно не знают люди,  что хорошо и что дурно. Хуже - думают, что знают,
и что хорошо именно то,  что дурно. Положительно можно сказать, как про наши
школы,  что они не только не полезны,  но прямо вредны, если ими исполняется
все  тот  же  мрак.  Вся наша беллетристика всех этих Потапенок положительно
вредна.  Когда они напишут что-нибудь не безнравственное, то это нечаянно. А
критики-то распинаются и разбирают, кто из них лучше. Все лучше. Эта повесть
Потапенко была для меня coup de grace (*).  Я давно уже подумывал,  что  вся
эта беллетристика со включением,  и очень,  всех Золя,  Бурже и т.  п., есть
бесполезная пакость, а теперь это стало для меня полной несомненностью.

  (* Последним ударом (фр.). *)

  Прощайте, будьте здоровы и бодры духом.  Радуюсь возможности увидеть вас в
Москве в ноябре.

Л. Толстой.

        "44. 1893 г. Октября 25."

25/Х, 93. СПб. Фуршт., 50, 4.

  Высокочтимый Лев Николаевич!

  Вы очень хорошо сделали,  что утешили меня Вашим письмом,  на мое письмо о
протесте и совете. Я боялся, что мое письмо может показаться Вам наглостию и
как  бы  самомнением  о  себе и т.п.  А потом я стал больше уповать на Вас и
уверен  был,  что  Вы  так  не  отнесетесь,  а  поймете  дело  как  есть.  Я
действительно  бываю пылок и,  может быть,  излишне впечатлителен,  но это и
дурно и хорошо:  я схватываю иногда  в  характере  явлений  то,  чего  более
спокойные  люди  с "медлительным сердцем" не ощущают и даже отрицают.  А так
как мне дорого то,  что дорого Вам и что в наше время и в нашем месте только
и выражается отношениями людей к Вам,  то, я думаю, мне надо простить
некоторое беспокойство и,  так сказать, ревность, что ли, к тому, "как стоят
Ваши  фонды  на нашем базаре".  Как они понижаются,  так сейчас затрудняется
возможность делать что-либо в том духе,  в каком нам надо. И как у меня тоже
есть свой "внутренний демон",  то я его беру на совет и думаю: "Должен я это
сделать, потому что это нужно для дела, и Лев Николаевич, наверно, это так и
поймет,  и  не  обидится.  Он  знает,  что  я  не  дурак  и не могу находить
удовольствия в том, чтобы ему противоречить; а сказать свое я должен, потому
что  я  стою на базаре и вижу,  чего он не видит,  в своем лучшем положении.
Если нужно,  чтобы он убавил своей приязни мне  -  пусть  это  случится,  но
сказать ему я должен,  чтобы не было никакой темноты от моего умолчания".  Я
очень счастлив,  что это суждение мое не  противно  Вашему  духу  и  я  могу
позволять себе роскошь говорить Вам:  "Тут ямка".  "С протестом" и "советом"
идет что-то удивительное: их ждут! И почему и на каком основании - не
ведомо,  но очень много людей, которым опротивела великая глупость, говорят:
"Что же Толстой-то?  чего он молчит?" Или еще удивительнее: за верное
сказывают,  что  "Толстой  послал  протест  в "Zukunft",  и ищут No No этого
немецкого издания.  Значит, требуется и нужно: "публика одобряет"; но писать
прямо одним немцам - это будет в глаз бить всякому простому человеку,
который одно держит во лбу и в сердце,  что ведь как бы там ни было,  а  это
они  все первые похваляются на всех с силою.  Английское издание дает совсем
иное,  более беспристрастное,  нейтральное впечатление и не  вызывает  такой
ассоциации  идей,  которую  не  для  чего вызывать,  чтобы она вертелась под
ногами как гусенята в сторожке гоголевского сторожа. Зачем это зарогачевать,
а не проводить но ровному?  Гладстоном Вы смутили многих,  и это очень жаль.
"Кто не против нас,  тот за нас",  а мы у него будто перед  глазами  платком
машем,  на  котором  набито то,  что он любит и уважает,  и что в самом деле
достойно уважения и любви.  И вот приходится  разъяснять,  спорить,  слышать
всяческие вздоры,  и при этом сознавать, что могло быть так, что всего этого
не было бы и люди смотрели бы на дело в себе,  а не  на  то,  к  чему
теперь  отведены их глаза.  Дай Вам Бог написать это как можно лучше,  ибо в
этом намерении есть воля Божия:  это надо сказать людям, и это отнюдь еще не
поздно.  Помоги Вам Господь говорить добро людям. Повесть Потапенко я еще не
читал,  но слышал о ней от Лидии Ивановны и других.  Отзывы различны.  Сюжет
скользкий,  и Потапенко с ним, вероятно, не справился. Ваше замечание о том,
что нравственное у них выскакивает только как случайность,  - вполне  верно.
Преданный Вам

Н. Лесков.

  Посмотрите приложенное  объявление.  Это  издает  известный шпион и
сыщик.

        "45. 1893 г. Ноября 1."

1/XI, 93. СПб. Фуршт., 50, 4.

  Высокочтимый Лев Николаевич!

  Вчера мне случилось видеть "заведующего общежитием студентов" (зятя  Бем),
и он рассказал мне: как шли "беспорядки" из-за разномыслия в посылке депеш в
Париж ("заведующий" этот - такой,  какой к этому месту сроден и нужен). Было
так:  хотели послать депешу очень немногие, а против посылки были все
поляки,  все немцы и "мелкие народцы", то есть эсты, литвины, хохлы и евреи.
Русские же партизаны делились по факультетам: юриста) и филологи подписали в
количестве 96-ти человек, а остальные не подписались. А естественники
и  математики все не подписались.  Немцы отвечали прямо,  что они "но
хотят" посылать депеши;  поляки вначале давали уклончивые ответы,  но  потом
тоже  стали  прямо  говорить,  что "не хотят" мелкое рассеяние уклонялось от
ответов и от подписей.  Окна действительно били,  и  междуусобная  потасовка
была,  начеку. Тогда и были приняты "меры", о которых рассказчик не сообщил,
и затем депеша "от  студентов"  составлена  и  послана  ректором  Никитиным.
Ответа на нее нет,  и это "заведующий" объясняет тем, что в Париже не только
знали о разномыслии студентов, но и еще того более: будто бы студенты, через
Берлин или другой заграничный город,  телеграфировали в Париж,  что они этим
празднествам не сочувствуют.
  Сообщаю это Вам для Ваших соображений, и еще раз повторяю, что "заведующий
общежитием" зять Бемов (Барсов) человек,  который удостоен своего  поста  по
своим заслугам, но рассказ его я принимаю за верное и сам на него полагаюсь.
  На торжестве Григоровича не был. Описания, вероятно, читаете. Письмо Ваше,
говорят,  было  встречено  с  очень благородною серьезностью и напутствовано
живым,  как бы демонстративным рукоплесканием.  Кони переселился  ко  мне  в
соседство и хочет "стучаться вечером",  чему я, конечно, рад. Лидию Ивановну
видел вчера.  Она пишет нечто для Гуревич.  Я написал нечто для "Недели",  и
это  уже набрано,  но как-то пугает всех,  и потому не знаю:  выйдет это или
нет. Называется это "Загон". По существу, это есть обозрение. Списано
все с натуры.  Если выйдет это,  то,  пожалуйста,  прочитайте и скажите мне:
безвредно это или вредно.  Мне не нужно похвал,  а нужно проверять  себя  по
суду того,  кому верю.  Не в том дело,  мастеровито ли это, а в том: есть ли
сие на потребу дня сего? Мне ведь тоже говорят и так и иначе; а я один, слаб
и умом шаток. Обозреньице это читают в корректуре люди разные, и кое-что мне
возражают,  что будто этого не надо бы;  а другие говорят "надо";  и в числе
этих редакция "Недели",  а я сам уверен так,  что это представить стоило,  и
вреда я ничему доброму не делаю. Посмотрите, пожалуйста, и Вы.

Преданный Вам Н. Лесков.

        "46. 1893 г. Ноября 2."

2/XI, 93. СПб. Фуршт., 50, 4.

  Высокочтимый Лев Николаевич!

  В "Вестнике Европы",  за ноябрь месяц 93 года,  в XV статье,  начиная стр.
393-й   под   рубрикою  "Иностранное  обозрение"  напечатаны  очень  дельные
характеристики "океана глупости" и выражены меткие замечания и соображения о
"русских журналистах в Париже".  Все это, конечно, суховато и в докторальном
тоне, но справедливо и хорошо. Считаю не излишним, на всякий случай, указать
Вам на это,  так как Вы,  кажется, "Вестника Европы" не получаете. Во всяком
случае,  хорошо,  что хоть откуда-нибудь послышался человеческий голос, а не
одно повсеместное скотское блеяние наших "делегатов".
  За день до юбилея Григоровича сюда приезжал из Москвы Гольцев и был у меня
прямо  с  поезда  и планировал посетить того и другого и возгласить здравицу
"кавалеру";  но я его более уже не увидал,  так как ночью прилетели  к  нему
ангелы  и  умчали  душу  его  обратно в Москву,  и так все,  что он придумал
сказать дорогому имениннику,  осталось в нем...  Сегодня он пишет мне уже из
Москвы,  что  и  там  был визит его семейству,  и у его семейных спрашивали:
"Всегда ли он ночует дома  и  часто  ли  не  ночует?"  Гольцев  очень
обижен.
  Суворин возвратился  вчера  утром  (на  другой  день  после   производства
Григоровича в кавалеры).  Я его не видел. Гайдебуров еще не показывает глаз.
Может быть, ему будет немножко стыдно, так как я его уговаривал не следовать
примеру пошлости и не ехать в Париж, и то же ему говорил Меньшиков, но он не
послушал нас,  и Меньшикову сказал на словах, а мне даже написал, что
"только  посмотрит,  а делегатом не пойдет и никаких доказательств делать не
будет"...  Есть такое его письмо,  но и я и  Меньшиков  этому,  конечно,  не
верили,  и  "Гайдебуров  Павел  себе  чести  сбавил".  Сегодня  в "Новостях"
классический Модестов изъясняет серьезное  значение  образовавшегося  "союза
народов" и выводит рост русского общества...  Очень пошло,  но любопытно для
объема профессорского понимания.  Я теперь не беспокоюсь более  о  том,  что
написал для "Недели". Пусть посмотрят на этот "рост". Пока еще нет известий,
выберется моя статья на свет или не выберется.

Преданный Вам Н. Лесков.

        "47. 1893 г. Декабря 10. Москва."

  Дорогой Николай Семенович,  уже  давно  следовало  мне  написать  вам,  да
сначала не прочел вашей вещи, о которой хотелось писать вам, а потом некогда
было.
  Мне понравилось,  и  особенно то,  что все это правда,  не вымысел.  Можно
сделать правду столь же,  даже более занинимательной,  чем вымысел, и вы это
прекрасно умеете делать.
  Что же вам говорили,  что  не  следует  говорить?  нечто  то,  что  вы  не
восхваляете старину. Но это напрасно. Хороша старина, но еще лучше свобода.
  Слышали ли вы о Хилкове,  о том,  что его мать по  высочайшему  повелению,
приехав  с  приставом  в место его ссылки,  увезла его детей?  Я не описываю
подробней, потому что вы, верно, все знаете.
  Какая прекрасная статья Меньшикова!
  Я все пишу то же и все не кончаю.  Москва и ее суета мешают  мне  работать
столько и с такой свежей головой, как в деревне.
  Как вы живете? Радуюсь мысли увидать вас.

Любящий васЛ. Т.

        "48. 1893 г. Декабря 14."

14/XII, 93, СПб. Фуршт., 50, 4.

  Высокочтимый Лев Николаевич!

  Покорно Вас благодарю за Ваши строки о моем "Загоне".  Я очень  люблю  эту
форму рассказа о том, что "было", приводимое "кстати" (a propos), и не верю,
что это вредно и будто бы непристойно,  так как трогает людей,  которые  еще
живы.  Мною  ведь  не  руководят  ни  вражда,  ни дружба,  а я отмечаю такие
явления, по которым видно время и веяние жизненных направлений массы. Но мне
самому очень важно знать,  что и Вы этого не порицаете. Я иду сам, куда меня
ведет мой  "фонарь",  но  очень  люблю  от  Вас  утверждать  себя,  и  тогда
становлюсь  еще  решительнее  и  спокойнее.  К  сожалению,  моих  "a propos"
негде печатать.  Гайдебуров не только  их  боится,  но  еще  и  страх
накликает,  и я продолжать эту работу не могу.  Тем, что Вы пишете по поводу
флотских визитов,  я заинтересован до крайности.  Правда,  что это как будто
поздновато будет, но ничего: дельное слово свое возьмет.
  Зима стоит мягкая и влажная,  и это мне на пользу:  я не  испытываю  таких
мучений,   каким  подвергался  в  прошлом  году.  Поехать  в  Москву,  чтобы
повидаться с Вами,  очень желаю и надеюсь;  а удобное время к тому только на
святках, потому что я один ехать не могу (может сделаться припадок сердечной
судороги), а сиротка моя свободна только на святках. А она знает мою болезнь
и не теряется, а умеет делать что надо.
  Теперь в Москве должен быть очень умный Меньшиков,  и Вы с  ним,  конечно,
уже   беседуете.   Статьи  его  все  очень  хороши,  а  "Работа  совести"  -
превосходна.  Я Вам писал о ней.  Посылал я Вам тоже кое-какие вестишки, как
материал, быть может, годный для занимающей Вас работы. Надеюсь, Вы получили
все мои письма.
  О Хилкове я все знаю, и это отравляет мне весь покой. Хуже всего это - как
к этому относятся  люди  нынешнего  общества,  совсем  потерявшего  смысл  и
совесть.  Говорят  об  этом  очень  мало  и  всегда  - вяло и тупо и с таким
постановом вопроса: - "Это-де как смотреть - с какой точки зрения". И
всегда, разумеется, устанавливаются на такой точке, с которой родители "сами
виноваты".  Для меня это так несносно,  что я со многими перестал  говорить,
чтобы  себе  и им крови не портить.  И главное тут еще то,  что мать Хилкова
начала это "с благословения Пержана",  а Пержан что  ни  спакостит,  то  все
"свято".  Вот  он  когда  сквитовался  с Хилковым за сцену в Сумах!  Теперь,
впрочем,  все "mesdames" успокоены,  что, "по крайней мере, деток очистят, а
то   они   в   чесотке".   Не  могу  про  это  говорить  более  и  удивляюсь
нечеловеческому самообладанию дам и  поэтов.  Еще,  слышно,  взяли  детей  у
Паниной,  которая  тоже в церкви не венчана и дети ее не обмокнуты.  Я ее не
знаю, но говорят, будто она женщина бойкая, пылкая и мстивая... Спаси ее Бог
от  большой  напасти.  И  вот,  вообразите  же,  никто  из "противленцев" не
возвысит  голос,  и  с  своей  точки  зрения  не  оценит,   как   это
опасно  -  отрывать  детей  от  сердца  матери.  Тупость  мешает  это
представить себе,  а  одно  слово,  что  "отец  Иоанн  благословил",  -  все
примиряет.  "Так  и надо".  Я кипячусь и ссорюсь,  и иначе не могу,  и даже,
кажется,  не хочу иначе.  У всех так и поперла поповская отрыжка. И даже те,
от кого этого не ждал бы - все на одну стать сделались.  Невыносимо грустно,
мучительно и противно и в лад слова сказать  не  с  кем,  -  вот  как  живу.
Удушливый  гнев и негодование,  по крайней мере,  поддерживают дух и не дают
места унылости.
  Читаю всего  более  "Письма  Сенеки к Люцилию".  Не хожу ни к кому,
потому что везде один тон. Одновременно с Вашим письмом вчера получил письмо
из Москвы от "редакции Иогансона",  у которой есть редактор, неизвестный мне
Василий Евгеньевич Миляев,  и ему вздумалоь издать "сборник"...  Он нацеплял
"имян"  и  меня туда же тянет,  но Вашим именем не хвастается...  Верно,  Вы
смужествовали, и я последую Вашему примеру. Остепенять надо этих затейников,
которые лезут сами не зная куда и зачем.

Преданный Вам Н. Лесков.

        "49. 1893 г. Декабря 15."

15/XII, 93. СПб. Фуршт., 50, 4.

  Высокочтимый Лев Николаевич!

  В последнем  письме  моем  к  Вам  я сказал в одном месте,  что Вы теперь,
верно,  уже беседуете с Михаилом  Осиповичем  Меньшиковым.  Это  я  написал,
потому  что  Меньшиков  совсем собрался ехать в Москву,  и я уже пожелал ему
счастливого пути и радостной встречи с  Вами;  а  он  вчера  пришел  ко  мне
неожиданно  и  объявил,  что  сборы  его  рассыпались  и  он  не  поедет  за
редакционною работою,  которой теперь очень много.  Я Вам это и пишу,  чтобы
объяснить  соответствующее  место  в  моем прошлом письме и не явиться перед
Вами легкомысленником. Вчера получил известие от великосветской дамы (кн. М.
Н.  Щербатовой),  что  рассказы  старой Хилковой о заразной нечисти на детях
Дмитрия Александровича не подтвердились:  чесотки нет;  а цели для отобрания
их две:  1) окрестить и 2) усыновить и укрепить за ними наследство.  Обе эти
цели  встречают  почти  всеобщее  одобрение,  -  особенно  вторая,  то  есть
закрепление наследства.  Говорят тоже, что будто "потом детей возвратят", но
я думаю,  что это "потом" будет  очень  не  скоро.  Вообще  мероприятие  это
принято  с  ужасною  тупостью  ума  и чувств.  Есть даже "благословляющие" и
уверенные, что "этим путем будет спасен и отец, который возвратится к
Богу".  И  это  не  у  одних  православных,  а  и  у пашковцев.  Ругин (Иван
Дмитриевич), перешедший к пашковцам (он "уверовал в спасение"), вчера принес
мне известие, что у них тоже радуются, что Дмитрий Александрович "придет", и
уже молились "за него и за Вас", - чтобы и Вас Бог "привел". Слушаешь
будто что-то из сумасшедшего дома.  Было "пророчество" и на Марью Львовну, -
что она тоже "придет" и "будет спасена",  и т.  п.  Сентиментальное место  у
Жуковского  о  смертной  казни я нашел:  это в 6-м томе 6-го издания (1869),
начиная с стр.  611.  Приспосабливаюсь этим воспользоваться. Происшествием с
Хилковым  удручен до изнеможения и не могу,  да и не хочу,  приходить в иное
состояние, ибо это почитаю теперь за самое пристойное. Какие рассуждения при
такой скорби?  Если все будет идти так,  то лучше ни с кем не видаться,  чем
прилагать мученье к мучению.  - У Сенеки встречаю много  прекрасных  мест  о
"неделании",  и все это изложено в восхитительной ясности.  Вспоминаю Вас за
этим чтением.  Об ответах на мои письма  никогда  не  прошу  Вас,  но,  если
получаю Ваши строки,  то бываю ими утешен и обрадован, а нередко и укреплен,
- в чем постоянно и сильно нуждаюсь.

Преданный Вам Н. Лесков.

        "50. 1894 г. Апреля 8."

8/IV. 94. Фуршт., 50, 4.

  Высокочтимый Лев Николаевич!

  Я избегаю того,  чтобы беспокоить Вас письмами;  но  теперь  имею  в  этом
неотразимую духовную надобность, с которою могу обратиться только к одному -
к Вам.  Потому,  пожалуйста,  прочтите мои строки и скажите мне свое мнение.
Дело  в  том:  "ЧтО  полезно писать?" Вы раз писали мне,  что Вам опротивели
вымыслы,  а я Вам отвечал тогда,  что я не чувствую в себе сил и подготовки,
чтобы принять новое направление в деятельности. Это была простая перемолвка.
С тех пор прошло кое-что новое,  и многие приступают  с  тем,  что  "надо-де
давать  положительное  в  вере",  и  просят  от  меня  трудов в этом
направлении, а то, что делаю, - представляют за ошибочное. Это меня смущает.
Вера  моя  вполне совпадала с Вашею и с верою Амиэля.  Положительного я знаю
только то,  что есть у Амиэля,  у Вас,  у Сократа,  Сенеки,  Марка Аврелия и
других Богочтителей,  но не истолкователей непостижимого.  Хотят не того,  и
этого хотят не какие-нибудь  плохие,  а  хорошие  люди,  которые  как  будто
наскучили  блужданием  и служением Богу в пустыне,  и хотят видеть и осязать
его,  а я,  конечно, знаю, к чему это вело людей ранее, и к чему ведет и уже
привело  иных  теперь,  -  и  я  от  этого  служения  отвергаюсь  и положил:
продолжать делать то,  что я умею делать,  то есть "помогать очищению
храма  изгнанием  из  него  торгующих  в  нем".  Это  сказал  кому-то о себе
Каульбах, и мне это давно показалось соответствующим моему уму, моему духу и
моим  способностям.  Я  не  могу  "показывать  живущего  в