иказывала  мне  совершать
некоторые действия, другая цеплялась за все, что  угодно:  теплое  солнце,
осенние паутинки. Или, например, за доктора Казаля, которого я встретил  у
крепостных стен по пути к дому Терезы.
   - Вы еще здесь?
   - Я уехал и вернулся.
   - А что теперь?
   - А теперь опять уезжаю... Если не останусь. Не знаю. Да, не знаю.
   Он обвел окрестности одним из своих широких жестов.
   - Этот город - ловушка. Возьмите к примеру  меня:  с  тех  пор,  как  я
поселился  здесь  тридцать  лет  назад,  никогда   не   тороплюсь.   Зачет
торопиться, если все время видишь одно и то же? - Он взял меня за  локоть.
- Пойдемте, я вам кое-что покажу.
   Он зашел в подлесок, прыгая с камня на камень.
   - Остерегайтесь гадюк! - крикнул я.
   Вскоре я увидел на голой округлой вершине  холма  часть  старой  стены,
поросшую зеленью. Казаль остановился.
   - Вот, - сказал он, - здесь когда-то стоял дом знаменитого мага.
   Мне это было неинтересно. Я страдал от жары. Солнце напекло мне голову.
   - Я должен вернуться в Париж. - В моей фразе прозвучали по меньшей мере
три вопросительных знака.
   - И что вы ожидаете найти, когда вернетесь?
   - Мою жену. Работу. Друзей. Мою жизнь. Привычки, - стал перечислять  я,
словно перебирая четки. В четках у буддийских монахов сто восемь бусин.  А
у меня только пять. - Вы были здесь во время немецкой оккупации?
   - Да.
   - Что это за история со святилищем?
   - Каким святилищем?
   - В доме Дувов.
   - Посмотрите, - показал он рукой. - Отсюда можно  видеть  часть  парка.
Вон тон клочок земли.
   - Ну да.
   - Как видите, это стратегический пункт, дающий превосходный обзор  всей
долины. Вам известна теория Кригсортера? Не важно. Некий Шеффлинг,  немец,
доказал, что на протяжении всей истории армии встречаются в одних и тех же
местах. Эта долина как раз одно из тех мест,  где  обычно  проходили  орды
завоевателей. Во всяком случае, в  один  прекрасный  вечер  у  дома  Дувов
остановились три грузовика. Они доставили команду саперов, которые  начали
выгружать разное снаряжение, динамит, и на следующий день из Дакса  прибыл
бульдозер. Тем временем капитан вручил Дуву  приказ  покинуть  это  место.
Немцы собирались  укрепить  дом,  в  парке  поставить  зенитные  пулеметы,
построить склады боеприпасов, вырыть бункеры.
   - Вы знали старого Дува?
   - Немного. Он был высокий, довольно суровый на вид, говорил очень мало.
   - Он тоже был колдун?
   - Сам я не видел,  но,  говорят,  по  ночам  там  совершались  какие-то
странные обряды. Дув и его двоюродный  брат  Бонафу,  в  то  время  совсем
молодой,   возродили   старинный   колдовской   ритуал,    восходящий    к
средневековью, - они посвятили это место.
   - Посвятили? Кому?
   -  О,  не  Богу,   конечно.   Обряд   совершается   для   того,   чтобы
воспрепятствовать посещению  данного  места  кем-либо,  кроме  совершивших
посвящение.
   - Тогда, значит, дьяволу?
   - Подождите минутку. Известно, что у немцев все пошло из рук вон плохо.
Вскоре после начала работ в одном месте провалилась земля, и  погибли  два
человека. На другой день, когда немцы валили  деревья,  один  дуб  упал  в
совершенно неожиданном направлении - я имею в виду, туда, куда  по  логике
он упасть не мог - и насмерть задавил фельдфебеля. В конце недели они  все
бросили и уехали. Не из-за заклятья. Во всяком случае, официально не из-за
него. Как раз в это время высадились союзники, и из Берлина  пришел  новый
приказ. Но, так или иначе, Дувы смогли вернуться в  свой  дом.  Этот  факт
произвел сильное впечатление на местных жителей.  Именно  с  тех  пор  все
начали бояться Дувов... и обращаться к ним за помощью.
   - И святилище все еще запретное место?
   - Не знаю. Мне не приходилось его видеть.
   - А мне приходилось.
   Я встал и зашагал прочь. Мне ужасно хотелось громко расхохотаться. "Это
уж слишком!" - думал я. Наконец-то у меня появилось ощущение свободы.
   Дом был пуст. Быстро собрав вещи и уложив из в чемоданчик,  я  вышел  в
парк и позвал Терезу. Но единственной  живой  душой  в  парке  был  старый
садовник, копавшийся в огороде. Я подошел  к  нему.  Впервые  мне  удалось
рассмотреть  садовника  как  следует.  Вблизи  вид  у  него  был  довольно
отталкивающий. Красноватое родимое пятно  покрывало  его  правую  скулу  и
нижнюю часть носа. Еще я заметил, что у него разноцветные глаза:  левый  -
серый, правый - очень светлый, с зеленовато-голубой верхней и  темно-синей
нижней половиной. Не знаю почему,  но  они  напомнили  мне  глаза  собаки.
Кстати о собаке: что случилось собакой, которую я  видел  здесь  в  первый
день?
   - Мадемуазель Дув дома?
   - Нет, - сказал он, продолжая копать, - она у своего дяди.
   - Но она сказала...
   - Он пришел за ней после ленча. Она ему понадобилась.
   - Не могли бы вы дать мне ваш велосипед? - попросил я.
   - За сараем.
   "Здесь была собака, - думал я, нажимая на  педали,  -  такса,  я  помню
очень хорошо. Что она сделала с собакой?" Подобными  вопросами  я  занимал
свои мысли, - лишь бы не  думать  о  той  единственно  реальной  проблеме,
которая стояла передо мной: как сказать Терезе, что я уезжаю  навсегда?  Я
говорил - было ли это прошлой ночью или позапрошлой, или во время полета к
звездам? - что люблю ее, что всегда буду любить ее и  не  буду  любить  ни
одну другую женщину. Я прижал ее к себе и сказал,  что  отныне  мы  едины,
телом и душой. А что, если это так, Серджио? Не  называй  меня  как  Марк.
Что, если ты  околдован?  Если  хочешь  избавиться  от  любовного  недуга,
перережь глотку  жабе  в  новолуние,  вымочи  ее  селезенку  в  отваре  из
васильков и барвинков, добавь немного крови крещеного  петуха,  хорошенько
перемешай и принимай в горячем виде... Я продолжал крутить педали.  Старый
велосипед Фу жалобно дребезжал, словно  сочувствуя  моим  путаным  мыслям.
Подъехав к большому серому дому,  я  не  увидел  ни  машин,  ни  клиентов.
Очевидно, по средам прием не проводился. Я прислонил велосипед к  крыльцу,
поставил рядом свой чемодан и обошел дом, как в первый день.
   Тереза и ее дядя были на кухне.  Они  засыпали  в  большие  котлы  кучи
каких-то листьев и трав и  перемешивали  их.  Некоторые  котлы  стояли  на
слабом огне. Бонафу, в  рубашке  с  засученными  рукавами,  встретил  меня
довольно приветливо.
   - Заходите, дайте пожать вашу руку.
   Тереза, увидев меня,  не  выказала  удивления.  Она  подошла  к  шкафу,
заполненному папками с сушеными травами, и спросила:
   - Что теперь класть?
   - Щепотку этого, - ответил целитель и,  повернув  улыбающееся  лицо  ко
мне, добавил: - Peroinca  minor...  Подойди  сюда,  я  покажу,  как  нужно
готовить компоненты.
   Только тут я заметил пожелтевшую картину, которая висела на стене.  Это
был Папа. Не нынешний - предыдущий. Папа. Но на кой черт мне знать,  какой
это Папа?
   - Тереза, - сказал я, - мне нужно с тобой поговорить.
   - Сейчас?
   - Да.
   - Но я не могу...
   - Ничего, ничего, я и сам управлюсь, - заверил Бонафу, улыбаясь с видом
соучастника.
   Она вытерла о джинсы свои дивные руки с длинными пальцами и  улыбнулась
мне. Сумрачная кухня вдруг озарилась светом этой солнечной улыбки.  Тереза
неуклюже забралась на подоконник, ударившись коленкой, спрыгнула на  землю
и прильнула ко мне.
   - Ты уезжаешь? - спросила она, повиснув  на  моей  руке.  Это  была  ее
манера горевать - или защищаться от удара. - Все будет хорошо.  Я  провожу
тебя до станции. Я... - Она не давала мне возможности  вставить  слово.  -
Серж, почему бы тебе не остаться? Разве ты не был счастлив?  Мы  могли  бы
провести вместе всю зиму. Тебе так трудно изменить  свою  жизнь?  Серж,  я
тебе  скажу  одну  вещь:  все  люди  хотят  перемен,  а  когда  появляется
возможность, они передумывают.
   Потом она замолчала и посмотрела мне в глаза.
   - Назови мне причину, только одну стоящую причину, и я отпущу тебя.
   "А если  ты  не  отпустишь  меня,  как  мы  будем  играть  дальше,  моя
колдунья?"
   Но она прочитала мои мысли.
   - Конечно, ты и так свободен, Серж. - И она  шла  дальше,  все  еще  не
давая мне возможности вставить слово. - Ты бы не скучал здесь. Здесь никто
не скучает. Ты говорил, что хочешь написать книгу. Вот  и  хорошо:  тут  у
тебя будет сколько хочешь времени. Тебе даже не  понадобятся  деньги  -  у
меня есть все, что нам нужно. Да ведь ты и  сам  говорил...  -  Она  снова
остановилась. - Ты сотни раз говорил,  что  твоя  жизнь  в  Париже  -  это
кошмар. Почему ты не можешь быть проще, милый? Иисус говорил:  "Да  значит
да, нет значит нет - а все остальное от дьявола".
   После введения в разговор Иисуса я почти готов был согласиться.
   - И какую жизнь  ты  собираешься  вести?  Неужели  тебе  нравится  быть
марионеткой?
   Берни, скрывающий свое лицо, явился предо мной на  миг  словно  дьявол,
пораженный торжествующим Святым Георгием.
   - Почему, милый, почему? К чему тебе все это?
   Она отошла, чтобы сорвать травинку, которую заметила по пути,  положила
ее в карман и вернулась.
   - Я знаю, что тебе нужно, Серж. Тобой владеют  злые  духи.  Тебе  нужно
освободиться от заклятья, но только  ты  сам  можешь  это  сделать.  Я  бы
помогла тебе, если бы ты согласился.
   Внезапно я сменил пластинку. В конце концов, в моей  жизни  есть  вещи,
которых никто не имеет права касаться, даже она.
   - Меня ждет жена, - сказал я, как идиот-муж, натягивающий трусы  наутро
после оргии. - Это достаточно серьезная причина.
   Она улыбнулась, обезоруживающая Тереза!
   - Видишь, какой ты. Один день ты любишь ее, а на следующий день - меня.
Разве можно любить двух сразу? Когда же ты обманываешь?
   - В этом-то и весь вопрос, - сказал я, тоже улыбаясь.
   Некоторое время я ничего не  говорил.  Даже  не  думал.  Все,  что  мне
оставалось, - это действовать. Действовать очень полезно, когда уже ничего
не понимаешь. Пойти на станцию, сесть в поезд,  повернуть  ключ  в  замке,
совершать  заученные  действия  гораздо  проще,  чем  непривычные.  Тереза
взглянула на меня.
   - Бедняжка, - сказала она, - тебе надо поторопиться. А то опоздаешь  на
свой поезд.
   Я посадил ее на раму велосипеда. Мне не очень хотелось брать ее с собой
на станцию, но в то же время я не хотел упускать возможности побыть с  ней
до последней минуты. (А завтра  ты  проснешься  свободным,  исцеленным  от
любовного недуга и будешь улыбаться своими тридцатью двумя  зубами.  Да  и
можешь ли ты в самом деле вообразить, что тебе придется стареть в обществе
дядюшки Бонафу и садовника с собачьими глазами?)
   - Что ты сделала со своей собакой? - спросил я,  нажимая  на  педали  -
обратный путь был легче, дорога шла под уклон.
   - Фу?
   - Фу? Фу - это садовник.
   - У них одно и то же имя, - ответила она.
   "Она не в своем уме", - говорил Марк. Одно последнее усилие,  еще  пара
рывков, и я в безопасности, на твердой земле.
   - Моя собака погибла в тот день, когда  ты  уехал  в  первый  раз.  Она
перебегала дорогу на Серизоль,  и  ее  задавила  машина.  На  этой  дороге
никогда не было движения.
   Голос Терезы становился выше, словно Грегорианский хорал, восходящий  к
сводам собора. И ей удалось представить  все  таким  образом,  будто  я  -
главный виновник. С ее точки зрения собака умерла, потому что я уехал.
   Искра ненависти внезапно зажглась во мне  (она  всегда  полезна,  когда
собираешься кого-то бросить). Я раздул эту искру.
   - Почему ты не говоришь, что в этом виноват я?
   - Эти два события связаны.
   - И кто умрет завтра, когда я уеду?
   - Я, - сказала она тихо.
   Слезы покатились по ее щекам. Совершенно неожиданно - я не заметил, как
они  появились.  Остановив  велосипед  посреди  дороги,  я  обнял  Терезу,
чувствуя, как ее хрупкая фигурка погружается в мое тело. "О черт! -  думал
я. - Если бы всего  этого  не  было!  Моя  любимая,  моя  милая  маленькая
Тереза!"
   Яростно сигналя, подъехала машина. Картина, конечно, была глупейшая.  Я
подхватил одной рукой  велосипед,  а  другой  обмякшее,  содрогающееся  от
рыданий тело девушки  и  потащил  обоих  к  краю  дороги.  Проезжая  мимо,
водитель дал  пару  коротких  отрывистых  гудков,  как  бы  говоря:  "Что,
любовная ссора?" "Нет, мы не ссоримся, - мысленно  ответил  я  ему,  -  мы
просто умираем".
   - О, Серж, я так долго ждала тебя. Я любила тебя даже  прежде,  чем  ты
появился. А теперь что мне делать? Я не смогу без тебя видеть,  дышать.  Я
не смогу без тебя засыпать  и  просыпаться.  Я  не  смогу  ничего  делать.
Извини, - добавила она, всхлипывая, - все  прошло.  Извини.  Я  больше  не
буду, обещаю.
   - Ты действительно хочешь на станцию?
   Она кивнула, не в силах произнести ни слова.
   Остальное было весьма печально. Я вновь водрузил свою амазонку на раму.
Ее спина, прижавшаяся к моей груди, казалась мне тяжелейшим грузом, а  мои
ноги, нажимавшие на педали - не более, чем  дрожащим  отражением  в  реке.
Когда мы добрались до станции, пришлось ждать  у  билетной  кассы.  Других
пассажиров не было, но не было и  кассира.  Наконец  он  появился.  Щелчок
компостера - как печать судьбы. Платформа. Часы Аушвитц.  Снова  ожидание.
Мы приехали на 20 минут раньше, и нам нечего было сказать друг другу.
   Но Тереза все равно говорила. Она скоро оправилась. Не в  ее  характере
было страдать. Слова медленно текли, сливаясь в неоконченные фразы. Тереза
говорила об облаке, которое проплывало над станцией,  она  интересовалась,
откуда оно прилетело и куда улетит. "Оно умрет раньше, чем достигнет гор",
- сказала она. Судьба облаков занимала меня  не  больше,  чем  перемещение
пауков по стене, слонов по шахматной доске ели вурдалаков по болоту.
   И вдруг, когда поезд уже приближался к  станции,  Тереза  взглянула  на
меня с торжествующим видом.
   - Ты жалеешь, - спросила она, и ее нижняя губа дрогнула, - жалеешь, что
встретил меня?
   - Нет, - ответил  я,  -  но  меня  удивляет  одна  вещь.  Почему  вдруг
оказывается, что два человека любят друг друга?
   - Они не любят, - сказала она. - С чего ты взял, что они любят?
   - Перестань, Тереза!
   Из-за шума поезда нам пришлось повышать  голоса.  Поднявшись  со  своим
чемоданом в вагон, я осознал, что забыл ее поцеловать.
   - Счастливо! - крикнул я.
   Для  меня  это  было  самое  искреннее  пожелание,  которое  когда-либо
произносилось со дня творения. Очень скоро Тереза превратилась в маленький
светлый силуэт на платформе, очень прямой, очень  ясный  -  я  никогда  не
видел ничего красивее. И ты уезжаешь! Я резко закрыл окно, сел  в  угол  и
принялся созерцать  фотографию  площади  св.Марка  в  Венеции.  Поезд  дал
свисток и стал набирать скорость, пересекая долину. Я знал, что,  повернув
голову налево, увижу дом и парк, но  воздержался.  "Это  только  начало  -
сказал я себе. - Стоп. Новый пункт. Постарайся смотреть на  вещи  разумно,
покажи, что ты большой мальчик. Найди другую мысль, чтобы первая  вылетела
из головы (какая чушь...) Вот вторая мысль: произошло нечто  таинственное.
Тайна. Языческие мистерии, совершаемые  в  полнолуние,  -  что  они  собой
представляли? Счастье? Это и есть счастье? Увидеть один раз  и  вспоминать
всю оставшуюся жизнь?!" Я понял, что  кричу.  Это  не  случалось  со  мной
довольно давно и в какой-то мере было даже забавно.  Как  говорится,  надо
просто привыкнуть.



7

   Мои воспоминания о последовавшем периоде не совсем отчетливы. Я кидался
от одного занятия  к  другому,  приходя  в  себя  лишь  ночью  в  постели,
одинокий, как зверь, зализывающий свои  раны.  К  счастью,  новая  работа,
которую мне поручил Берни, позволяла отвлечься.  Девицы  Сен-Жермена,  все
очаровательные создания не старше 21 года, безумные  девицы,  утопавшие  в
волнах поп-музыки; и Вержю, как безумный  снимающий  их  своим  "Роллеем".
Девицам нравилось поверять мне свои секреты, рассказывать о  своей  жизни,
вплоть до тех далеких дней, когда они еще жили дома. ("Мои  родители...  О
Боже, не говорите мне о родителях, вы правда хотите, чтобы я рассказала  о
своих родителях?") К трем часам одна из них  оставалась  со  мной,  словно
маленький сувенир ночи. Мы заканчивали беседу в постели в одной из  комнат
на задворках Сен-Жермена,  Шарантона  или  Монтружа.  В  каждой  я  тщетно
пытался найти лекарство от своего недуга. В  этих  едва  созревших  устах,
отдававших винно-табачным перегаром, я искал  надежду  на  избавление.  Их
всегда звали Лилиан, Даниель или Нора. Одна из них, раздеваясь, все  время
переступала с ноги на ногу, как  будто  ей  ужасно  хотелось  пописать.  У
другой были кроткие невинные глаза; но как только она оказалась голой, они
загорелись бешеной страстью. Мы объезжали все  новые  закоулки  на  машине
Вержю, молодого человека, любившего колесить по  пустынным  улицам.  Новый
клуб.  Еще  одна   исповедь.   Какая-то   бывшая   княгиня,   отличавшаяся
изысканностью манер. Но когда мы стали танцевать, ее груди вдруг обхватили
меня, словно вторая пара рук, и ее губы  страстно  прижались  к  моим.  По
какой-то неведомой причине (подобной причинам некоторых редких болезней) я
играл в эту  игру  совершенно  искренне.  Мое  сердце  было  всюду  сразу,
воспламеняясь во время оргазма. Потом, лежа на простыне, я  пытался  найти
магнитный полюс своей  жизни,  и  вновь  ко  мне  возвращалась  Тереза.  Я
вспоминал ее жесты, ее особую манеру изгибать спину и ее слова: "О,  Серж,
я никогда больше не  смогу  заснуть,  если  не  почувствую  на  лице  твое
дыхание". А где была при этом Ким? Под утро я лежал рядом с ней, в  лучшем
случае пьяный, не буйный, не печальный, не веселый, только задумчивый.  Но
эта безмятежность была хрупкой.  Кошмары,  таившиеся  во  тьме,  только  и
ждали, когда я потеряю бдительность. Во сне я шагал по тротуарам,  которые
кишели  ужасными  осклизлыми  чудовищами.  Они  корчились  в  предсмертных
судорогах - безголовые, одноглазые или со ртом на  животе.  Я  должен  был
пробираться  между  ними  и  ни  в  коем  случае  не  касаться,  чтобы  не
превратиться в одного из них. Потом я внезапно пробуждался. "Ты без  конца
ворочаешься. Мне это надоело", - жаловалась Ким.
   Новый сон - но сон  ли  это  был?  Удобно  устроившись  на  потолке,  я
взглянул вниз, на самого  себя,  спящего.  "Ты  превосходно  выглядишь!  -
заметил я. - Просто превосходно... - Кто это сказал?.. -  Ты,  ты,  идиот.
Тут больше никого нет... - А кто это сказал? Я же слышал голос... - Идиот,
это крыша твоего гроба отражает звуки твоего голоса".
   Во время одной из таких астральных прогулок я встретил самого Бога.
   - Как поживаешь, Сагар?
   - Неплохо, сир, а вы как?
   - Ты выглядишь неважно, друг мой, в чем дело?
   - Я спрашивал себя, Господи, что происходит после смерти.
   - Какой смерти?
   - Моей, к примеру.
   - Ты сам прекрасно знаешь. Ведь ты уже мертв.
   Бог рассмеялся, а я опять проснулся.
   Если бы можно было с помощью  какого-нибудь  трюка  вернуть  нормальный
сон. "В конце первого акта все персонажи застывают, словно  заколдованные.
Камера  медленно  следует  за  Накилем,  который  бродит  среди  застывших
танцующих пар в поисках Гретель..."
   В конце второй недели  Ким  решила,  что  я  устал.  Она  тоже  устала.
Моральный дух команды покоился на прочном фундаменте. "Нам нужно  съездить
куда-нибудь для восстановления сил", - сказала Ким - без  проблем.  Каждый
ее прозрачный нерв знал свое место.  Она  просто  взяла  меня  за  руку  и
отвезла в Рамбуйе к Сторкам, каким-то своим друзьям, у которых был коттедж
на опушке леса. Присущие Ким легкие и приятные манеры должны  были  помочь
мне. ("Мне кажется, ты никогда не был таким. В какой буре ты потерял  свои
паруса?") В воскресенье вечером  я  совершил  большую  прогулку  по  лесу.
Вернувшись, я застал Ким спящей и долго смотрел на нее. Да,  она  утратила
свой блеск. "Сравнивать значит разрушать", - говорил я себе. И разрушал.
   Ким открыла глаза и улыбнулась.
   -  Какое  приятное  солнце,  -  сказала  она,  зевн