и несчастном своем герое. И это произошло, - когда, как вы
думаете, - через год после ухода Молодого из жизни? Нет:  через  пятнадцать.
Именно пятнадцать лет написанная повесть "Профессия:  иностранец"  терпеливо
выжидала своего часа, спрятанная не только от постороннего глаза, но даже от
самого своего автора, то есть - от меня.
   Но обо всем этом чуть позже, а пока о криминальной истории, лично со мной
происшедшей. Долго раздумывал, стоит ли ворошить  прошлое,  если  семнадцать
лет я молчал, полагая самооправдательное  повествование  делом,  лежащем  на
уровне, которое ниже собственного достоинства.  И  решил  -  пора:  детектор
правды! Тем более что моя личная история  сыграла  важную  роль  в  рождении
повести. На всю эту ситуацию я дал предвиденную реакцию, заработав  инфаркт,
называемый трансмуральным. В реанимацию  мой  старшенький  передал  записку:
"Валюшка! Держись, пожалуйста, Бога ради.  Вспоминай  одно  хорошее,  только
хорошее, как я сейчас вспоминаю. Все минует. Главное  -  держись,  братишка.
Целую тебя, Толя".
   Удержусь  в  рамках  приличия  и  без  сведения  счетов,  весьма  кратко:
образовалось  окно  из  двухлетней   невозможности   публиковаться.   Многие
литераторы переживали вынужденное молчание по разнообразным причинам: личным
(болезнь, интриги,  семейные  невзгоды),  политическим,  творческим  и  даже
криминальным. Выбираю последнее вкупе с интригой. Подробностей не  ждите  по
банальной причине: противно прежде всего мне, да и читателю тоже.  Дотошному
из таковых не сложно докапаться до истоков, а уж  затем  разочароваться:  не
будет там ни попытки "уйти" за кордон, ни убийства, ни конфликта  с  главным
редактором, ни цензурного прокола в газетном материале, ни уголовного  суда.
Сплошная и "нормальная" для тех времен муть и  глупость.  А  всем  шептунам,
сплетникам, торжествующим (и  логику  утратившим)  напомню  Сенеку:  "Смерть
иногда бывает карой, чаще - даром, а для многих - милостью".
   Таким  способом  я  сохраняю  ситуацию  туманной  в  типичном   варианте,
связанном с тематикой: какая ж может быть повесть о  разведчике  без  тайны,
даже на ровном месте? Итак, образовалось творческое окно, которое  я  обязан
был  заполнить  работой  в  стол.  Так   часто   случалось   с   российскими
литераторами: ситуация, бывавшая и до революции, и много позже, и сегодня не
в диковинку. Можешь не писать - не пиши, а  если  не  можешь  не  писать?  -
регулярно "царапай" для тренировки пера и мозгов. Усохнешь на корню.
   Год тогда стоял 1982-й. В тот год умер Брежнев, пришел стоящий  первым  у
его гроба, а после него второй, тоже первым стоящий у гроба второго, за  ним
третий, первым стоящий у гроба третьего. Алгебры не было, жили  арифметикой:
раз, два, три, четыре. Для развития моего  сюжета  важно  то,  что  исчез  с
политического поля Семичастный, много  лет  назад  тормознувший  материал  о
Кононе Молодом. Я тут же понял:  можно  рискнуть  и  написать  повесть!  Но:
материал  был  у  нашего  бывшего  главного  "Комсомолки",   который   давно
перебрался замом главного "Литгазеты". Тогда я собрал Багряков, во  всем  им
признался, и Ярослав взял на себя обязанность заполучить  заветную  папочку.
Задача  осложнялась  тем,  что  Лева  Корнешов  неожиданно  стал  писать   в
соавторстве с кем-то шпионские рассказы (ничего себе  -  совпадение!),  а  -
вдруг?! Представьте себе, Слава Голованов без усилия добыл папку с бантиком,
девственно сохранившуюся в новом ящике другого кабинета  и  другого  здания:
наш Лев спокойно вручил Ярославу клад, даже не развязав бантика:  не  в  том
дело, что он не воспользовался чужим материалом, такого мы даже предположить
не  могли,  он  уберегся  от  соблазна,  что  очень  важно  знать  про  себя
творческому и честному человеку. Кстати, много времени спустя, когда Лев уже
работал главным еженедельника "Неделя" (7 ноября  1988  г.),  с  его  подачи
спецкор газеты взял у меня интервью,  в  котором  удалось  впервые  и  всего
однажды публично рассказать о моих тайных встречах с Молодым.
   Не придумаешь!
   Вскоре я уехал в Дом творчества писателей "Внуково", где в ту пору жил  и
работал.  Это  место  стало   для   меня   убежищем,   разумеется,   не   от
правоохранительных органов, а от безделия и во имя душевного  самоохранения.
Там  я  и  начал  писать  Багрякскую  "Фирму  приключений",  за   месяц   ее
"прикончив". Без перерыва перешел на  "Профессию:  иностранец".  Дело  пошло
резво и ладно: через два с половиной месяца явилось на свет нечто, пока  еще
не имеющее  названия;  имя  повести  родилось  позже,  когда  рукопись  была
отправлена редактором "Знамени" Григорием Баклановым в набор.  Думаете,  это
случилось сразу и просто? Не  тут-то  было!  Так  начинается  новая  эпопея,
связанная с публикацией вышеупомянутой работы.
   Первое и печальное, о чем я должен вам сказать: Конона Трофимовича уже не
было на свете.  Я  оказался  единственным  обладателем  бесценных  рассказов
легендарного человека, о чем забывать  мы  с  вами  не  можем.  Своеобразное
завещание  Молодого,  невольно  (или  вольно)  меня   избравшего   на   роль
исполнителя своего последнего желания, меня и смущало и  обязывало:  уже  не
материал, а готовая повесть лежала передо мной, за которую я в ответе  перед
нынешним обществом и перед будущим. Я  отчетливо  понимал,  что  в  условиях
начавшейся перестройки никакое "ведомство", никакой  издатель  пока  еще  не
позволят мне  обнародовать  готовую  рукопись.  Прежде  всего  следовало  ее
сохранить! Мог я, конечно, спрятать повесть, да так, чтобы  самому  было  ее
трудно найти, и не позволять о ней думать. Но как?
   Один экземпляр я отдал на хранение кинорежиссеру Алексею Герману. Повесть
ушла к нему, как в несгораемый сейф, а под моей черепушкой  уже  зашевелился
маленький  гнусненький  червячок  тайной  надежды:   когда-нибудь   Алексей,
прочитав повесть, захочет делать документально-художественный  фильм.  Какая
точная могла бы  родиться  у  нестандартного  и,  если  угодно,  гениального
Германа картина о Лонгсдейле-Молодом! Увы, грезы не сбылись, не  прошел  мой
номер. Алексей Юрьевич, думаю, даже не читал, а разве что  пролистал  первые
странички повести и не "заболел" моим сюжетом. Правда,  примерно  на  ту  же
тему снял  позже  пронзительную  "Хрусталев,  машину!".  Но  за  целостность
рукописи я был спокоен.
   После этого я решился: приехал к Диме Биленкину и  положил  ему  на  стол
рукопись (третий экземпляр засунул во Внуково  под  кровать:  конспиратор!).
Диму попросил пустить вкруговую по Багрякам. Повесть называл тогда  вычурно:
"Прометей ХХ века". (Сам в ужасе сейчас: ну  и  вкус!)  Что  ты  таинственно
подкладываешь мне? - спросил Дима. Это Багряк, ответил я. Через  сутки  Дима
позвонил мне: я не вижу Багряка, а вижу тебя, причем, не понимаю, откуда  ты
взял материал  для  прекрасной  работы,  что  ты  хочешь?  Благословения  на
подпись, ответил я: именем Багряка  обозначить  автора  повести.  Когда  все
прочитали, собрали консилиум. Мои  коллеги,  увидев  автором  П.Багряка,  не
выразили удивления.  Кто  будет  печатать,  ты  сможешь  сам  получить  визу
Комитета, учитывая твою ситуацию? Работа вам нравится,  спросил  я.  Ничего,
ответил  Ярослав,  название  зачем  библейское?  Вмешался  Дима:  будет  вам
разыгрывать Валеру!  Повесть  получилась  замечательная,  но  как  он  сумел
написать ее на куцем материале (единственный, кто вспомнил о давних  визитах
нашей пятерки на Лубянку), я просто не понимаю. Витя  Комар  добавил:  время
публикации и вправду ХХI век, в нашем не  пойдет,  к  тому  же  здесь  менее
четырех печатных листов. Два с половинкой, заметил  профессионально  Славка.
Володя Губарев,  до  сего  момента  загадочно  молчавший,  сказал:  я  найду
издателя и получу визу. Возражения против авторства Вали не имею, повесть по
теме не Багрякская. Дима немедленно согласился: она и по стилистике не наша,
а Валеркина. Лады? - подвел итог обсуждению Вовка Губарев.
   Ему я и вручил экземпляр.
   Одного до сих пор не понимаю: зачем?  На  что  надеялся?  По  дороге,  на
лестнице мы всегда умны, рассудительны, полны оптимизма.
   Это было в 1984-м. Ближайшие два года Володя Губарев от  ответов  на  мои
вопросы о  судьбе  повести  уходил:  в  пресс-центре  Комитета  спецкомиссия
разбирается. Есть сомнения? Нет, я  не  знаю:  молчат,  работая  кропотливо,
проверяя каждое слово,  запятую  в  рукописи,  и  в  какой  степени  повесть
соответствует действительности и  целесообразности.  Моя  работа  о  космосе
лежала два месяца. Но не год! - воскликнул я; может, дашь  телефончик,  я  с
ним поговорю? Тебе не стоит  вмешиваться  в  "процесс".  В  своем  деле  они
доки-академики. Все.
   Сразу скажу: мои Багрячки отнеслись  к  моей  личной  и  непростой  драме
максимально лояльно, с сочувствием, но публичности  в  защите  меня  и  моей
чести избежали. Это сделали Александр Борин и Аркадий Ваксберг,  работая  не
со мной в "Комсомолке", и не являясь моими соавторами по Багряку, а  трудясь
в "Литертурной газете": рванули на себе тельняшки и рискнули громко сказать,
как и могли бы сделать коллеги-друзья. Глаза Багрячков  смотрели  мимо  моих
глаз (кроме благородного Димы  Биленкина).  Впрочем,  я  далек  от  упреков.
Просто узы, творчески  связывающие  Багряков,  оказались  по-человечески  не
такими, как могли быть. Прочности не хватило. Однако, ни о каких претензий к
единоверцам по творческому процессу даже речи быть  не  может  у  меня.  Для
оправдания всегда требовалось умение человека говорить  кратко  в  изложении
мотивов: верю! А вот для обвинения можно и без доказательств обойтись и  без
экономии времени, а только одним качеством управиться: многословием; простым
Станиславским "не верю" в жизни не получается, жизнь не  театральная  сцена,
здесь нужны глаза в глаза.
   Тем не  менее,  я  признателен  именно  Багряку,  который  фактом  своего
существования позволил мне не прервать дыхания, сохранить возможность писать
и даже публиковаться (правда,  не  под  своим  именем,  а  под  Багрякским).
Кстати, в нашем содружестве никогда не было бытовых ссор (кроме творческих),
и "мальчишники" мы устраивали, пока был Дима, а после  него  довольно  скоро
иссякли. Сначала ушли  темы,  потом  уплыла  фантазия  и  поубавились  силы:
возраст. Дети выросли, пошли внуки. Правильно ответил однажды на мой  вопрос
профессор Вотчал (почему  мне,  еще  не  старому  человеку,  скучно  жить?):
происходит  нормальный  процесс  умирания  организма,  но  только  не   надо
грустить, мой молодой друг.
   Как нам, Багрякам, не грустить, если мы становились  разными,  что  сразу
ощутили эту зловредную разность? Не о деньгах речь, не о должностях, даже не
о  здоровье:  интересы  появились  несостыкованные,  несовместимые.  Примеры
приводить нет резона, доказывать - тоже.  Посмотрите  на  наше  общество,  в
котором мы живем, и найдете все доказательства и смысл в моих словах. Багряк
не подал в суд на развод, остался как если бы в "гражданском браке":  хочешь
- живи вместе, хочется разбежаться по разным квартирам -  беги.  Понятно,  о
чем я говорю? Мы хорошо поняли: больше никогда мы не  сварим  одну  кашу  на
всех.
   И все же, и все же...
 
   * * *
   Между тем эта странная блокада наконец была прорвана.
   Я постепенно  начал  публиковаться  во  многих  газетах,  уже  официально
работал в "Огоньке", часто печатался с  большими  и  заметными  статьями.  К
этому моменту Багряк, как выше было сказано, тихо растаял на  наших  глазах,
словно ледышка. Больше мы ни разу не собирались, последний раз увиделись  на
похоронах и на поминках Димы Биленкина. Комар и Слава отмалчивались, если  я
заговаривал о повести "Профессия: иностранец".
   Через два года (в 86-м) я по-партизански отнес рукопись Грише Бакланову в
"Знамя". Через неделю "главный" журнала официально обратился  в  пресс-центр
Госбезопасности, и тут неожиданно выяснилось, что там для  меня  приготовлен
"подарочек" от моего соавтора по Багряку.
   Предварительно меня пригласил к себе на Лубянку руководитель пресс-центра
Владимир Сергеевич Струнин, чтобы сделать несколько поправок по тексту, да и
то  в  виде  предложения.  Сидели  мы  в  кабинете  в  креслах,  нам  подали
бутерброды, чай, если угодно - кофе в специальных маленьких чашечках (вам  с
сахаром? - вот кусочки, каждый завернут в бумажку, как  в  поездах  дального
"плавания"). На столе у Струнина я увидел рукопись, пришедшую из журнала,  а
"Губаревского" варианта не заметил и даже спрашивать  не  стал.  Захотел  бы
Владимир Сергеевич, сам бы сказал: вот, мол, еще раз вас почитали.  Нет,  ни
слова: повесть была здесь свежевыпеченной.  Как  принято  "там"  (наверное),
начал Струнин разговор с погоды, с семьи, со здоровья, а уж затем  аккуратно
- к делу. От имени руководства - общая благодарность за отличное  исполнение
работы. Если вы не возражаете, сказал полковник Струнин (тогда же я  обратил
внимание на то, что все высокопоставленные кагэбешные чиновники,  как  один,
полковники, даже если они и генералы, и общаются с  окружающими,  говорят  о
себе не "я", а непременно  "мы"),  попросим  вас,  прежде  всего,  избегите,
пожалуйста, двух слов с (извините) пошлой оскоминкой "шпион" и "нелегал",  в
нашем ведомстве за границей работают только  "разведчики";  я  не  возразил.
Кроме того, малюсенькая просьба переправить слово джентльмен (в самом начале
повествования, когда в зале при первой встречи с Молодым вокруг него сидели,
как я написал, "джентльмены"), так вот, заметил Струнин, ежели вы не против,
назовите  их  "коллегами",  хотя  все  они,  как   вы   понимаете,   истинно
джентльмены. Я  понимал.  Даже  то,  что  сотрудники  пресс-центра,  дотошно
рукопись  проверяющие  на  "точность  и  целесообразность",  читали  ее   по
диагонали. У меня было в тексте написано, так я  специально  "проверял"  их:
Конон Трофимович Молодый родился  и  вырос...  (и  шел  московский  "точный"
адрес, к которому мой герой никакого отношения не имел, но позже мы  о  моих
"проверках" на грани фола  еще  поговорим).  Возможно,  они  нарочно  хотели
обнародовать неправильные данные об известном разведчике, то е
   сть дать "дезу"; а - зачем? Больше того: неужели я  сам  выполняю  чей-то
специальный заказ, являясь рупором  или  слепо-глуховатым  орудием  в  руках
нашей зарубежной разведки, продолжая сладко петь о тех же "тайнах" все  того
же "двора"? Ладно, предположим, что именно так: допрыгался? Прикуси язык!  В
самом  конце  полуторачасовой  беседы  Владимир  Сергеевич  открыл  в   моем
присутствии сейф, вынул из него возжеланный мною знаменитый гербовый штамп и
буднично шлепнул по первой странице повести. И - все!?
   Нет, еще один нежданный подарок спокойно вручил мне  Владимир  Сергеевич,
сопроводив такими словами: любому редактору любого калибра должно знать, что
изменения в тексте можно делать лишь с письменным уведомлением  пресс-центра
Комитета и с его согласия. Я воскликнул: даже чисто редакционную  правку?  -
отлично зная болезненный зуд, амбициозность  и  страсть  к  вкусовой  правке
любого редактора. Даже запятую нельзя трогать, - ответил Струнин,  -  вы  же
помните: "казнить нельзя помиловать"? Так и в нашем деле: отныне  ваш  текст
неприкосновенен. Это был воистину царский подарок.
   И мы пожали друг другу руки.
   Но почему же они целых два года держали рукопись дома у Володи  Губарева,
хотя Струнин потом откровенно сказал, что мою рукопись видит впервые; (стало
быть, у Володи ее не держали?) Действительно,  с  каким  смыслом?  Возможно,
сработал "испорченный телефон": одни были уверены, что еще не созрело  время
для публикации "такой" повести, а другие хотели, чтобы  когда-нибудь  я  сам
обо всех  перепетиях  "ведомства"  рассказал  читателю?  Ну  что  ж,  вот  и
рассказываю. Похоже, главным принципом разведки (не только  отечественной  и
"родной")  является  великая  и  мудрая  формула,   изложенная   в   Коране,
переадресованная мною из будущего времени в  прошлое:  "Все  было  так,  как
должно быть, даже если это было  наоборот"?  Поверить,  что  они  вообще  не
работали над рукописью, не могу и не  верю  в  злонамеренность  ведомства  и
своего старого друга-коллеги. Тем более что Володя, каким-то образом  узнав,
что повесть (уже не Багрякская, а под моей собственной фамилией)  набрана  в
журнале "Знамя", в одно прекрасное утро позвонил мне  домой  с  предложением
целый кусок (он сказал "кусище"  на  полосу)  опубликовать  в  виде  рекламы
"знаменского" варианта в его "Правде".
   Я был в смятении.
   К этому времени  выяснилось,  что  после  скоропостижной  кончины  Конона
Трофимовича  я  оказался  единственным  обладателем  бесценных  воспоминаний
легендарного человека. Получилось, что можно расценивать это как неожиданное
избрание Молодым меня на роль исполнителя его последней  воли.  Я  тогда  же
понял: никакое "ведомство" не позволит  случайной  "журналюге"  обнародовать
рукопись чужого для них автора. Помню, я даже обиделся на самого  себя,  как
на человека из не "их" круга. А как я мог им стать, тем более с моим языком,
наивностью и происхождением. Справедливости ради, скажу: уходя от жестокой и
зловредной цензуры, я всегда знал, что на  шаг  вправо  или  шаг  влево  они
отвечают мгновенной реакцией, стреляя на поражение. И все же "бежал их" (как
говорили в старину), то есть публиковал материалы острые и брался за вес для
себя непосильный. И "брал на грудь", пользуясь способом единственно  точным:
идти с этой публикой только "на вы", не юля и не вибрируя.  Терпеть  не  мог
фиги в кармане, но уж  пользоваться  эзоповым  языком  мне  сам  Бог  велел:
читатель, к счастью, умный и всевидящий.
   Возвращаясь к рукописи, прежде всего  вспомню  добрым  словом  Бакланова,
рискнувшего взять тяжкий вес с моей  груди  и  толкнувшего  вверх,  напрямую
обратившись в ведомство, а не к "родному" цензору: добился-таки визы в  КГБ.
Именно Гриша смело сработал, точно  оценив  общую  политическую  ситуацию  в
стране, начавшуюся "перестройку": возразить ему никто  не  решился.  Начался
87-й год. Публикация  о  миллионере  Гордоне  Лонгсдейле,  английском  сэре,
оказавшемся Кононом Трофимовичем Молодым, была чуть ли не первой  ласточкой,
перелетевшей не только Ламанш, но и все проливы между  запретами  цензуры  и
живым интересом многочисленных читателей.
   Первыми были и "огоньковцы", опубликовавшие отрывок  повести,  да  еще  с
подливой невероятной пикантности: Виталий Коротич сам попросил  у  Бакланова
право и возможность провести с "Профессией..." первую брачную ночь. В родном
"Огоньке"  дал  отрывок  (естественно,  сославшись  на  любезное  разрешение
"Знамени"), назвав его "Анфас и профиль  Конона  Молодыя"  (август  1988-й).
Дали две фотографии: на первой Донатас Банионис с Кононом (на съемках фильма
"Мертвый сезон"), а на второй впервые были представлены читателю  три  (чуть
не  сказал  богатыря,  хотя  близок   к   истине)   легендарных   разведчика
экстракласса: Рудольф Абель, Конон  Молодый  и...  "их  коллега"  (по  мысли
редакции - человек, лицо которого "пока" нельзя открывать  широкой  публике,
он действующий и находится сейчас в  самом  логове).  Вот  передо  мной  эти
фотографии, я тогда их видел и нынче смотрю: третьим был хорошо известный (в
узких кругах) Ашот Абгарович Акопян, один из резидентов, уже давно живущий в
Москве и работающий в аппарате госбезопасности.  Изобретение  "огоньковцев":
никто не знает какого-то "Ашота", зато контуры на фотографии дают  материалу
особый шарм: человек "там", мы его помним и за его судьбу  опасаемся.  Толпа
за этим номером журнала стояла прямо на первом этаже редакции: джинн пробкой
вылетел из бутылки.
   Помню, сижу у замглавного  Льва  Гущина,  входит  Коротич:  благодарю  за
достойный материал, Валерий (цитирую по  памяти  и  по  смыслу),  вы  хорошо
сработали. (На людях мы были с главным на "вы", наедине на "ты":  Виталий  и
Валерий, так сложилось.)