ицо  продолговатое.  Ровные
белые зубы. Хороший музыкант: играет на фортепиано, домре, гитаре  и  трубе.
Спиртное почти не употребляет.  Имеет  слабость  к  женскому  полу,  увлекся
киноактрисой-японкой, проживающей в Токио.  Холост.  Русский  знает  хорошо,
СССР - плохо.
 
   "Сал" - капитан американской  армии,  36  лет.  Высокого  роста,  полный,
светло-русый. Женат.  Частый  гость  публичных  домов.  Русским  не  владеет
совсем. Лучший радист резидентуры.
 
   "Джарвис" - американец, 50 лет.  Среднего  роста,  худощавый,  подвижный,
волосы редкие, с проседью. Не  пьет.  Носит  очки.  Раньше  был  сотрудником
американского консульства в Иране (Тегеран).
   "Фил" - большой военный  чин,  не  ниже  полковника.  Возможно,  резидент
американской разведки в Японии. 40  лет.  Высокий,  полный.  Хорошо  владеет
японским и русским языками. Постоянно живет в Токио. В Иокогаме -  наездами,
главным образом непосредственно перед заброской группы на территорию СССР.
 
   Тони (настоящее имя) - американец испанского  происхождения,  26-28  лет,
полный, мускулистый. Волосы и глаза темные, брови широкие.  Среднего  роста.
Носит очки, курит трубку. Холост, невеста  живет  в  Вашингтоне.  В  прошлом
учился в Калифорнийском университете. Хорошо знает  испанский  и  английский
языки, немного русский.
 
   "Билл"  -  лейтенант  американской  армии,  28-30  лет.  Низкого   роста,
худощавый, русый. Из-за сильной близорукости носит  мощные  очки  в  круглой
золотой оправе. Курносый. Во время войны был в Японии и Южной Корее. Немного
знает русский, хорошо - японский.
 
   "Tом" - 30 лет, высокий, худощавый,  светло-русый.  Прямой  большой  нос.
Носит военную форму без знаков различия. Хорошо владеет английским и русским
языками, немного японским. Имеет конспиративную квартиру в Саппоро.
 
   "Стив" (он  же  Стивенсонн,  он  же  Джим  Пеллер,  он  же  Рональд  Отто
Болленбах) - 1920 года рождения,  уроженец  штата  Оклахома.  Несколько  лет
проработал  в  Иране  под  "крышей"  корреспондента   американской   газеты.
Увлекается фотографией. Объездил  много  стран.  Высокий,  худой,  стройный.
Ходит, наклонив вперед голову. Блондин, волосы пышные, боковой пробор,  лицо
бритое, продолговатое, глаза серые, нос большой.  Флегматичен.  В  разговоре
медлителен.  Смеется  глухо,  отрывисто,  словно  кашляет.  Хорошо   говорит
по-немецки. Заместитель "Андрея" (Ридлера) по разведшколе в  Бадвергсгофене.
В Иокогаме руководит "доводкой" агентов, подготовленных в ФРГ.  Осуществляет
их практическую заброску на территорию СССР.
   Автор:
   С у д ь б  а  (эпизод  из  беседы).  Более  всего  меня  интересовала  не
"захватывающая дух" детективная сторона деятельности Гордона  Лонгсдейла,  а
его психология, быт, работа, отношения с окружающими людьми. И вот однажды я
задал простой, как мне казалось, вопрос: "Конон Трофимович, у вас  там  были
друзья?" - "В каком смысле? Помощники?" - "Нет, - сказал я, - именно друзья,
причем иностранцы, в обществе которых вы могли расслабиться, забыть, кто  вы
есть, и позволить себе отдохнуть душой?" (Замечу в скобках, что наши  беседы
не обязательно строились на  вопросах,  заранее  мною  сформулированных,  и,
стало быть, на ответах, заранее Лонгсдейлом  подготовленных,  что  вообще-то
было и разумно, и плодотворно: нам была позволена импровизация, правда,  под
контролем неизменно вежливого Ведущего, который,  как  расшалившимся  детям,
мог нам сказать: "Куда-куда, дорогие мои!" - и погрозить пальцем; все вокруг
мило улыбались, так что обид с моей стороны, как и недовольства  со  стороны
Конона Трофимовича не было.) На сей раз я и спросил  о  том,  что  не  успел
вставить в "вопросник", порциями  посылаемый  Ведущему  для  передачи  моему
герою.
   Чуть  смутившись,  Лонгсдейл  переглянулся  с  шефом,   тот   подумал   и
благосклонно кивнул головой. Конон  Трофимович  начал  было:  "В  Лондоне  я
искренне, по-сыновьи, привязался к одной  пожилой  чете..."  -  но  тут  его
остановил Ведущий, всего лишь приподняв над  столом  ладонь:  "Может,  лучше
начать не с Клюге, а, например, с канадского деятеля  -  для  более  точного
фона? А?" Лонгсдейл понимающе улыбнулся и сказал:
   "Ну что ж, пусть будет так. По дороге из Парижа в  Лондон  я  встретил  в
Кале небольшую канадскую  профсоюзную  делегацию,  направлявшуюся  на  съезд
тред-юнионов. Они затащили меня, пока не было пароходика, в бар; я  заплатил
за один круг, потом каждый из них за свои круги,  так  у  них  принято  пить
пиво. Впрочем, не "у них", а "у нас", поскольку я ведь тоже "канадец". Слово
за слово. Разговорились и  обменялись  с  главой  делегации  телефонами.  Я,
конечно, на ходу сочинил цифры. Беседуем дальше, и он употребляет  несколько
специфических   выражений   типа    "американская    политика    канонерок",
"выкручивание рук по-вашингтонски", "наведение против  России  мостов",  что
свидетельствует о его левых настроениях или по крайней мере о  том,  что  он
читает левую  прессу.  Ты  что,  говорю,  занимаешься  политикой?  Он  гордо
отвечает:  да,  я  коммунист!  Наконец-то,  думаю,  мне  встретился  истинно
порядочный человек, однако номер телефона я все же исправлять не стал..."  -
"Вот так-то!" - добавил Ведущий, а затем на  этом  "точном  фоне"  прозвучал
следующий рассказ Лонгсдейла:
   "Как я уже сказал, мне посчастливилось подружиться в  Лондоне  с  пожилой
четой, немцами по происхождению; их фамилия Клюге, фамилию в  вашей  повести
пока упоминать не стоит, напишите просто "К", у нас у всех душа болит, когда
мы вспоминаем о них... Старики жили в пригороде  Лондона  на  собственной  и
очаровательной вилле.  Я  бывал  у  них  обычно  в  праздники,  например,  в
сочельник, а иногда проводил с ними уик-энд. В эти блаженные часы голова моя
совершенно  освобождалась  от  рабочих  и  тягостных  мыслей,  а  сам  я  от
напряжения. Не будь у меня милых Клюге, я, наверное, много тяжелей переносил
бы стрессы и перегрузки. Одно угнетает меня сегодня...  -  Лонгсдейл  сделал
паузу, вновь посмотрел на Ведущего, и  тот,  подумав,  благосклонно  опустил
веки. - Меня и всех  нас  угнетает,  -  продолжил  Конон  Трофимович,  -  их
нынешнее положение. Дело в том, что однажды, попав в сложную ситуацию, я был
вынужден немедленно и надежно спрятать отработанный код. Не уничтожить  его,
а именно спрятать. Я не придумал ничего иного,  как  заложить  его  в  ножку
торшера, только что купленного  мною  в  подарок  мадам  Клюге  в  честь  ее
семидесятилетия. А когда  через  неделю  меня  арестовали,  я  уже  не  имел
возможности вынуть код из подарка. Между тем о моей привязанности к старикам
Клюге "они", вероятно, знали и во время обыска на вилле обнаружили в торшере
злополучный код. Ни я, ни все мы уже ничего не могли сделать для моих бедных
друзей, хотя я и доказывал всеми силами их абсолютную непричастность к  моим
делам. Их все же провели по уголовному делу как соучастников  и  приговорили
каждого к семнадцати годам тюрьмы! До сих пор казню себя за  неосторожность,
приведшую к столь трагическим последствиям,  и  успокою  свою  совесть  лишь
после того, как невинные старики досрочно окажутся на свободе".
   Лонгсдейл умолк, больше мы о Клюге ни разу не говорили, однако  печальная
их история имеет продолжение. Когда Конона Трофимовича уже не было  в  живых
(он умер через полгода после нашей  последней  встречи,  в  возрасте  сорока
шести лет, в подмосковном  лесу,  где  с  женой  и  дочерью  собирал  грибы:
нагнулся и тут же  умер  от  обширного  инфаркта,  разорвавшего  сердце),  я
случайно узнал из газет, что молодого английского учителя, осужденного у нас
за шпионаж в пользу Англии, обменяли на стариков Клюге,  которые  признались
на  суде  в  том,  что  были  радистами  сэра  Лонгсдейла  весь  период  его
деятельности в Великобритании.
   Но это еще не все, круг еще не замкнулся.
   В самолете, которым возвращался домой благополучно  обмененный  на  Клюге
учитель-шпион, по странному стечению обстоятельств летел  командированный  в
Лондон журналом "Юность" писатель Анатолий Кузнецов. Он  попросил  в  Англии
политическое убежище, превратился в "Анатоля" и напечатал "открытое  письмо"
своим бывшим коллегам-писателям, в котором был изложен такой факт.  Сходя  в
Лондонском аэропорту с самолета, Кузнецов увидел  вдруг,  что  к  его  трапу
несется большая группа  журналистов  с  кинокамерами  и  протянутыми  вперед
микрофонами. Он похолодел от испуга, решив, что они к нему, хотя о том,  что
он станет невозвращенцем, Кузнецов даже сам себе  боялся  признаться  раньше
времени. Однако, когда он понял, что все взоры, камеры, микрофоны и  интерес
направлены мимо него - к английскому учителю, об истории которого он  вообще
ничего не знал, взяло ретивое, и он неосторожно сказал какому-то журналисту,
придержав его за полу пиджака: "Меня, меня  фотографируйте!  Будете  первым!
Потом хватитесь, ан поздно!"
   Теперь круг замкнулся.
 
   Р а б о т а. Поощрения у  разведчиков  примерно  такие  же,  как  у  всех
советских служащих, - благодарности с занесением в трудовую книжку, грамоты,
денежные премии, ценные подарки, ордена и плюс  то,  что  нам,  обыкновенным
совслужащим, можно сказать, не снилось:  именное  оружие,  которое,  правда,
пряталось в бездонный сейф "Пятого". А иногда разведчику сообщали  по  радио
(как замирало его сердце, когда он  ночью  расшифровывал  текст!),  что  сам
Председатель знает, какое  он  выполняет  задание,  чем  занимается,  и  его
благодарит - выше этой похвалы ничего не было.  Однако  было  и  такое,  что
разведчикам тоже "не снилось": о них не писали в открытой печати, их имен  и
фамилий, в отличие от космонавтов и тружеников полей,  не  знал  народ,  они
"проходили", как "безымянные герои", их  иногда  даже  хоронили  под  чужими
фамилиями. Это про них в пролетарском марше: "Вы с нами, вы с нами, хоть нет
вас в колоннах..."
   А воздавалось им по заслугам на сверхсекретных совещаниях, и то не всегда
и не всем, и еще, бывало, в надгробных речах, если они  легально  уходили  в
"вечные нелегалы" - туда, откуда обменов  нет.  Говоря  обо  всем  об  этом,
положим, мне они не жаловались, а констатировали факт. "Мне  очень  хотелось
бы, - написал в своей автобиографии полковник  А.,  -  чтобы  наша  молодежь
воспитывала в себе высокое чувство собственного достоинства,  патриотизма  и
безграничной веры в правоту того дела,  за  которое  боролись  их  отцы".  А
Конона Трофимовича, кстати сказать, во всей  этой  "закрытости"  трогало  за
живое только одно: дети  разведчиков  не  могли  прилюдно  гордиться  своими
отцами. Остальное, сказал он, поверьте, - трава!
   Продвигаясь по службе, Лонгсдейл фактически  стоял  на  месте  или,  если
угодно, стоя на  месте,  он  фактически  регулярно  получал  повышения;  все
зависело от того, что полагать его "службой" - работу в качестве  разведчика
или  владение  сначала  одной,  а  потом   и   четырьмя   фирмами   да   еще
многомиллионным капиталом. Три последних года  он  имел  звание  полковника.
Форму не надевал никогда в жизни. В  сейфе  у  "Пятого"  лежали  его  боевые
ордена; я имею право называть их "боевыми"? -  обратился  он  к  Ведущему  с
легкой усмешкой, и тот молча и серьезно  опустил  верхние  веки:  да.  Конон
Трофимович однажды сказал мне: "Когда я умру, ордена не понесут за  мной  на
подушечках,  -  знаете,  почему?  Потому,  что  я  такой  же  "полковник"  и
"орденоносец", каким "поручиком" был небезызвестный Киже: я есть, но в то же
время меня - нет!"
   Конон Трофимович:
   П р о в а л. Самоконтроль у разведчика должен быть  все  двадцать  четыре
часа в сутки. Особенно если живешь  в  отеле.  Я,  например,  никак  не  мог
привыкнуть мыться "по-английски", я бы даже сказал, пусть англичане на  меня
не обижаются, а бог меня  простит,  по-свински,  когда  пробкой  затыкают  в
раковине слив, наливают воду и плещутся в ней, будто поросята в корыте.  Мы,
русские, с точки зрения иностранцев, вероятно, слишком щедро, а потому глупо
моемся под струей из крана! Но я всегда держал  себя  под  таким  контролем,
что, даже живя в номере один, запирал все двери, проверял запоры, чтобы,  не
дай бог, не заглянул случайно служитель гостиницы или  посторонний,  и  лишь
тогда пускал со всей российской щедростью роскошную струю и наслаждался.
 
   Р а б о т а. Для получения или передачи сведений резидент,  как  правило,
встречается со своим помощником. Встречи мы делим на очередные (плановые)  и
экстренные. Встречаться с агентом запросто можно на улице, в кафе, в музее и
так далее. И так же просто передавать ему или что-то получать от него. Я уже
говорил об этом,  не  грех  повторить:  истинная  драматургия  нашей  работы
заключена не в таинственной атрибутике, а в чрезвычайно  опасной  сути  всей
нашей деятельности за границей, поскольку все мы знаем,  что,  если  провал,
пощады нам не будет. Когда  ночью,  во  сне,  кто-нибудь  обращался  ко  мне
по-русски, я просыпался в холодном поту - это ли не драматургия? Когда же  я
выходил на связь со своим помощником, то вел себя в его  обществе  просто  и
естественно, как только и могут вести самые обыкновенные и нормальные  люди.
Кажется, Фучику принадлежат слова, которые можно  отнести  и  к  людям  моей
профессии: "Герои пролетариата просты и обычны. Их героизм заключается  лишь
в том, что они делают все, что нужно делать в решительный момент".
 
   Б ы т. Отпуск я получал, как все английские служащие: на две  недели.  Но
проводил это время не "просто так", а ездил домой, к семье. Да-да, в Москву,
что вы на меня смотрите круглыми глазами?  Дело,  конечно,  не  простое,  но
Центр на это шел, прекрасно понимая, что "чувство Родины",  "чувство  семьи"
надо  постоянно  поддерживать  у  разведчика,  он  не  может  и  не   должен
расставаться с этим чувством надолго. Как Антею, и ему надо  было  время  от
времени прикасаться к источнику своей силы - к  родной  земле.  Скажите:  я,
будучи  миллионером,  мог  позволить  себе  на  собственной   морской   яхте
"Альбатрос" уйти на пару недель в море с хорошим матросом, который, как  вам
нетрудно догадаться, был моим верным помощником? Где-то в нейтральных  водах
я мог пересесть на "попутную" подводную лодку,  не  имеющую  опознавательных
знаков? Мог через двое суток вынырнуть (в прямом смысле этого слова)  где-то
возле Одессы или Ленинграда? И надеюсь, вы не станете отрицать,  что  оттуда
до площади Восстания в Москве рукой подать? И вот я - дома. Не  узнаю  жену,
потому что она перекрасилась, да так, что вся Москва становится  рыжей.  Мои
домашние уверены, что я приезжаю скорым прямо из Пекина, а через десять дней
обратно в  Пекин  полечу  прямым  рейсом  на  Ил-18  с  тремя  посадками:  в
Свердловске, Чите и Хабаровске.
   Впрочем, бывали у меня  ситуации  посложнее.  Несколько  раз  дела  фирмы
буквально  выталкивали  меня,  как  человека  предприимчивого,   в   составе
британской торговой делегации на переговоры в Москву. Ночью я позволял  себе
выйти на полчаса из "Метрополя" и погулять по городу, подойти к своему дому,
поглядеть на него, облизываясь, и вдруг схватиться рукой  за  сердце,  когда
вспыхивал свет в детской комнате:  это  Галя  высаживала  на  горшок  нашего
маленького, названного в честь деда Трофимом и родившегося в мое отсутствие.
Только вы не подумайте, что Центр столь всемогущ, что может обеспечить нашим
женам непорочное зачатие; потом, когда я вновь побывал дома, Трошка в  честь
моего приезда "из Пекина" пошел!.. При моей профессии и жена моя - одиночка,
и дети - одиночки. Вот и сейчас: она сажает Трофима на  горшок,  а  я  снизу
смотрю голодными глазами на светящееся окно в "детской"  и  профессиональным
чутьем угадываю - такое вовсе не исключено, давайте будем реалистами  -  еще
одну пару глаз, за мной следящую: они хоть и "свои", эти глаза, но при  этом
"чужие", и я понимаю, сколько хлопот может  доставить  владельцу  глаз  этот
странный и непоседливый член торговой делегации.
 
   К а ч е с т в а. Одно дело, если  удается  вдруг  завербовать  известного
спортсмена (впрочем, к какой секретной  информации  по  своей  профессии  он
может  иметь  доступ:  к   технике   прыжка   в   высоту   или   к   "защите
Нимцовича-Тарраша"?), и другое дело, если сам разведчик неплохой  спортсмен.
Как ему быть? Дать волю таланту? Я, например, играл в шахматы  -  средне  по
нашим масштабам, но очень даже прилично по тогдашним английским. Чесал  всех
коллег-бизнесменов,  и  это  могло  кому-нибудь  показаться  подозрительным:
почему  я  не  играю  в  клубе  и  не  участвую  в  соревнованиях?   А   мне
"высовываться" нельзя - разве кому-нибудь  объяснишь?  Тогда  скрепя  сердце
поубавил прыти, стал, как  все,  "зевать"  пешки,  хотя  душа  бунтовала.  В
конечном итоге перешел от греха подальше на японские  шахматы  (типа  нард),
играл с одним японцем-миллионером, обыграл  его,  он  чуть  не  сделал  себе
харакири. Есть среди нас, разведчиков  несостоявшиеся  теннисисты,  хирурги,
певцы,  танцоры,  математики,  пианисты,  даже  один  боксер,  потенциальный
чемпион мира,  но  не  все  они  могут,  как  литераторы,  под  псевдонимами
реализовывать свои способности. В общем, все  это  довольно  трагично,  если
учесть, что человек живет не две жизни, а одну, и такую короткую.
 
   Р а б о т а. Когда помощник первый раз  несет  документ  шефу,  он  очень
волнуется, ведь на оригинале стоит  штамп:  "Сов.  секретно",  "По  списку",
"Только офицерам", "Рукой офицера"  и  т.  д.  (я  имею  в  виду,  например,
сведения военного характера, полученные от  агентов,  работающих  в  военных
ведомствах). Как они, бедные, трясутся, желая получить оригинал  обратно!  А
шеф, всю ночь переснимая документ на пленку, думает об агенте: черт бы  тебя
побрал с твоими "секретами"! Возвращение оригинала,  как  и  получение  его,
осуществляется при личной встрече;  идеальный  же  вариант,  когда  помощник
передает шефу уже готовую микропленку.
 
   П с и х о л о г и я. Цель оправдывает средства - можно подумать, что  это
главный принцип разведки. Мне он претил, как, к  слову  сказать,  и  бизнес,
которым я занимался: никак не мог привыкнуть к тому,  что  подлость  во  имя
денег - норма, что если ты нарушил закон - ты дурак  и  преступник,  а  если
закон обошел - умный и порядочный человек. Однако, к  сожалению,  с  волками
жить... как инфекция, клянусь вам, ничего не стоит заразиться.  Чужой  стиль
жизни в конечном итоге иными принимается не как вынужденная необходимость, а
как  необходимость  приятная.  Я  тоже  чувствовал,  что  меняюсь,   начинаю
"заболевать", и если бы не провал, а потом сидение  в  тюрьме  и  обмен,  не
знаю, в кого бы я выродился, несмотря на мою чистую, надеюсь думать, основу,
несмотря на мое ясное и четкое мировоззрение. И все же  я  горжусь  хотя  бы
тем,  что  подкуп  и  шантаж,  как  и  прочие  аналогичные  средства,  якобы
оправданные святой целью, мною или вовсе не применялись,  а  если  и  бывали
редкие случаи, то - с отвращением: руки делали, душа протестовала.
 
   П р о в а л. Впервые оказавшись  в  Ванкувере,  я  через  какое-то  время
познакомился с милейшей семьей: он, она и девятнадцатилетняя дочь - коренные
канадцы, если к канадцам вообще применимо понятие "коренные".  Мои  знакомые
были простыми людьми и добрыми. Как-то утром девушка  забежала  ко  мне  (мы
соседствовали домами), а я после ночного сеанса связи с Центром еще  нежился
в постели и только думал: сейчас встану, приготовлю себе яичницу с  беконом,
чашечку кофе, и тут - она.  Будучи  человеком  весьма  раскованным,  девушка
запросто присела на мою кровать. Я говорил вам,  что  моя  мать  -  врач?  С
детства она прививала  мне  такое  же  возвышенное  отношение  к  чистоте  и
гигиене, как в набожных семьях, наверное, к Библии. И я сказал девушке:  как
ты можешь прямо с улицы, в том же платье, садиться  на  чужую  постель?!  По
легенде я был в ту пору "потомственным лесорубом".