ессию"; Господи, сколько из нас
не "меняли", а  совмещали  профессии  (возможно,  как  и  наш  "ведущий"  на
Голгофу)? Проще сказать, все мы (и я в том числе) были в странном состоянии,
когда ни пугаться, ни радоваться соавторам не было смысла. Отчетливо  помню,
почему-то уверенный в том, что и  мои  коллеги  переживали  те  же  чувства.
(Сегодня все, что связано с "ведомством", полность смикшировано (приглушено)
реальной жизнью  и  нынешним  бытом  и  иным  отношением  к  КГБ,  но  тогда
воспринималось иначе, что естественно.) "Стук-стук, это я -  твой  друг...",
неужели так быстро позабыли?
   Говорю обо всем об этом вовсе не для того, чтобы выглядеть белой  вороной
среди ворон черных, не с намерением остаться в белоснежной жилетке и еще при
бабочке: никто меня не подозревал "в связях", как и я  никого  из  соавторов
тоже не подозреваю, а то подчеркиваю, что времена меняются незаметно от нас,
но зато вместе с нами. Ну и что (спросите вы сегодня), что я пришел в  некую
службу под названием ФСБ? А вам-то какое дело? - спокойно  отвечу.  А  тогда
коробило и страшило, заставляя каждого втягивать голову в плечи: вот  в  чем
секрет и смысл изменений нашей сегодняшней психологии  и  жизни,  отхода  от
реалий минувшего.
   Вошли через дверь с интересом и с недоверием, которое  оказалось  верным.
Вся процедура визита Багряков на площадь  Джержинского  достаточно  полно  и
достоверно  описана  в  повести.  Это  освобождает  меня  от   необходимости
самоцитирования.
   "Шутка" Володи оказалась серьезной.
 
   * * *
   Работа началась так. Вести записи нам не разрешили: "берите  на  память".
Не грубо об этом сказали, а весьма вежливо: "предупредили".  Слушать?  Можно
все, сколько и что будут говорить хозяева. Слава Богу, что не обыскивали, не
подозрительно  осмотрели,  а  даже  благожелательно:   им   тоже   интересно
посмотреть   на   литераторов,    которым    разведкой    сделан    "заказ".
Терминологически все было выдержано по-джентльменски: "не рекомендуем",  "не
переспрашивайте, даже если не поймете или не  услышите",  "чувствуйте  себя,
извините, в своей  тарелке",  "будьте  раскованны,  но  просим  не  курить",
"смейтесь, сколько душе угодно", "о  лимите  времени  предупредим  минут  за
десять", "вопросы приготовили, как мы вас просили, заранее  и  в  письменном
варианте?", "весьма признательны", и  последнее:  "ваш  герой  будет  сидеть
посередине, вы и сами его узнаете", и т.д., и т.п.
   Конечно, далеко не все из  нас  испытывали  комплексы,  схожие  с  моими.
Славка  Голованов  сразу  сказал,  положив  ногу  на  ногу:  можем   ли   мы
рассчитывать на то, что увидим Рудольфа Абеля? (Я поперхнулся,  так  как  не
знал даже, что легендарного  шпиона  зовут  Рудольфом!  А  они,  сидящие  за
столом, переглянулись, улыбаясь. Позже мы поняли,  почему,  и  читателю  это
станет известно, но позже.)
   В уютном и прекрасном зале за  длинным  столом  стояли  с  одной  стороны
десять или пятнадцать кресел, а с другой стороны ровно пять  (по  креслу  на
каждого Багряка). Сопровождал нас господин, встретивший Багряков у  входа  в
здание, документов не проверяли, мы же были с  провожатым.  Минут  пять  или
чуть больше мы сидели одни. Потом вошли "хозяева" в  сопровождении  того  же
"нашего", все расселись напротив, во главе стола оказался "наш"  (я  до  сих
пор, даже написав повесть и опубликовав ее, не ведаю, кем он  был,  в  какой
должности и в каком звании, и вообще больше его никогда не видел).
   В центре стола перед нами посадили нашего героя, о котором нам предстояло
потом  писать,  а  пока  что  -   беседовать.   Абсолютная   тишина.   Слышу
астматический  выдох  и  вдох  одного  из   сопровождающих   героя;   смысла
присутствия этих людей мы сначала не знали, но скоро сообразили, как  только
они открыли рты. Теперь умолкаю: всю процедуру трех бесед  и  их  содержание
читатель может узнать, прочитав повесть. Единственное, чего в ней  нет,  так
это упоминания о кратких  записях,  которые  разрешили  делать  мне  (почему
именно мне, не знаю), но при уходе мои пометочки быстро просмотрел "ведущий"
и забрал себе. И еще: Володя Губарев чувствовал себя ни хуже и не лучше нас.
Зато Ярослав, к счастью, быстрее  нас  осмелевший,  уже  острил,  балаганил,
вообще  воистину  хозяйничал  на  встрече.  Классическая  формула  и   здесь
пригодилась: "врачу исцелися сам" (Евангелие от Луки).
   Теперь скажу о том, чего нет в  повести,  и  о  чем  не  знает  никто  из
Багряков, иначе говоря, включаю обещанный  читателю  в  заголовке  "детектор
правды". Сначала процитирую повесть (вы  уж  простите  меня  великодушно  за
самоцитату, я забочусь  только  о  повествовании,  которое  может  оказаться
пресным):  "Так  или  иначе  у  меня  было  с  Кононом  Трофимовичем   ровно
одиннадцать  встреч",  -  такие  слова  вы  найдете  в  повести  "Профессия:
иностранец".
   Однако,  визитов  пятерки  Багряка  на  Лубянку,  где  соавторы   впервые
познакомились с будущим своим героем Кононом Молодым, было только три. Роман
с Комитетом внезапно оборвался.
   И на том заботы Багряка о будущей повести кончились. Увы.
   Заказчик материала дал неожиданный для нас отбой  (по  решению,  кажется,
тогдашнего председателя Семичастного). Рассказ  о  разведчике  отменялся.  С
нами вежливо распрощались. И попросили о  визитах  позабыть,  как  будто  их
вообще не было. Листочки, написанные мною по ходу встреч, аккуратно  изъяли.
Откуда  взялись  недостающие  восемь  встреч,  без  которых  материала   для
написания повести было явно мало? Что  помогло  через  много  лет  появлению
документальной  (не  выдуманной!)  повести  о  человеке,  чья  профессия   -
иностранец?
   Теперь слушайте дальше.
   Конечно, после каждого визита, вернувшись  домой,  я  хватал  белоснежную
бумагу и записывал то, что все мы слышали: наши вопросы, и ответы  героя,  и
комментарии сопроводителей нашего героя, и даже краткие пояснения и  реплики
ведущего (которого я потом так и назвал в повести: "ведущий"). Памятью я  не
был обижен, она была у меня цепкая, но два десятка рукописных страничек  для
повести до обидного мало. Да и что  толку  от  желания  журналиста  что-либо
писать, если сама тема - закрыта! Заказ из-за чего-то кокнулся, сломался.  А
Конон Трофимович  представился  мне  (и  всем  нам)  чрезвычайно  интересным
человеком: остро мыслящим, привлекательным, не стандартным, умным  (нет,  не
зря позже именно он и некоторые его реальные ситуации стали  материалом  для
художественного  фильма  "Мертвый  сезон";  более  того,   Молодый   был   и
консультантом  фильма,  и  прототипом  главного  героя,  но  в   титрах   не
упомянутым, его назвали чужим именем; официально представлял картину прямо в
кадре Рудольф Иванович Абель. Все это было цепочкой, связаной  с  отказом  в
написании повести, посвященной Молодому. Мы все поняли. Увы: рты  наши  были
заперты, да и все равно материала,  повторяю,  не  хватало.  Будучи  зачата,
повесть погибла в утробе. На замысле можно было ставить жирную точку. Если б
не случай, самим Кононом Молодым придуманный и осуществленный.
   Отсюда  начинается  настоящая  история  сбора  материала  о   легендарной
личности.
 
   * * *
   Через полтора года мне вдруг позвонил домой старый и  добрый  знакомый  и
замечательный режиссер-сценарист Леонид Данилович: Валерий,  нет  ли  у  вас
случайно пары часов для приватной и приятной встречи  с  моим  другом?  Двух
братьев Леонида и Евгения Аграновичей, которых в  моей  семье  звали  "почти
однофамильцами" я знал и чтил; кстати, Евгений  написал  слова  к  песне  из
фильма "Истребители", в которой  поется,  что  "любимый  город  может  спать
спокойно и зеленеть..." Да, есть у меня "пара часов". Тогда ко мне!
   Кого  же  я  увидел  в  гостях  у  Леонида  Даниловича?  Господи:   Конон
Трофимович! Повод оказался достойным:  Молодый,  тряхнув  стариной,  написал
пьесу и решил прочитать Аграновичу, а  уж  о  приглашении  меня  в  качестве
эксперта  по  юридической  части  они  между   собой   договорились.   Пьеса
посвящалась суду над шпионом Лонгсдейлом, то есть над Молодым  в  Лондоне  и
называлась: "Процесс". С Кононом Трофимовичем, поздоровавшись, сделали  вид,
что никогда прежде не видались. Детектив-с!
   Расселись в кресла.  Конон  начал  читать  пьесу  ровным  и  отстраненным
голосом, лишенным эмоций, как обычно читают  авторы,  словно  текст  сочинен
каким-то незнакомым человеком, рассказывающим  о  том,  как  его  ставили  к
стенке и взводили курки  для  расстрела.  Впечатление  оглушающее.  Впрочем,
оставляю рассказ о чтении пьесы, как и о ее судьбе: эта  история  из  другой
оперы. Мы расстались с Молодым вполне профессионально и конспиративно, пожав
руки. Я не уверен, правда, что Конон заранее не предупредил хозяина о  нашем
знакомстве, но и Агранович не выдал себя: все сыграли свои  роли  словно  по
задуманному сценарию.
   Главное другое: мы с Молодым сразу определили взаимную  симпатию;  моя  к
нему объяснялась журналистской профессией, а  его  ко  мне  так  и  осталась
тайной по сей день. Читатель  сам  сочинит  причину  взаимопонимания.  Перед
расставанием я продиктовал Молодому (по его просьбе) свой  домашний  телефон
(а мой вам не нужен, надеюсь, по понятной причине, я сам "выйду на  связь").
Так я впервые в жизни услышал профессиональную терминологию, которая сегодня
даже рядовому читателю не в загадку: все мы стали учеными. Привыкли. Вошло в
обиход. А тогда шел семьдесят третий. Кто мог подумать, что Конону  Молодому
остался год жизни?
   Первый звонок последовал мне домой и явно из уличного автомата. Голос был
неузнаваемый, но я все понял. Мне было  предложено  "прибыть  в  одиннадцать
тридцать пять" в Нескучный сад, "к вам подойдут". Ну  что  ж,  я  поехал,  в
парке ко мне действительно  подошел  человек  в  черных  очках,  в  фетровом
головном уборе, который не был ни беретом, ни кепкой, ни спортивной  шапкой,
а именно "убором", надвинутом на глаза (специально для того, чтобы случайные
прохожие смотрели только на голову, а не на физиономию  моего  собеседника).
Если бы Молодый при этом был серьезным или нейтральным, я решил бы,  что  он
"тронулся", однако Конон Трофимович  откровенно  смеялся,  даже  не  обращая
внимания на мое недоуменное лицо. И вдруг сказал мне: нет, я человек в своем
уме, просто решил немного вас развлечь да и себя тоже. Поднятый воротник его
габардинового осеннего пальто (ниже колен) довершал портрет "героя". То, что
это был Молодый, я не сомневался ни на секунду, но все же  не  понял  смысла
"тайной вечери", происходящей днем.
   (Позволю себе лирическое отступление, которое займет не много времени.  В
ту пору ни я, ни мои Багряки еще не знали  о  существовании  суперлитератора
Жерара де Вилье, написавшего около ста с лишним "шпионских" книг с проходным
героем-агентом князем Малько Линге, а действие происходило всюду и, конечно,
в России, но не во Франции. И Молодый тоже  не  знал,  в  чем  я  более  чем
уверен. Вспоминаю сегодня это по той причине, что  нахожу  что-то  отдаленно
похожее на Багряка,  тоже  вынесшего  своих  персонажей  за  пределы  родной
России, да еще с "проходными" героями. Мода  давным-давно  зарождалась,  как
можно забывать Пуаро и Мегрэ?")
   Итак, вскоре я сообразил (и не  ошибся):  собеседник  играет  со  мной  в
разведчиков, как дети играют в войну, а зачем и почему ему так захотелось, я
еще не знал и мог только предполагать. Тайны или издержки  профессии?  Около
получаса мы прогуливались аллеями парка,  уходили  в  глубину.  Безлюдность,
благодать тишины. Я помалкивал, говорил Молодый, как бы разговаривая  сам  с
собой, а я редко вставлял вопросы,  боясь  задеть  говорящего  бестактностью
своей. Со стороны глядя, можно было подумать, что это не беседа,  а  монолог
человека, истосковавшегося по слушателю. Как уже было сказано, я  ничего  не
записывал.  Зато,  вернувшись  домой,  хватался  за  авторучку,  садился  за
бумажные листы (компьютеров тогда  еще  не  было)  и  "переводил"  память  в
строчки. Об очередной встрече мы договорились предварительно,  раскланиваясь
и решив впредь обходиться без телефонных звонков. Ушел он, следя: нет ли  за
ним "хвоста"?
   Отдельно расскажу о последнем разговоре с Молодым, весьма примечательном.
Он вдруг сказал: глаза и уши есть не только у стен, они и здесь есть, а я не
сумасшедший, знаю, о чем говорю. Кстати, добавил он,  вы  тоже  не  очень-то
рассчитывайте на  откровения  профессионального  разведчика:  о,  абсолютная
искренность только у дураков.  А  мы,  нелегалы,  живем  двумя  или  большим
количеством биографий: официальной, легендой и  реальной,  я  сам  не  знаю,
какая сейчас из них у меня и какая жизнь в моем будущем. Я  спросил:  почему
вы избрали именно меня для откровений? Честно? - мне все равно, все  вы  мне
едины: жизнь нелегала не измеряется ни временем, ни  качеством  собеседника.
Помолчал и добавил: ладно, попробую сформулировать лучше  и  приличней,  как
обычно говорят в вагоне дальнего следования, когда ты уверен, что  сосед  по
купе выйдет на какой-то  станции,  не  спросив  твоего  имени  и  не  сказав
собственного. Вы мне просто "показались", извините за прямоту; сыграла  роль
беседа у Аграновича. Вам обидно? Я профессиональный журналист,  было  ему  в
ответ, и у нас свои секреты и  способы  работы:  привыкаем.  Он  погрустнел:
руководство приостановило вашу работу, но я до сих пор не знаю, почему.  Где
и чем наследил? -  языком,  делом,  мозгами?  Мне  по-человечески  обидно  и
досадно. А то, что выбор мой пал на вас: судьба. И хитро  рассмеялся.  Вы  -
чему улыбаетесь? Мой шеф не  знает  о  наших  встречах  и,  надеюсь,  так  и
останется в неведении; вас это страшит или увлекает? Я  ответил  откровенно:
боюсь. Он спокойно заметил: правильно делаете. Мы простились.
   В конечном итоге у меня дома образовалась пачка  исписанных  страничек  с
нетленным содержанием. Об этой папке и о встречах  с  Молодым  я  решительно
никому не говорил: ни жене, ни Багряку, ни закадычным друзьям. Такое решение
было  продиктовано  мне  природной  осторожностью  и  рассудительностью,   я
понимал, что у меня в руках мина с часовым  механизмом,  способная  в  любой
момент "рвануть", причем, не по моей  воле.  Исключение  сделал  только  для
нового главного редактора "Комсомолки", сменившего Бориса Панкина. Отдав ему
папку, перевязанную бантиком, я кратко сказал (мы были с ним знакомы  давно,
он начинал у нас замом): Лева,  даю  тебе  на  хранение  свои  журналистские
записи, если хочешь, просмотри их,  но  большого  удовольствия  из-за  моего
почерка ты не получишь, тем более что там много символов, которые  без  меня
трудно расшифровать. Я точно "просчитал" ситуацию. Лев сунул папку в один из
своих многочисленных ящиков, не раскрыв ее, и забыл о ней  на  долгие  годы,
пока я сам о папке не вспомнил. Бог меня простит, учтя время, в  котором  мы
жили.
   Вернусь, однако, к встречам с Молодым.
   Главное: беседы были нам воистину всласть. И ему  откровенничать,  и  мне
услышать исповедь грешника. Правда,  не  ведаю,  что  испытывает  священник,
отпуская грехи, но что ощущает журналист, я теперь знал. Мне почему-то  было
очень горько  и  больно  за  моего  собеседника:  его  душевное  одиночество
способно было любого потрясти. Нет нужды описывать процедуру и  форму  наших
разговоров, все это по сути видно и  узнается  по  самой  повести.  О  самом
первом разговоре я все же скажу читателю. В нем Молодый  изложил  мне  некие
условия для будущих бесед. Прежде всего, сказал он, как и на Лубянке, ничего
не записывать  -  раз.  Второе:  желательно  (он  употребил  мягкий  вариант
запретительства) полностью доверять мне, независимо  от  того,  правдиво  ли
звучат мои слова, аргументы и логика, это важно не столько мне, сколько  вам
и вашей публикации, если она будет. Поверьте, добавил после паузы,  дав  мне
переварить услышанное, я не буду лгать, но "наши порядки" специфичны, я знаю
их лучше вас. И последнее: вы узнаете разные имена и  цифры  -  как  быть  с
этим? Отвечаю на незаданный вопрос: запоминайте и  после  расставания  дуйте
домой и записывайте. Ошибетесь? - не беда, это не страшно,  наша  работа  не
математические или физические формулы,  наша  наука  бытовая,  в  ней  важен
принцип, а не скрупулезность. Напутаете в  цифрах?  -  на  пользу.  Назовете
Иванова Сидоровым? - они и так останутся живы и себя все равно узнают,  зато
прицепиться к ним никто не сумеет. Вы все поняли? Понял, сказал я, например,
фамилию вашего миллионера я услышал с буквой "с", можно писать, как я  слышу
или как на самом деле? Он сказал: повторите вопрос.  Я  ответил:  "Лансдейл"
или "ЛонГсдейл"? Лишь бы в печь полез - полная вам свобода. Позвольте,  тихо
воскликнул  я   (если   уместно   восклицать   шепотом),   я   буду   писать
"документальную" повесть, а придумать каждый  лучше  меня  умеет!  Вы  очень
интересный человек, улыбнулся Молодый, у вас  как  раз  и  получится  больше
документальности,  чем  у  рисующих  с  натуры  художников-реалистов,   одно
примитивное вранье. Лично я предпочитаю Шагала и Пикассо, самых ярких докуме
   нталистов, по крайней мере, для моей родной профессии, Вы понимаете  меня
и наши профессиональные мозги и психологию? Вот об этом и пишите. Если у вас
получится.
   Забегая вперед и угадывая вопрос читателя,  скажу  сразу:  в  повести  не
слепок, не маска, которые делают скульпторы, лепя живую натуру.  В  процессе
бесед я сделал самое существенное для литератора открытие: мой герой никогда
и никому не говорил и не скажет п р а в д ы о своей профессии, о  себе  и  о
своем прошлом. Он - терра инкогнита, творческий человек, живописно  рисующий
собственную судьбу. Отсюда я принял ответственное  решение:  если  он  видит
себя таким, я либо  волен  изобразить  героя,  как  он  мне  представляется,
независимо от истины, то есть сыграть в его игру, либо оставить себе право и
свободу  отказаться.  Простор  для  фантазии  и  действий,  приближенных   к
реальности, пока мне пришелся по душе  и  по  силам.  Разве  не  так  писали
классики (которым я в  подметки  не  гожусь!)  свои  замечательные  повести,
"переворачивая" прототипы по собственному представлению.
   Таков должен быть по  моему  мнению  "детектор  правды",  то  есть  закон
повествования. Позже я еще  расскажу  читателю,  какие  эпизоды  придумал  и
домыслил к рассказанному моим героем, буквально влезая в его психологию и  в
состояние,  как  если  бы  сам  был  Кононом  Молодым.  Самое  поразительное
заключается в том, что много времени спустя,  когда  уже  была  опубликована
повесть, на читателя хлынул поток воспоминаний о Молодом: бывшие его коллеги
или едва с ним знакомые люди стали лихо цитировать придуманные мною  эпизоды
и  истории,  как  рассказанные  им  самим  Кононом  Трофимовичем.  Это  были
публикации под видом откровений Молодого в минуты  расслабленности,  да  еще
снабженные пошлыми "дамскими" подробностми о победах разведчика вовсе не  на
том фронте. Обижаться? Качать права? Пустое  это  дело.  Правда,  одному  из
"очевидцев", не удержавшись, позвонил домой: вы можете показать мне, если не
возражаете, записи рассказов Молодого, сделанные вами лично? Конечно, было в
ответ, я сейчас поищу в архивах (!) и тут же отзвоню вам.  До  сих  пор  жду
звонка, десять лет миновали. Бог им судья. И они лгали читателю, но и  я  не
безгрешен перед вами, домысливая и "обогащая" своего героя по моему  подобию
и по здравому смыслу; разница была лишь в том, что я цитировал себя, а они -
пользовались вторичным сочинительством (как жевать уже пережеванное).  Ложь,
сопутствующая жизни и судьбе профессионального разведчика. Суета сует.
 
   * * *
   Многие разведчики, будучи людьми достойными и честными, чаще не  реальную
жизнь проживали, а легенду, кем-то сочиненную или собственного производства.
Именно это важное отрытие я сделал для себя,  садясь  писать  документальную
повесть о великом