конфузить
правое  дело,  за которое хотят заступаться.  Я достаточно знаю издательское
дело и  думаю,  что  довольно  верно  ощущаю  так  называемые  "общественные
веяния".  Никакой газеты с задачею усмирять расходившийся национальный задор
теперь издавать  нельзя,  особенно  в  провинциальном  городе  и  под
цензурою.  Не  только  Вам,  но  и мне в этой газете делать будет нечего,  и
расчеты Лисицына на нас - совершенно напрасны.  Вам там и слова  сказать  не
дадут.  А  потому  я  признал  за  наилучшее  ответить Лисицыну откровенно и
искренно в тоне противуположном его желаниям,  и думаю,  что я поступил  как
следовало и что Вы меня за это не осудите.  По-моему,  нам (или,  по крайней
мере мне) гораздо лучше "измигульничать"  где  попало  и  продираться
как-нибудь  "под  белым ангела крылом" Фета и иже с ними.  Лучше "вести свою
линию" по-кукушечьи,  кладя  яйца  в  чужие  гнезда,  чем  наводить  тень  и
разорение на людей,  которые рвутся к делу, а вести его не могут. Неминуемое
падение  таких  изданий  часто  с  неоплаченными  долгами  -  только  роняет
репутацию  очень  честных,  но  недостаточно  предусмотрительных затейников.
Аксаковы заводили свои "Руси" и "Дни" не так,  а с "заручками",  ибо "сынове
мира  мудрейши  сынов  света  суть  в  роде своем".  Словом:  я против затеи
Лисицына и думаю,  что это нужно прежде  всего  для  него  самого,  если  он
человек искренний и чистый в духе своем. Газета - дело заботное и хлопотное,
а "без средств" - даже мучительное и опасное...  Начнешь ее  "во  имя  блага
общего",  а потом вдруг придет к тому, что "удержишь у себя мзду наемничу" и
станешь "подлец своей жизни". И не дивитеся сему. Это иначе и быть не может,
и  потому лучше человека воздержать от такого намерения,  чем поддержать его
обещанием помощи, которой ни Вы, ни я подать ему не будем в состоянии.
  Читаете ли,  как  часто  у  нас  о Вас вспоминают?  Никанор уснул - ожил и
возглаголал Амвросий...  Какую Вы избрали себе "благую часть",  что сидите в
деревне и вместо Амвросиев выслушиваете своих Яснополянских "Лиров"!  У меня
теперь гостят родные еже по плоти из  Киева,  хвораю  неустанно,  но  к  Вам
стремление  не  покидаю.  "Франсуаза"  вышла  очень хороша и многих обидела.
Значит,  попала в цель.  Суворин не понимает "послесловия"  и  упорствует  в
желании   не   понимать   разницы   между   "установлением  брака"  и
"отношением к браку".  Я  совсем  не  понимаю  этого  непонимания  и,
признаюсь,  -  не верю в него.  Зато у него (то есть у Суворина) часто болит
голова...  Занятие газетчика - это бедовая штука; но у них вот что непонятно
- это подслужничество бесцельное,  - которое никто не ищет у них и не
спрашивает...  Всего бы дела -  "помолчать  -  невелика  услуга",  -  ан  не
молчится... А после и "заболит голова".

Преданный Вам Н. Лесков.

        "21. 1891 г. Февраля 16."

16. 11. 91. СПб.

  Пишет опять Лисицын о своей газетной затее.  По-моему - это дело совсем не
серьезное и не нужное. Если Вы не иного мнения, то поддержите меня, когда он
к Вам приступит,  - и одним пустым делом будет менее. Сотрудничество свое я,
разумеется, ему готов предложить, но знаю, что оно ему не принесет пользы; а
если  и  Ваше имя там будет,  то и мое при Вашем пригодится только для того,
чтобы привлечь несколько подписчиков и собрать с них некоторое число денег и
потом  ничего  нашего  им не дать,  так как имена наши привлекают на издание
усиленную цензурную придирчивость.  Лисицына я не знаю,  и,  может быть, это
человек  очень хороший,  но собирать подписку,  наживляя уду нашими именами,
при явной невозможности давать читателям наши работы - мне не нравится,  и я
не знаю:  хорошо ли делать вид,  что этого не понимаешь,  и служить наживкою
для чужого крючка?  Он может писать в другие газеты,  имеющие  большой  круг
читателей...  Чего  же  ему  еще  надо?  Пусть  туда  не  каплет  ядом лжи и
пристрастия,  - и довольно с него.  А если он с  одною  корреспонденциею  не
умеет  обойтись не кривя совестью,  то с целою газетою он весь извертится...
Таких мы много видели, и другим нельзя миновать этого же.


        Стонет сизый голубочек
        Гайдебуров - Павел, -
        Либеральный жар, дружочек,
        Весь он поубавил...


  А где иные прочие,  то о сем не есть  и  глаголати.  Я сделаю то,  что  Вы
скажете этому "голубочку", но лучше бы он не заводил лишнего.

Преданный Вам Н. Лесков.

  Суворин в  Москве.  Уезжая  туда,  он  пожаловался  мне,  что  "Франсуаза"
причинила ему очень много неприятностей.

        "22. 1891 г. Февраля 26."

26 февраля 91. СПб. Фуршт., 50, 4.

  Достоуважаемый Лев Николаевич.

  Очень рад,  что  Вы  согласны  с моим взглядом на затею Лисицына.  Я много
видел примеров  -  к  чему  это  сводится.  Затеять  дело  с  недостаточными
средствами,  и сразу же пойдут бедниться и "удерживать мзду наемничью",  а в
конце концов пойдут на всевозможные сделки и  компромиссы  или  сдадут  дело
торгашу,  который  поведет  совсем особенную линию.  И притом - что за охота
идти в зависимость,  в какой  находятся  издатели  нашей  страны?  Для  чего
увеличивать это полчище людей, обязанных ежедневно врать и клеветать на кого
попало?..  Я Лисицына не знаю,  но ко мне ходит один его товарищ,  и я этому
все сказал, и он со мною согласился и хотел писать Лисицыну. Думаю, что этим
дело можно закончить.  Здоровье мое все плохо:  дня нет без припадка  ангины
(нервной?), и я боюсь ехать в душных, отопленных вагонах, но видеться с Вами
очень хочу и очень в этом нуждаюсь.  Мне  хочется  писать  "Безбедовича",  -
романчик  с героем простого разумения,  и я хотел бы говорить с Вами об этом
характере и наметить "художественные пятна картины".  Затем хочется и побыть
с  Вами  для  себя  самого.  Я  с  Вами  духовно  совещаюсь каждый день и не
дожидаюсь от Вас писем,  потому что знаю,  что к Вам пишут много  и  Вам  не
легко  всем  ответить;  но когда я получаю от Вас несколько строк - это меня
очень радует.  - О повести моей из "Вестника Европы" пока знаю  только,  что
они   ее   облюбовали  и  берут,  кажется,  для  апрельской  книжки.  Личных
переговоров с Стасюлевичем мы не имели, а все сватал Владимир Соловьев, но и
его я давно не вижу. А потому на вопрос Ваш о повести не могу сказать ничего
определительнее того,  что говорю.  У меня же за это время, как рукописи нет
дома,   набралось   множество  прибавок,  очень  характерных.  От  Владимира
Соловьева я слышал,  что Стасюлевич считает повесть  "вполне  цензурною",  и
таково же мнение Соловьева, но я сам уже чутье потерял для определения, "что
льзя и чего неможно".  Вчера запретили розничную продажу "Нового времени"  -
Суворин, говорят, будто "ужасен"... Сидит будто в кабинете, запершись, перед
открытом настежь окном... Все окружающие в отчаянии, а мне кажется, что дело
кончится  пустяком,  то есть через 10-15 дней продажу,  вероятно,  разрешат,
"дабы не дать распространения другой газете, менее восприимчивой к внушениям
правительства".  Поводом  к  запрещению продажи было перекривлянье Бурениным
дела  варшавской  актрисы,   убитой   Бартеневым.   Оскорбительным   найдено
неуважительное   обхождение  с  "вольными  всадниками  сводной  закутильской
молодежи".  Лампадоносцев ходатайствует об усилении  строгостей  к  "Русской
мысли"  и  "Северному  вестнику".  Поп  Перетерский подвалил изрядную свинью
Ивану Ильичу учреждением "исцеленного отрока" и "отбил  богомольца".  Теперь
агенты   Ивана  Ильича  изловчаются  "поворотить  народ".  Приехал  Ругин  и
рассказал всю свою историю.  Об обращенной девице я подумал то же самое, что
и Вы ему сказали.  Он живет теперь у отца и,  кажется,  очень хорошо делает,
что так поступает. "Посредник" едва влачит свое бедственное существование и,
вероятно,  должен будет прикрыть себя крышкою.  Образ, написанный Репиным, я
не видал.  Говорят,  будто там изображен Владимир Григорьевич  Чертков.  Это
теперь в моде.  В церкви Главного Штаба появилось изображение "многих",  и в
том числе Ванновского.  Был я у литейщика  и  видел  Ваш  бюст  в  бронзовой
отливке. По-моему, отливка вполне удалась, и Ге должен быть доволен. Генерал
Е.В.Богданович  собирает  заявления  "против  ересей",  и  в  первую  голову
беспокойства  угрожают  "пашковцам"  и особенно кн.  Гагариной за неслужение
панихид по муже.  Здесь все,  - не исключая публицистов "Нового времени",  -
уверены,  что  мужики  в деревнях будто служат в избах над своими мертвецами
панихиды...

Храни Вас милость Божия. Н. Лесков.

  Позвольте мне сказать через Вас  мой  поклон  графине  Софье  Андреевне  и
Татьяне  Львовне  с Марьей Львовною.  Последнюю я иногда беспокою как Вашего
секретаря. Пусть она мне это простит.

        "23. 1891 г. Июня 20."

Усть-Нарова, Шмецк, 4. 20 июня 91.

  Добрый друг наш, Лев Николаевич.

  Я теперь живу на Устье-Наровы,  в тишине  и  одиночестве,  и  о  том,  что
происходит на "широком свете",  узнаю только по газетам. Из них я узнал, что
к Вам ездил Суворин и что  теперь  во  многих  местах  обозначается  большой
неурожай   хлеба,   угрожающий   голодом.   Тамбовское  письмо  Шелеметьевой
взбудоражило дух мой до смятенья и слез,  и я позволю  себе  беспокоить  Вас
просьбою написать мне, как Вы находите - нужно ли нам в это горе встревать и
что  именно  пристойно  нам  делать?  Может  быть,  я  бы  на  что-нибудь  и
пригодился,   но   я   изверился  во  все  "благие  начинания"  общественной
благотворительности и не знаю:  не повредишь ли тем, что сунешься в дело, из
которого  как  раз  и  выйдет безделье?  А ничего не делать,  - тоже трудно.
Пожалуйста, скажите мне что-нибудь на потребу.
  Ивана Ильича бы, что ли, послали на "закатанные поля" помолебствовать, или
еще "покататься",  как это делают в  Орловской  губернии.  А  кстати  -  для
уяснения   характера   деятельности   Ивана  Ильича  прилагаю  Вам  копию  с
хранящегося у меня подлинного письма некой г-жи Боголеповой  к  фельетонисту
"Нового времени" г-ну Терпигореву (Атаве). Посылаемая копия с боголеповского
письма достойна того,  чтобы  ее  приобщить  к  известному  письму  Хилкова.
Выясняется и деятель и ею "антураж".
  Суворин хорошо сделал,  что сказал о "Мимочке". Это заставило многих с нею
познакомиться  и,  может  быть,  над  нею  позадуматься.  "Житель" еще лучше
написал  о  "Толстовцах".  Это,  мне  кажется,  -  самое  умное,  что
появлялось  в  газетах  (русских)  по  поводу Ваших идей,  усвояемых людьми,
которые Вас любят и находят удобство иметь Вас перед своими глазами. "Атава"
же,   должно  быть,  "возревновал"  и  написал  глупость,  полагая,  что  Вы
оплакиваете участь  Мимочкиного  супруга.  Пародии  на  эту  тему,  конечно,
возможны  очень  разнообразные  и,  может быть,  очень смешные,  и "Мимочка"
издали еще предречена в одной из библейских  книг,  приписываемых  Соломону:
"...и речет: ни что же сотворих".
  Очень рад был бы я,  если бы Вы мне ответили о голоде и  о  том,  что,  по
Вашему   мнению,  полезно  предпринять.  Если  это  возможно  -  пожалуйста,
напишите.

Искренно Вас любящий и почитающий Н. Лесков.

  У меня есть листки с набросками,  сделанными рукою русского учителя  Ваших
младших детей.  Листки эти оставил мне Н.Н.Ге,  и они у меня не утратились и
не завалились,  а я их сохраняю и очень ими дорожу,  но не нахожу до сих пор
удобного  случая,  чтобы воспользоваться ими для пользы дела.  В таком виде,
как это написано, - печатать нельзя по цензурным условиям и по тому, что тон
местами   не  отвечает  предмету  и  от  этого  утрачивает  значение  мыслей
прекрасных,  честных, острых и сильных и сопоставлений блестящих. Переделать
это и пустить на кон ни с того ни с сего - будет бесцельно... Надо подождать
a propos чего-нибудь живого и подходящего.  Я это и имею в виду,  и "Житель"
чуть не дал мне такого повода.  Пожалуйста,  скажите об этом автору заметок,
которые мне принесли много удовольствия и радости и  которыми  я  сам  очень
желаю  воспользоваться,  но  только  думаю,  что  это надо сделать вовремя и
кстати.
  Прочитал теперь Гелленбаха,  который мне попался под руку перед выездом из
Петербурга.  Вы,  кажется,  о нем что-то и где-то писали? Нельзя ли указать,
где именно? Пять лет тому назад он мне ничего не открывал, а теперь я извлек
из   него   много   отрады   и   утешения.   Особенно   это   о   врожденной
интеллигентности...  И  все  это  точно как будто и знал,  и об этом думал и
говорил,  а между тем не знал и не говорил...  Происходит "не узнавание",  а
только "припоминание" того,  что знал, да позабыл в муках рождения своего "в
этой форме бытия".
  Поклон мой  всему  Вашему  семейству.  Видеться  с  Вами  желаю и надеюсь.
Здоровье же мое  не  дозволяет  предпринимать  поездок:  судороги  в  сердце
делаются  внезапно,  я тогда одного шага нельзя ступить.  Душевное состояние
хорошо,  и беспокойств все становится меньше. С Вами совещаюсь всякий день и
поминаю Николая Николаевича,  Ругина и Пошу, и мне не скучно и не сиротливо,
как бывало ранее всю жизнь.
  Адрес мой:  Усть-Нарова.  Шмецк.  4.
  Шмецк - это приморское селение  между  Гунгербургом  и  Меррекюлем.  Очень
тихо, воздух чистый и сосновый лес на берегу.

        "24. 1891 г. Июля 4. Ясная Поляна."

  Очень рад был получить от вас весточку,  дорогой Николай Семенович,  и рад
тому,  что вы духом спокойны и бодры,  хотя и хвораете.  Только бы  духовная
сила не останавливаясь работала, а тело веди себя как хочет и может.
  На вопрос,  который вы делаете мне о голоде, очень бы хотелось суметь ясно
выразить, что я по отношению этого думаю и чувствую. А думаю и чувствую я об
этом предмете нечто очень определенное; именно: голод в некоторых местах (не
у  нас,  но  вблизи  от  нас,  в  некоторых уездах Ефремовском,  Епифанском,
Богородицком) есть и будет еще сильнее,  но  голод,  то  есть  больший,  чем
обыкновенно,  недостаток хлеба у тех людей, которым он нужен, хотя он и есть
в изобилии у тех,  которым он не нужен,  - отвратить никак нельзя тем, чтобы
собрать,  занять деньги и купить хлеба и раздать его тем,  кому он нужен,  -
потому что дело все в разделении хлеба, который был у людей. Если этот хлеб,
который был и есть теперь, или ту землю, или деньги, которые есть, разделили
так,  что остались голодные,  то трудно думать,  чтобы тот хлеб или  деньги,
которые дадут теперь,  - разделили бы лучше. Только новый соблазн представят
те деньги,  которые вновь соберут и будут  раздавать.  Когда  кормят  кур  и
цыплят,  то  если  старые  куры  и петухи обижают,  - быстрее подхватывают и
отгоняют слабых,  то - мало вероятного в том,  чтобы,  давая  больше  корма,
насытили  бы голодных.  При этом надо представлять себе отбивающих петухов и
кур ненасытными.  Дело все в том - так как убивать отбивающих кур и  петухов
нельзя, - чтобы научить их делиться с слабыми.
  А покуда этого не будет - голод всегда  будет.  Он  всегда  и  был,  и  не
переставал: голод тела, голод ума, голод души.
  Я думаю,  что надо все силы употреблять на то, чтобы противодействовать, -
разумеется,  начиная с себя,  - тому,  что производит этот голод.  А взять у
правительства или вызвать пожертвования,  то есть  собрать  побольше  мамона
неправды и, не изменяя подразделения, увеличить количество корма, - я думаю,
не нужно,  и ничего, кроме греха, не произведет. Делать этого рода дела есть
тьма охотников,  - людей,  которые живут всегда, не заботясь о народе, часто
даже ненавидя и презирая его,  которые вдруг возгораются заботами о  меньшем
брате,  -  и пускай их это делают.  Мотивы их и тщеславие,  и честолюбие,  и
страх, как бы не ожесточился народ. Я же думаю, что добрых дел нельзя делать
вдруг по случаю голода, а что, если кто делает добро, тот делал его и вчера,
и третьего дня,  и будет делать его и завтра,  и  послезавтра,  и  во  время
голода,  и не во время голода. И потому против голода одно нужно, чтобы люди
делали как можно больше добрых дел,  - вот и давайте,  - так как мы люди,  -
стараться это делать и вчера,  и нынче,  и всегда.  Доброе же дело не в том,
чтобы накормить хлебом голодных,  а в том, чтобы любить и голодных, и сытых.
И любить важнее, чем кормить, потому, что можно кормить и не любить, то есть
делать зло людям,  но нельзя любить и не накормить. Пишу это не столько вам,
сколько  тем  людям,  с  которыми беспрестанно приходится говорить и которые
утверждают,  что собрать денег или достать и раздать -  доброе  дело,  -  не
понимая того,  что доброе дело только дело любви, а дело любви - всегда дело
жертвы.  И потому,  если вы спрашиваете; что именно вам делать? - я отвечаю;
вызывать,  если  вы  можете  (а вы можете),  в людях любовь друг к другу,  и
любовь не по случаю голода,  а любовь всегда и  везде;  но,  кажется,  будет
самым  действительным  средством  против голода написать то,  что тронуло бы
сердца богатых.  Как вам Бог положит на сердце,  напишите,  и я бы рад  был,
кабы и мне Бог велел написать такое.
  Целую Вас.

Любящий Вас Л. Толстой.

        "25. 1891 г. Июля 12."


Усть-Нарова. Шмецк, 4.
12 июля 91 г. Пятница.


  Добрый друг наш, Лев Николаевич!

  Письмо Ваше  о  разноклевах  получил  и усердно Вас благодарю,  что Вы мне
ответили. Суждения Ваши все мне по сердцу и по мыслям, а все-таки мучительно
жаль  тех,  кого  зобастые оклюют и оставят дохнуть.  Однако я,  разумеется,
послушаюсь Вас и в затеваемый "сборник" не пойду.  Так  я  хотел  сделать  и
ранее,  а теперь еще более в этом утвердился. Писать такое, как Вы говорите,
в нашем положении очень трудно.  Я бы хотел дать очерк о Цвингли,  - сравнив
его   с   Лютером.  Там  есть  на  чем  показать:  что  следует  разуметь  в
преломлении хлеба.  Мистику-то прочь бы,  а "преломи и даждь" - вот в
чем и дело.  Однако враги того,  кто говорил эту простую премудрость, делают
честное слово невозможным.
  Здоровье мое  коварно.  Называют  мою болезнь Angina pectoris,  а на самом
деле это то,  что "кол в груди  становится",  и  тогда  ни  двинуться  и  ни
шевельнуться.  На "тело" я смотрю так же,  как и Вы, но когда бывает больно,
то чувствую,  что это очень  больно.  Распряжки  и  вывода  из  оглобель  не
трепещу,  и  мысль  об  изменении прояснения со мною почти неразлучна.  Духа
стараюсь не угашать,  и считаю это всего выше и священнее.  В том, что делаю
дурного - не нахожусь на своей стороне и почитаю себя виноватым. С некоторою
полнотою освободился только от зависти,  от обидчивости  и  от  опасений  за
будущее,  -  что  очень долго меня мучило.  Вы мне сделали много неоценимого
добра,  и мне полезно все, что я о Вас слышу, - даже когда Вас порицают и на
Вас сочиняют злое.  Я сейчас воображаю:  как Вы все это "благоприемлете",  и
думаю:  "Хорошо это: его, друга нашего, это не может трогать, а мы его через
это только больше любим и сами поучаемся,  как сносить зло". Теперь я уже не
скучаю и о том,  что не вижу Пошу и Ругина,  разлука с которыми  ранее  меня
огорчила.  Тоже  и  не курю табаку,  но "червонное вино" (как говорил дьякон
Ахилка) пью умеренно "стомаха ради и многих недуг своих".  Владимир Соловьев
говорит,  что  Вы  ему  это  разрешили.  Писать Вам часто желаю,  но стыжусь
отнимать у Вас время на чтение,  а Вы, по доброте своей, еще мне отвечаете -
и  я не могу скрыть,  что это мне очень дорого и мило.  Жду к себе Владимира
Соловьева;  живу  в  одиночестве  с   девочкой-сироткой,   которую   кое-как
воспитываю.  Ей  теперь  уже  11  лет,  и  она отменно хорошо читает рыбакам
"Суратскую кофейню".  Есть тут и "тип" - солдат Ефим,  из рязанцев, который,
по   собственным   его   словам,   "пришел  сюда  к  чухнам  собственно  для
обрусительного образования".  Но работает ничего.  Служил в гвардии и, "стоя
на  часах,  продал в беспамятстве неизвестному сапоги".  Был два года
"на испытании в умственности и выпущен по безумию".  Лицемерен, нагл и подл.
Объявляет  себя  колдуном,  который  может "знать след лошади".  Жил у моего
хозяина,  к