(!)
действие; впрочем, казалось бы, доступное и  ребенку  --
надо  было  вытянуть  карту, посмотреть, та ли это карта, какая
нужна (туз),  положить  на  стол  --  изображением  вниз  --  и
спокойно  (выигрыш обеспечен) ждать действий банкомета. Но он и
этого не сумел сделать. Почему же он обдернулся? Да  непривычно
все  это,  не  его жанр, не получилось и не могло получиться --
хотя бы потому, потому еще дополнительно,  что  получалось  два
предшествующих,  тоже  "решающих"  раза  (впрочем,  можно и без
кавычек, первые разы были,  скажем  так,  заманивающими  --  со
стороны  Чекалинского?  Так получается?). От Германна, казалось
бы, требовался один-единственный пустяк:  надо  был  проверить,
какая карта вынута из колоды и положена на нужное место, именно
та  ли  карта.  Он  этого  не  сделал. Почему? Да всего-навсего
потому, что не привык этого делать.

---------------------------------------------------------------------------

     To be continued

Первая  публикация книги на этом обрывалась. Сейчас же приведен
полный текст. (прим. публикатора)

     Continued

---------------------------------------------------------------------------

     Не был (не оказался) на  это  нацелен.  Не  имел,  даже  в
зародыше,  такого навыка. Не владел -- неудобно произносить это
"высокое",  специальное  слово,  но  приходится   --   техникой
откладывания,  выбора  извлечения из колоды нужной карты. Хотя,
казалось  бы,  ну  какая   тут   может   быть   еще   техника?!
Элементарщина  --  взял  ту  карту,  что  нужно, глянул мельком
(можно и мельком, но лучше  пристально,  очень  внимательно,  с
задержкой,   с  фиксацией,  с  проверкой,  так  скажем,  своего
взгляда, с полнейшим осознанием того, какая, именно,  та
ли,  карта  вынута,  та  ли  положена;  ведь  речь идет о таких
деньгах, о таком состоянии. Тем более -- в  третий,  более  чем
решающий игровой день; он же -- положил и все.
     Но, сделав одну ошибку, герой Пушкина, как и герой Гоголя,
сделал  вторую, решающую уже на все сто процентов, смертельную.
Башмачкин быстро  отправился  на  тот  свет,  потому  что  стал
хлопотать  о "несбыточном", занялся вдруг делом наоборотным, то
есть совершенно не своим, диаметрально противоположным делом, к
тому  же  бессмысленным,  не  обещавшим   решительно   никакого
результата.   Оно   и   дало   результат   --  соответствующий,
смертельный. Если бы он остановился --  хоть  после  распекания
(криков)  значительного  лица! Еще не поздно было сказать себе:
Акакий, спокойно,  а  что,  собственно,  произошло?  Да  ничего
такого  уж  особенного:  я  жив,  здоров,  мне  явно  -- и даже
редкостно -- повезло: с меня сняли шинель, пусть новую, великим
трудом (Петровича) и жертвами (моими, личными) доставшуюся. Но,
может быть, это Всевышний решил так меня поучительно наставить,
подсказать мне -- уже окончательно, чтобы до конца дней в нем я
не сомневался ни секунды, -- мой путь, мою  участь,  мое  дело,
мое  все.  Этот  наорал на меня. Но он -- не мой генерал. Можно
попросить прощения, можно как-то, по мере моих сил и разумения,
замять этот  эпизод,  сгладить,  спустить  на  тормозах,  можно
просто  спокойно, главное что спокойно, не отклоняясь в эмоции,
уйти; и ==  скорее  к  перу,  к  бумаге,  скорее  домой  или  в
департамент и -- писать, писать, писать (в смысле переписывать,
как  герой  последнего  романа  великого  Флобера).  Главное  и
единственное -- к счастью, к великому счастью: нет  ноющей  или
ругающейся  жены,  нет  плачущих  голодных-холодных  детей, нет
других проблем! Да ведь я свободный в сущности  человек,  а  не
свободен я от своего, родного, кровнейшего, наинужнейшего дела,
от  своей  профессии,  которая  есть и смысл, и содержание моей
единственной, мне, оказывается, принадлежащей, жизни. Так  буду
продолжать со всем тщанием-прилежанием, как раньше, когда все у
меня   было   стабильно.  А  эта  новая  шинель  меня  свела  с
правильного,   прежнего,   совсем    скромного,    но    вполне
осуществимого пути, увела от прежнего образа жизни и вот теперь
угрожает  самой  жизни; один раз угрожала -- не получилось, так
не  допущу  ни  в  коем  случае,  чтобы  у  нее,  злодейки  (!)
получилось сейчас.
     Отвлеченно   рассуждая,   какое   действие   разумное  мог
предпринять Башмачкин,  выслушав  генеральские  крики?  Он  мог
обратиться  к  челяди значительного лица -- с просьбой дать ему
(может быть подарить, может быть на время, с возвратом, взаймы)
какую-то утепляющую, утеплительную  одежонку.  Ну,  хоть  шарф,
чтобы  в  шею не надуло. А перед выходом на улицу он должен был
(испарина, пот, он ведь "ужасно" вспотел, не забудем  об  этом)
охладиться,   остыть   в  теплом  помещении.  Принять,  словом,
какие-то меры против угрожавшей простуды:  ведь  в  распаренном
(не  говоря  уже  о  расстроенных  чувствах) виде он ни разу не
ходил в департамент.  А  кроме  департамента,  он,  к  великому
своему  счастью,  вообще  никуда  не ходил, следовательно, и не
должен был ходить, не должен был поступать как многие, как все,
поддаваться окружающим, учитывать их мнения, мнения эти не надо
было учитывать именно потому, что они, доброжелатели, -- совсем
не  профессионалы.  Да,  да,  у  них  другой  подход   к
житейским, неотменимым проблемам, слишком обыкновенный: потерял
шинель  (сняли  с  плеч)  --  иди,  хлопочи  по инстанциям, как
положено, как все делают, как приличествует, как  заведено.  Да
еще  подсказывают  ограбленному  наиболее  успешные  способы...
ведения дела, явно  обреченного  на  полнейшую  неудачу.  Может
быть,  они,  Другие,  подсознательно  (и -- по-своему -- не без
оснований!) считают, что хлопоты отвлекут  (могли  бы  отвлечь)
несчастного  от  прямых,  изматывающих, вгоняющих в смертельную
(!) тоску, мыслей об утраченной вдруг шинели?..
     Умение  всегда  и   всюду   любую   общепринятую   неудачу
рассматривать прежде всего как полезный урок -- вот еще одна из
привычек, один из навыков профессионала.
     Шинель  была  слишком  хороша,  чтобы  оставаться у Акакия
Акакиевича, чтобы на самом деле (!) принадлежать ему, чтобы  он
мог  ею  беспрепятственно и безраздельно пользоваться: "зато он
питался духовно,  нося  в  мыслях  своих  вечную  идею  будущей
шинели.  С этих пор как будто самое существование его сделалось
как-то полнее, как будто он женился (!!),  как  будто  какой-то
другой человек присутствовал с ним, как будто он был НЕ ОДИН, а
какая-то  приятная  подруга  жизни  согласилась с ним проходить
вместе жизненную дорогу, -- подруга эта была не кто другая, как
та же шинель на толстой вате, на крепкой подкладке без  износу.
Он  сделался как-то живее, даже тверже характером, как человек,
который уже  определил  и  поставил  себе  цель.  С  лица  и  с
поступков  его  исчезло само собой сомнение, нерешительность --
словом, все колеблющиеся  и  неопределенные  черты.  Огонь  (!)
показывался  в глазах его, в голове даже мелькали самые дерзкие
и отважные мысли: не положить ли, точно,  куницу  на  воротник?
(То  есть:  не  сделать  ли  шинель, уже решительно во всем (!)
шинелью высшего, наивысшего, в рамках возможностей  титулярного
советника,  понятно,  разряда?!  --  Л.Б.). Размышления об этом
чуть НЕ НАВЕЛИ на него рассеянности  (вот  оно,  возмездие,  --
Л.Б.).  Один  раз,  переписывая  бумагу,  он  чуть было даже не
сделал  ОШИБКИ,  так  что  почти  вслух  вскрикнул:   "ух!"   и
перекрестился" (стр.141).
     Прозаик  переходит  на  стихи:  "ух  --  вслух"  -- рифма.
Башмачкин, разумеется, вне себя. ВНЕ СЕБЯ. Он себя уже  теряет.
Потому   что  готов  потерять  свою,  качественную,  более  чем
привычную, всеобъемлюще важную работу.
     Это -- простейшие случаи, с Башмачкиным и Германном.  Один
утратил жизнь, другой
-- разум. "Не дай нам бог сойти с ума, Нет, лучше посох и сума" (А.С.Пушкин).
     Неизвестно,  знающий  русский  язык  --  по его мнению, не
вполне достаточно, чтобы читать художественную  литературу,  --
Фишер заглядывал ли в Гоголя и Пушкина. Но совершенно очевидно,
что он рассматривал внутренние состояния своих коллег в моменты
совершения   ими   принципиальных,   "переломных"   ошибок.   В
особенности, конечно, в матчах, в трудных поединках,  в  особые
моменты.
     Вот  сложнейший  (сравнительно)  случай.  Анатолий  Карпов
получает подарок от претендента; да не один, а четыре --  после
девяти партий счет становится 4:0 в пользу чемпиона (осень 1984
г.,  Москва).  Он  принимает  решение  играть как играется и --
ждать пятого, а затем и шестого проигрыша своего  зарвавшегося,
но,   он  ощущает,  опасного  конкурента.  Ах,  он  опасен,  он
талантлив  --  так  надо  его  морально   уничтожить...   Пусть
проиграет  со  счетом  0:6,  и ему плохо будет, и мне хорошо: я
побью рекорды Фишера, которые, казалось, нельзя было побить  --
он  выигрывал  четверть--  и  полуфинальный матчи со счетом 6:0
(правда, еще и без ничьих), я -- с ничьими,  зато  --  матч  на
мировое шахматное первенство.
     Между   тем  было  довольно  очевидно,  что  4:0  есть  --
результат   безрассудного,   от   крайней   неопытности    (см.
"обдернувшегося"  и  не  понимающего,  как  он мог обдернуться,
Германна) -- в матчах на высшем уровне  --  идущего,  поведения
претендента.   Он   решил   начать   игру   с...   наскока,   с
необоснованных атак,  спроста  давить,  налетать  на  чемпиона:
авось получится и здесь, как получалось (иногда!) на предыдущих
этапах.
     Надо  было  сказать себе: теперь, начиная с 10-й партии, у
нас будет новый матч. Гениальный претендент (а вовсе не мальчик
-- тем более  "для  битья")  не  сможет  не  осознать,  что  он
зарвался,  а  раз  он  гений  --  но это надо было прежде всего
признать, -- проиграть матч мне --  тоже  вероятно  (!),  всего
лишь  гению -- он не может. ("Ведь он же гений, как ты да я" --
А.Пушкин, "Моцарт и Сальери"). В то же время  у  нас  не  может
быть  и  ничьи. (А она, своеобразная "ничья" -- вот тут кавычки
могут быть и двойными, все-таки, несмотря ни на что, случилась,
пробила себе дорогу как более чем,  невероятно...  закономерный
результат  --  ведь матч, впервые в истории розыгрышей мирового
первенства,  был  остановлен  со  стороны,   свыше   --   волей
президента  ФИДЕ,  к  неудовольствию  обеих  сторон,  хотя одни
(болельщики, по  крайней  мере)  говорили,  что  такое  решение
спасло   Карпова   ==  утомленного-переутомленного,  другие  --
утверждали,  что  спасен  Каспаров,  висевший,   по   выражению
М.Тайманова, над пропастью на одной руке.).
     Счет 5:0, рискую, повторившись, надоесть читателям, должен
был явиться  последним звонком для Карпова. Дальше он уже никак
не мог выигрывать -- по крайней мере, со счетом 6:0. Потому что
это было  бы  уж  слишком,  совсем  чрезвычайно  несправедливо.
Шахматы никак не могли -- в конце концов -- допустить это.
     Но Каспаров не был бы им, Карповым, если позволительно так
выразиться,   проверен  на  гениальность  --  процедура  совсем
нелишняя по отношению к любому  претенденту,  а  тем  более  --
самому  молодому  в  истории  новейших шахмат. А вдруг да ответ
оказался бы положительным, то  есть  Карпов  сам  пришел  бы  к
выводу:  напротив  него,  за  шахматным столиком, в безлимитном
матче, сражается гениальный юноша.  Если  бы  такой  вывод  был
сделан и утвержден -- следствием его могло быть лишь убеждение:
победить  Каспарова  нельзя,  видимо,  даже со счетом 6:5 (ведь
Ботвинник утверждал, что с гением за шахматной  доской  успешно
сражаться  невозможно).  Правда, история знает победы гения над
гением же: Ласкер выиграл у Стейница, причем  дважды,  матч  на
первенство  мира  и матч-реванш. Алехин победил, кстати, тоже в
безлимитном матче, до 6 побед игравшемся, Капабланку со  счетом
6:3. Но это были уже сходящие, затухающие гении, даже и великий
кубинец,  переставший  профессионально  работать  над собой, то
есть  --  строжайше  самокритически,   оставивший   и   текущие
тренировки.
     Каспаров   победил,  стал  побеждать  (регулярно)  Карпова
примерно по той же причине, что и Алехин Капабланку. Один гений
был  другим  специально,  досконально  разобран,   малозаметные
недостатки   побежденного  были  обнажены,  проанализированы  с
величайшей  тщательностью,  затем  еще  как  бы   дополнительно
выявлены  и...  приведены  в движение, неправильные действия за
доской были заботливо поощрены, "спровоцированы", я  чуть  было
не  сказал,  срежиссированы,  инициированы.  На  свет появилась
продуманнейшая  тактика,  не   чета   фишеровскому   "простому"
ожиданию  по  ==  в  строго  позиционном ключе -- использованию
ошибок,  очевидных  (хотя   и   обнаружимых   под   фишеровским
микроскопом;  чаще всего такой прибор не требовался, в матче со
Спасским в особенности -- это  были  поистине  бревна  в  чужом
глазу) промахов.
     Если   пытаться  и  дальше  проследить  взгляд  Фишера  на
коллизию    Каспаров-Карпов,    то    мы    увидим     ситуацию
"самоуспокоенный  чемпион".  Не отшлифовывавший свой невероятно
своеобразный стиль, не занимавшийся с ним, стилем,  специально.
А  это  дело  требовало  особой  самоуглубленности,  совершенно
недостижимой в том игровом вихре, в котором жил, и давно привык
жить, Карпов, сейчас он -- вихрь, а  не  сам  гроссмейстер,  --
заметно  усилился.  Турнир  за  турниром,  турнир  за турниром,
погоня за А.Алехиным... Наверное,  теперь  Анатолий  Евгеньевич
уже  в  несколько  раз (!) обогнал первого русского чемпиона по
количеству  завоеванных   первых   призов...   Игра   на   всех
континентах  (кроме  Антарктиды),  в  десятках стран, масса (!)
общественных, полу-, четверть-общественных  обязанностей;  дома
он,  вероятно, бывает не более месяца, а то и двух-трех недель,
в году, а в "тиши кабинета"  ==  несколько  часов,  посвящаемых
разбору    филателистической,    так    скажем,    коллекции...
Сравнительно непродолжительные сборы -- перед матчами -- только
носят кампанейский  характер;  пока  устроились,  обустроились,
обосновались на новом месте, заново познакомились, распределили
занятия,  немного притерлись друг к другу -- пора уже выезжать,
пора на сцену...
     Отсутствие  достаточного   профессионализма,   непрерывной
работы  по  освоению (и пересмотрам, переосмыслению) фундамента
шахмат, сказывалось и в недостаточном портретировании  основных
соперников.
     Каспаров  был не то что недооценен (это -- само собой), но
и не разобран достаточно конкретно. Считалось,  что  он  --  из
молодых,  да ранних, везунчик, который "попал" в полосу спада у
основных  конкурентов.  Выигрыши  у  Корчного  и  Смыслова   не
заставили  насторожиться, а начало матча прямо-таки усыпило. Он
оказался проще и наивнее, чем думалось.
     Не была открыта (впрочем, требовать открытий даже в  такой
ответственный момент, пусть от целого штаба, от немалочисленной
команды;  правда,  таковые  совершаются  все-таки водиночку...)
"моцартианская" сторона ситуации,  учебы,  а  скорее  научения,
Каспарова.
     За  него,  мальчика-Гаррика,  было  решено  родителями, по
какой стезе его пускать, разно-,  много-сторонне  и  невероятно
широко  -- одаренного ребенка. Он мог быть блестящим историком,
географом, социологом (пожалуй), лингвистом,  не  исключено,  и
физиком...  Да мало ли кем. Решили -- пусть станет шахматистом.
Тренеры оказались сразу рядом -- высокой, высшей  квалификации,
заботливые,   чуткие,   тактичные,  умелые...  И  буквально  за
несколько  лет,  но  таких  "нежных",  податливых,  подходящих,
научили  играть  в  шахматы  на  высоком  уровне.  Может  быть,
специфически-шахматное дарование и было сильнее,  больше,  даже
огромнее других, может быть; теперь уж никто не скажет, так это
было   или   иначе...   Но,   несмотря   на  успехи,  в  чем-то
превосходящие   детско-юношеские   достижения   Толи   Карпова,
плотного,   полного   единения  с  шахматами,  естественно,  не
произошло. Потому что он, Гаррик, их, шахматы, не  сам  выбрал,
потому   что   не   работал  полностью  самостоятельно  --  для
осуществления,    оправдания,    обоснования    и    полнейшего
использования своего выбора.
     Да, это был правильный, точный, если хотите, мудрый выбор.
     Но  -- не самый самостоятельный. За него выбирали, за него
решали. Его приставили (чуть было не написал --  прислонили)  к
шахматам.  Вдвинули  в  шахматы, в каком-то смысле обязали быть
шахматистом, надеясь, что  некоторое  время  спустя  он  станет
очень хорошим, отличным шахматистом.
     Он  стал,  по  всеобщему  или  почти  всеобщему признанию,
гениальным. Он == единственный из ныне живущих  гроссмейстеров,
кто  не  знал  даже относительных неудач на своем пути к трону.
Разве что первый матч  с  Анатолием  Карповым,  который  он  не
выиграл;  но  ведь  и не проиграл, потому что победивший его --
ну, на промежуточном, так скажем, финише,  со  счетом  5:3,  --
чемпион  мира  не  был  "объявлен победителем". В какой-то мере
именно тогда, в феврале  1985-го,  его  имя  стало  приобретать
героический  ореол  -- еще бы! "долгоиграющий проигрыватель" не
стал ни победителем,  ни  --  тем  более!  --  проигравшим.  Он
сохранил право на... своего рода матч-реванш, уже лимитный.
     Который  А.Карпов,  ну  просто -- кровь из носу, -- как бы
(так получилось!) был обязан выиграть...
     Казалось бы  --  почему?..  Зачем  непременно  побеждать?!
Достаточно ничьей -- для сохранения звания. Да и так ли уж надо
непременно  доказывать,  показывать  цифровое превосходство над
молодым, все еще,  год  спустя,  рекордсменом,  все  еще  самым
молодым  претендентом  в  истории  борьбы  за мировое шахматное
первенство среди мужчин (с 1866 года): он  в  1984-м  выступал,
оказывается, с большим возрастным запасом...
     Но  Карпов  был  уже  на взводе. Он завелся. Он бросился в
атаку, почти как  Гарри  ровно  год  назад;  играл  нередко  на
выигрыш  --  независимо от складывавшейся на доске ситуации, от
позиции. И это было самое опасное,  ненужное  и  неестественное
для него.
     Анатолий  Евгеньевич  может  успешно  творить,  ткать свои
неподражаемые и  часто  совершенно  невидимые  фигурные  узоры,
создавать  позиции  редкостного, чудесного взаимодействия между
своими  фигурами  (М.Ботвинник  это  назвал   --   неточно   ==
доминацией)  только в состоянии покоя. Только будучи свободным,
-- прежде всего от узко-спортивных соображений,  будучи  к  ним
равнодушен,  будучи  благо-душен,  он  может  плести прочнейшие
кружева  удивительного  взаимодействия.  Партнеры,  стремящиеся
этот,  казалось  бы,  хрупкий,  узор  нарушить, разорвать, чаще
всего сами подставляются, раскрываются. И тогда армия  Карпова,
связи  внутри  которой  дополнительно  налаживаются  и крепнут,
сливается, заползает в эту, поневоле возникшую,  щель.  Отсечь,
откусить  "щупальце"  --  а  иногда, повторяю, вся ар-мада, вся
ар-мия входит в прорыв --  невозможно.  Остается  только  ждать
конца,  неизбежного,  неотвратимого... Не кровавой казни, как в
партиях,  многих,  Каспарова,   но,   не   лишенного   как   бы
гигиеничности,  удушения. Многие, увы, даже не подозревают, как
конкретизируется  стиль  Карпова,  в  чем  он  --   наибольший,
уникальнейший,  мастер.  Некоторым  коллегам кажется, что он --
лишь первое  приближение  к  истине  --  умеет  (в  основном  в
спокойных,  так  называемых  простых  позициях) неплохо, удачно
ставить  свои  фигуры,  правильно  ставить,  что  он  играет  в
хорошие,  прочные  позиционные  шахматы.  На  деле  же  это  --
шахматы, скажем так, прочнейше узорчатые, гибко-узорные. Это --
манящая и заманивающая красота, несколько -- с виду,  только  с
виду!   --   возбуждающе-хрупкая.   Простоватому   атакеру   (а
большинство, пусть не подавляющее, обычных шахматистов,  в  том
числе и гроссмейстеров, принадлежит, увы, именно к этому типу),
играющему  иногда  очень  и очень сильно, но по принципу "он --
туда, а я -- сюда, он -- так, а я --  вот  так"  и  в  конечном