- Ким, довольно.
   На следующий день мы договорились пойти к адвокату. Я  чувствовал  себя
не очень уверенно. Но Ким держалась превосходно,  безукоризненно  исполняя
тщательно продуманную роль обманутой, но гордой супруги. Нам  нечего  было
делить - никаких денег. Ответчиком считался  я,  и  это  она  подавала  на
развод.
   - Получается то же самое.
   - Что? То, что вся вина лежит на мне?
   - То, что я должна просить развода.
   - Ну не мне же его просить.
   - А что, если я не стану?
   - Ведь мы обо всем договорились!
   - Итак! - сказал мэтр  Селье,  принимаясь  за  дело.  Это  был  молодой
человек с твердым как сталь взглядом, золоченой  оправой  очков,  короткой
стрижкой и тонкими губами,  постоянно  кривившимися  с  выражением  явного
пренебрежения. - Ваш супруг написал эти три письма. В них он выражает свое
желание прекратить вашу  совместную  жизнь.  Вам  нужно  лишь  облечь  это
желание в форму ходатайства - и мы  получим  быстрое  решение  без  лишних
осложнений и взаимных  обвинений;  развод  двух  честных,  благонамеренных
людей, двух личностей, которые - м-м - уважают  друг  друга  и  которые  -
э-э...
   В этот момент Ким взглянула на меня. В ее взгляде,  полном  неизмеримой
боли, промелькнул оттенок иронии. Внезапно я увидел нас троих, ее, себя  и
этого адвоката, словно в объективе телекамеры,  установленной  в  потолке.
Звуки еще можно было  как-то  переносить,  но  зрелище  оказалось  слишком
гнусным.
   - Хватит, - я взял Ким за руку. - Пойдем отсюда...
   Мэтр Селье застыл с открытым ртом, вопросительные знаки исходили из его
близоруких глаз. Мы очутились на  улице,  прежде  чем  он  успел  что-либо
произнести.
   Мы шли по авеню Виктор Гюго. Я еще держал ее за руку,  почти  тащил  за
собой.
   - Что с тобой? Куда мы идем? - Мы почти  бежали,  пересекая  дорогу.  -
Серж, остановись. Мне больно.
   Я отпустил ее руку, когда мы оказались возле церкви Сент-Оноре-д'Эйло.
   - Встретимся дома, - сказал я и вошел в церковь.
   Конечно не для того, чтобы излить душу Богу. Я сел и стал просто ждать,
когда это пройдет. Но что должно пройти? Обстановка в церкви  была  лишена
какой-либо  мистики.  Люди  разгуливали  по  приделам  и  довольно  громко
разговаривали. Не было даже полумрака, который мог бы принести мне немного
покоя. В поперечном нефе появилась большая группа детей. Они  толкались  и
кричали. Кстати, кто говорил,  что  помолится  за  меня?  Ах  да,  старина
Бонафу. Я  попытался  сосредоточиться  на  Терезе.  Статуя  тезки  немного
напоминала ее. Мимо прошел пожилой каноник, волоча ноги. Каноник, дай  мне
отпущение грехов. Только отпущение грехов не может остановить мысли.
   Когда я вышел из церкви, уже смеркалось.
   Я пошел по набережной Сены. И  тут  со  мной  случился  приступ.  Сияли
церковные свечи, взмывали в небо яркие ракеты, катились  огромные  колеса,
летучие мыши испуганно метались под сводами подземелья. Мой двойник трижды
прыгал в воду за какими-то огнями, когда мы проходили по  Понт-де-Гренель.
Прах еси и во прах отыдеши...
   Я вернулся около полуночи, совершенно разбитый. Ким в халате бродила из
комнаты в комнату с чашкой в руке.
   - Пожалуй, я перееду отсюда, - заявила она.
   - Зачем?
   - Хочу снять комнату. Это будет для тебя дешевле. И где-нибудь  поближе
к  работе.  Хотя,  наверное,  я  куплю  машину,  какой-нибудь  подержанный
"фиат-500". Ты помнишь те деньги, которые  мы  вложили  в  государственные
облигации? Я ими воспользуюсь. В конце  концов,  от  тебя  мне  ничего  не
нужно. Знаешь, у меня будет  комната  в  индийском  стиле:  драпировки  на
стенах, толстые ковры и большой диван.
   Ну-ну, давай позли меня,  раз  не  удалось  разжалобить.  Я  прямо-таки
видел, как этот придурок Давид Ланжер восседает на индийских  подушках,  и
его рука под музыку Рави Шанкара небрежно скользит за корсаж Ким.
   Я опустился в кресло.
   - Давай сегодня не ссориться.
   На следующее утро я полчаса занимался физическими упражнениями.  Стойка
на руках, стойка на голове, ножницы, велосипед и так далее. Потом бодрящий
холодный душ.  За  завтраком  я  завел  разговор  о  Канаве  и  его  новой
ежедневной  газете.  Мы  проговорили  полчаса,  прежде  чем  поняли,   что
опоздали. Она опоздала. Мне весь день нечего было делать.  Мы  уговорились
встретиться за ленчем.
   Но она не пришла.
   - Ой, прости пожалуйста, - сказала она, когда я позвонил ей на работу в
три часа. - Я совсем забыла, у меня назначена встреча.
   Мы расставались на всю жизнь, а у нее была встреча.  Я  повесил  трубку
вне себя от ярости.
   Вечер я провел в кино. "Чего ты еще ждешь? Надо просто взять и  уехать.
Собери чемоданы, сядь в машину. Здесь тебе больше нечего делать".
   В семь часов я встретил ее возле работы, как обычно.
   - Это очень мило с твоей стороны, - заметила она.
   Тот же столик в Сан-Жене, за которым мы сидели каждый вечер  в  течение
двух лет. И те же напитки. Виски для меня и джин с тоником для Ким.
   - Ну? - спросила она внезапно.
   - Ну... Я не ухожу.
   - Ты не что?
   - Я... Я думаю, нам лучше забыть про это.
   - Ты смеешься надо мной?
   - Я говорю совершенно серьезно.
   - Не верю! - Она одним махом осушила свой стакан. Из глаз  ее  сыпались
искры жгучего фосфора, каждая из которых прожигала дыру в моем  черепе.  -
Объяснись.
   -  Тут  нечего  объяснять.  -  Что  я  мог  ей  объяснить?  Что  она  -
единственная на свете.
   - Ты так считаешь?
   - Тебе хочется объяснений типа: я понимаю, что был глуп.
   - Нет. - Она наконец рассмеялась. - Конечно  нет.  Придумай  что-нибудь
Другое.
   - Дорогая, будь милосердной.
   - А ты милосерден?
   - Неужели мы не можем поговорить и пяти минут, не разрывая  друг  друга
на части?
   - А ты, значит, не рвешь людей на части?
   - Послушай... остановись... мы вылечимся... Мы вернемся назад и  начнем
все сначала.
   - Кого ты жалеешь? Меня или себя?
   - Обоих.
   - Налей мне еще джина.
   Алкоголь пробудил в ней все злое и язвительное. Ее взгляд стал  острым,
как бритва.
   - Послушай, мужчина моей жизни. Ты причинил мне достаточно боли. Теперь
посмотри на меня хорошенько:  я  посторонняя.  -  Она  встала  и  положила
сигареты в сумочку. - И для начала будь добр, ночуй в отеле. -  Она  снова
смягчилась. - Пожалуйста, Серж, - и быстро вышла.



13

   Эту ночь и последующие я спал у Феррера в его студии.  Мне  приходилось
вставать рано, чтобы привести в порядок комнату,  прежде  чем  придет  его
ассистент   или   модель.   (Феррер   иногда   занимался    художественной
фотографией). Мы вместе завтракали и  обсуждали  тактику.  Я  надеялся  на
Марка. Во-первых, потому, что Ким его любила, а во-вторых, потому, что  он
знал Терезу и, таким образом, мог оценить всю ситуацию.
   - Ты написал ей? - спрашивал он каждый вечер.
   - Я пытался.
   Но никогда не переписывал  свои  черновики.  Я  не  знал,  что  сказать
Терезе. На третий день Марк подал идею: нужно  написать  Бонафу.  Конечно,
это было бы великолепное  решение.  Жених,  приятный  молодой  человек  из
Парижа, через третье лицо  уведомляет  о  разрыве  помолвки  -  прелестная
галиматья, но я пытался объяснить Марку, что  мое  прошлое  значило  здесь
больше, чем мое будущее. Тут речь шла скорее о  письме  человека,  который
завершил свой испытательный срок в монастыре и после должного  размышления
сообщает настоятелю, что не имеет призвания к  монашеской  жизни.  Слишком
силен зов мира... И еще я спрашивал тоном моралиста:  имеем  ли  мы  право
строить свое счастье на несчастье других? Ким  была  путеводной  нитью  во
всех моих рассуждениях. Я думал, что Марк поймет. И Тереза  тоже.  Написав
адрес на конверте, я спросил себя: "Как  ты  мог  так  легко  смириться  с
мыслью о том, что никогда не увидишь ее?" И не мог ответить.
   - Серджио, ты слишком много думаешь.
   - Я даже не несчастен.
   - Не волнуйся, это пройдет.
   - Я даже не знаю точно, когда я передумал.
   - Скоро узнаешь.
   - Что ты имеешь в виду?
   - Ты встал на правильный путь, - сказал он. - Чего тебе еще нужно?
   - По-твоему, я был болен?
   - Да, ты был болен, но теперь выздоравливаешь. И достаточно быстро.
   Так же думала и Ким. Она не хотела, чтобы я возвращался сразу. Ей нужен
был нормальный, совершенно здоровый муж.
   - Будем надеяться, это пойдет тебе на пользу, - сказала она.
   В отличие от Терезы она хотела, чтобы все вещи приносили пользу.  Кроме
того, она, похоже, пыталась пробудить во мне ревность. Это  была  неглупая
идея. По вечерам, когда я снова  видел  Марка,  у  меня  преобладала  одна
мысль: он видел ее, говорил с ней.
   ...Любой человек мог прикасаться к моей Ким, вдыхать ее аромат,  любой,
кроме меня. Я остался в карантине,  готовый  обрить  голову,  посыпать  ее
пеплом и на коленях ползти домой. Но это было бессмысленно.
   - Ты должен понять, Серджио, у нее еще не прошел шок. Она  боится,  как
бы ты не передумал, - объяснил  он,  наливая  мне  виски,  от  которого  я
отказался. Это  был  мой  Рамадан,  великий  пост,  период  воздержания  и
покаяния.
   Я позвонил Канаве и сообщил, что принимаю его предложение.
   - Хорошо, - сказал он, - положись на меня. Буду держать тебя в курсе.
   Но я почувствовал, что в его голосе нет прежнего энтузиазма.
   Прошло еще два дня. Порой я ощущал огромную и как будто живую  пустоту.
Обычно это случалось вечером, возвращалась тихая тоска по Терезе, и  пульс
начинал биться быстрее.
   Но за ночь машина исправлялась, и утром я опять был  хорошим  солдатом,
готовым к исполнению своих обязанностей. Я  видел  вещи  достаточно  ясно.
Тлетворная обитель сумрака, дыма и серного пламени  медленно  отодвигалась
от меня, и с каждым днем  ее  пары  понемногу  рассеивались.  Наконец  Ким
позвонила мне.
   - Не поужинать ли нам сегодня вместе?
   Это был пароль, закодированное сообщение,  которое  означало,  что  моя
мука подошла к концу. Возможно.
   - Послушай, - сказала она, - об этом мы больше не говорим, идет?
   Она  накрыла  примирительный  ужин  со  свечами.  Кушанья  были  самыми
изысканными: цыпленок с грибами, суфле, бутылка моего  любимого  вина.  Но
все же это немного напоминало ужин на сцене, где актеры делают вид,  будто
наслаждаются картонным цыпленком. Впервые паузы в нашем разговоре казались
напряженными  и  мучительными.  Они  вырастали  между  нами  и  не  давали
приблизиться друг к другу. Тогда мы стали строить планы. Мы снимем дом  за
городом. Или купим, если новая  работа  окажется  доходной.  А  что  будем
делать в Рождество? Отпуск на Канарских островах! Когда  мы  встали  из-за
стола, она сказала:
   - Ты знаешь, я действительно решила родить ребенка. Но я хочу, чтобы ты
тоже этого захотел. Только закажи, кого ты хочешь.
   С этими словами она протянула мне руки.  В  колеблющемся  свете  свечей
очертания ее тела сладостно округлились. У меня на глазах появились слезы.
Я обнял ее.
   - Моя любимая, моя единственная...
   - Не надо больше говорить, - мягко попросила она.
   - Пожалуйста, прости меня.
   - Я тоже не всегда была права.
   - Ты всегда была чудесной.
   Некоторое время мы молчали. Потом она взглянула на меня, и легкая  тень
скользнула по ее лицу.
   - Скажи, мы правда покончили с этим?
   - Да, - твердо сказал я.
   - Потому что еще раз я такого не перенесу.
   - Мы - самая неразлучная пара на свете.
   - Я так всегда и думала.
   - Ты была права.
   - Я люблю тебя, Серж.
   - Я тоже люблю тебя.
   - Мне нужно убрать со стола.
   - Ты можешь сделать это позже.
   Я поддерживал ее гибкое тело,  медленно  склонявшееся  на  подушку.  На
следующее утро в восемь часов тридцать минут  зазвонил  телефон.  Я  узнал
голос Канавы.
   - С чего ты вздумал будить людей на рассвете? Ты что, еще не ложился?
   - Я лег и сразу встал. Слушай, Серж, есть серьезные затруднения.
   Он говорил долго и без перерыва. Лакруа передумал, у Дюсюржа  удар  или
наоборот.  В  дело  было  вовлечено   правительство,   оппозиция   оказала
сопротивление. Короче говоря...
   - Короче говоря, все кончено?
   - Не совсем, но, похоже, идет к тому.
   - Забудь об этом.
   - Мне очень жаль.
   - О, не беспокойся. Это не имеет значения.
   -  Хорошо,  что  я  не  бросил  Берни,  -  сказал  он.  -  Можешь  себе
представить, в каком бы я оказался положении!
   Когда я повесил трубку, мне больше было жаль его, чем себя.
   - Кто это? - спросила Ким спросонок, когда я вернулся в постель.
   - Хорошие новости - остаюсь в газете.
   Я растянул свой  отпуск  еще  на  три  дня  и  во  вторник  появился  в
издательстве. Возвращение блудного сына. В офисе было новое лицо: высокий,
худощавый человек с бородой. Мне он совсем не понравился. Пожав всем руки,
я хотел увидеться с Берни, но он передал мне через секретаршу,  что  занят
по горло и, вероятно, поговорит со мной попозже, часов в двенадцать. Тогда
я решил пока поговорить с Фернаном о плане  следующего  номера.  Все  были
очень любезны, но как будто немного встревожены.
   Наконец Берни принял меня.
   - Ну как, лучше себя чувствуешь?
   - Да, все в порядке. Кризис прошел.
   - Рад слышать.
   Он сидел в кресле, сложив руки на животе.
   - Какие у тебя планы?
   - Возвращаюсь в стойло.
   В этот момент зазвонил телефон. Обычно, когда кто-то  был  в  кабинете,
Берни  сводил  телефонный  разговор  к  минимуму.  Но  на  этот   раз   он
разговаривал минут десять, строчка за строчкой  обсуждая  статью  о  некой
стареющей звезде  мюзик-холла,  всегда  готовой  поймать  свою  утраченную
юность в постели.
   - Ну посмотри, ради Бога, - кричал он. - Это совсем не то, что я хочу!
   Положив трубку, Берни как будто был удивлен, что я еще сижу перед ним.
   - О чем это мы говорили? Значит, ты хочешь вернуться?  -  Он  задумчиво
посмотрел в окно. - В принципе  это  возможно,  -  заключил  он,  -  но  в
настоящий момент...
   Я почувствовал, как  подо  мной  задрожал  стул.  Я  сел  прямо  и  для
поддержки схватился за стол Берни.
   - Ты хочешь сказать, что уволил меня?
   - Уволил? Ты сам ушел, если мне не изменяет память.
   - Но ты не принимал мою отставку всерьез,  ты  предлагал  мне  месячный
отпуск, помнишь? Теперь я поправился и вернулся.
   - Минутку, Сагар. Ты думаешь, газета сама собой, и ты можешь  приходить
и уходить, когда захочешь? Я несу определенную ответственность. Есть босс,
который держит все бразды правления,  и  есть  совет  директоров,  которые
только и ждут, когда я совершу ошибку. И еще  одно.  Ты,  кажется,  совсем
забыл: этот клочок бумаги во что бы то ни  стало  должен  выходить  каждый
вторник. Думаешь, легко делать газету с этими примадоннами - они только  и
могут, что выдавать верхнее "си", когда лучше ничего нет. Или  взять  твою
историю с юным наркоманом из Перпиньяка. Ты исчезаешь на  десять  дней,  а
потом у тебя хватает духу заявить, что это  был  всего  лишь  предлог  для
получения отпуска. А если каждый начнет так себя вести? Хороши  мы  будем.
Мало того, -  голос  Берни  поднялся  до  визга,  -  ты  бросил  меня  без
предупреждения. А теперь, ощутив нехватку месячного чека, возвращаешься  и
ожидаешь,  что  все  будет  по-прежнему.  Мне  очень  жаль,  старина.  Но,
во-первых, я уже взял кое-кого на твое место, а во-вторых...
   Он не стал продолжать, что во-вторых, а мне не особенно хотелось знать.
   - Значит, это тот тип с бородой? - спросил я.
   - Какой тип?
   - Мой преемник - тот тип с бородой?
   - Допустим.
   - А что во-вторых?
   Он сопел, как старая собака, свернувшаяся у огня. В тишине  можно  было
слышать нестройный гул машин с  улицы.  Берни  тщательно  выбивал  трубку,
которая никогда не покидала  стола  и  которую,  насколько  я  помнил,  он
никогда не курил.
   - Послушай, Сагар, ты мне всегда  нравился,  ты  многое  сделал  здесь,
но... Как тебе сказать? Я не думаю, что ты идеально  подходишь  для  такой
работы. Нет, не думаю.
   - Что ты имеешь в виду?
   - Видишь ли, журналистика это больше, чем работа.  Это  призвание,  это
священнодейство.
   - О, Андрэ, избавь меня от этого.
   - Это не девушка, которую можно бросить, а потом взять снова, это жена.
   - Я восхищен твоим  тактом...  -  Как  и  все,  он  знал  причину  моей
временной депрессии. - Какого дьявола ты тогда просил меня остаться?
   - Я думал, ты перешагнешь через это.
   - Я же перешагнул, черт подери!
   - Не кричи.  Ты  уйдешь  при  первой  возможности,  потому  что  ты  не
настоящий профессионал.
   - Спасибо. - Я встал.
   Затем он сделал нечто,  совершенно  для  него  необычное:  он  встал  и
проводил меня до двери.
   - Как только появится свободное место, обещаю, дам тебе  знать.  Можешь
на меня положиться.
   - Все будет хорошо, - сказала Ким в тот вечер за  обедом.  У  нее  было
радостное весеннее настроение. Она опять стала моей Ким из  Антиба,  глаза
ее сияли, как прежде. Я не мог припомнить, когда в последний раз видел  ее
такой. Она рассказывала мне свои новости: о войне между макси  и  мини,  о
реакции американской публики и политике мистера Фэргайлда, о том,  что  ей
сказал  по  телефону  лондонский  корреспондент,  и  о  ее  идее,  которая
понравилась Лурье. Она говорила о костюме, который заказала  у  Унгаро,  -
там все невероятно дорого, но, я уверена, тебе понравится, - и о  Сильвии,
своей ассистентке, которая собиралась выйти замуж и попалась на взятке  за
квартиру. Под конец Ким перешла к главному.
   - Мы устроимся. Моего заработка нам хватит, чтобы питаться и платить за
квартиру.
   - Более-менее. Но есть еще подоходный налог,  твоя  одежда,  страховка,
телефон, расходы на машину, техники, рестораны, отпуска - все  излишества,
которые стоят уйму денег. И скоро наступит Рождество, а  я  еще  буду  без
работы.
   - Почему бы тебе не написать что-нибудь самому?
   - Я давно отказался от этой затеи.
   - Может, попробовать кино? У тебя богатое воображение.
   - У тебя тоже.
   - Ну, не волнуйся! И  не  делай  такое  лицо.  Давай-ка  сходим  выпьем
куда-нибудь. Тебя нужно немного расшевелить.
   Она пошла к шкафу выбирать себе платье. Внезапно ее лицо исказилось  от
боли.
   - Ой! - вскрикнула она.
   - Что случилось?
   - Ничего.
   Она приложила ладонь ко лбу.
   - Надо принять аспирин. - Она пошла в ванную, бросила в стакан с  водой
две таблетки и, поморщившись, проглотила их.
   - Голова как в тисках.
   - Тогда давай не пойдем.
   - Нет-нет, сейчас все пройдет.
   Ким посмотрела на себя в зеркало. Она была очень бледна, в уголках  рта
обозначились две складки. Она пошатнулась, ухватилась  за  край  ванной  и
вдруг у меня на глазах упала в обморок.



14

   Электроэнцефалограмма. В тот день двадцать девятого ноября  именно  это
магическое слово должно было  все  прояснить,  так  заверял  меня  Декамп.
Линотимия - ничего страшного. Он знал по меньшей мере  триста  человек,  с
которыми это случается регулярно. Человек падает в обморок без  каких-либо
видимых  причин.  Раньше  таким  людям  давали  нюхательные  соли,  теперь
используют электростимуляцию и т.д. (Кардиологические исследования  ничего
не дали и теперь Электроэнцефалограмма - я не  мог  произнести  это  слово
менее чем в  три  приема  -  должна  была  наконец  вывести  нас  на  путь
истинный).
   Поэтому мы оказались у Кхункеля, гения и как будто главного специалиста
в этой области, приехавшего двенадцать лет  назад  из  Венгрии.  Ким  была
опутана бесчисленными проводами, соединенными с записывающей  аппаратурой.
Две молодые сестры  настраивали  приборы  и  обсуждали  фильм  Труфо.  Сам
Кхункель, как мне сказали, прибудет позже, чтобы проанализировать записи.
   Процедура началась. Многочисленные маленькие иголочки принялись чертить
зигзаги по медленно двигавшейся широкой бумажной полосе.
   То тут, то там одна из девушек ставила на записи большой красный крест,
и у меня переставало биться сердце. Неужели опухоль?  Ким  закрыла  глаза.
Большие лампы были наведены на ее лицо.
   - Однообразен,