к ним  нити-путы,  от  которых  зависит  чья-то
человеческая жизнь и судьба. Конечно, я  немного  напозволял  себе  лишнего.
Теперь   прикусываю   язык.   Добровольно.   Из   чувства   сострадания    и
самосохранения. Им будет чуть легче, да и  мне  спать  можно  без  кошмаров.
Баю-бай...
   Теперь скажу самое главное: я сейчас  уже  сам  себе  не  верю.  Мною  ли
придуманы эти  встречи  в  Гродно,  в  Вашингтоне,  на  Лубянке  -  было  ли
услышанное вами и когда-то мною увиденное? Или Конон Молодый когда-то, мягко
передвигая ноги по аллеям Нескучного парка, все это  негромким  голосом  мне
внушал, вещая, как  "вливает"  в  мозг  гипнотезер?  Не  знаю.  Щипнет  меня
кто-либо, и я проснусь, или на скороспелой карете в специальном белом халате
с рукавами длинными, завязанными узлом за моей спиной, повезут меня-бедолагу
в Кащенко, хорошо бы не буйным, а тихим и задумчивым, а уж в палате  не  то,
что вам - неверящим, начну рассказывать коллегам, и все они  мне  наконец-то
поверят, как Христу.
   Веселенькая картинка.
 
   * * *
   Исповедоваться мне давно пора.
   Сейчас самое время, тем более что есть возможность рассказать вам, откуда
рождаются у литераторов фантастические сюжеты. Заблуждаются те, кто  думает:
из головы. Это у сумасшедших или у талантливых, у остальных  -  из  реальной
жизни, самой непредсказуемой выдумщицы. Вот  и  расскажу  читателю  легенду,
которую услышал впервые, когда говорить о подобном  нельзя  было  и  слушать
тоже. Мы учились на втором курсе московского юридического института.
   Шел 1947-й год. Был я юношей впечатлительным,  о  которых  чаще  говорят:
ушибленный или ударенный. Память - как липучка: что ни попадало на  глаза  и
на слух, сразу оказывалось в сундуке, открывать который можно хоть через сто
лет: свежие продукты, идущие на стол в фирменном ресторане или в  порядочном
доме,  как  из  морозильника.  Так  вот:  запомнилась  мне  байка,   шепотом
рассказанная по секрету (всему свету); а  другого  света  во  времена  после
Великой Отечественной даже быть не могло. Не я единственный в  МЮИ  оказался
посвященным в эту "государственную тайну". Кто ее выкопал и откуда не ведаю,
а выяснять тогда считалось делом неприличным: узнал, перекрестись и  передай
дальше, кому доверяешь, и ежели тебя спросят вроде из  любознательности,  не
сомневайся: стукач. А мы уже знали худо-бедно законы, как применяются, какие
из них уголовные, а какие политические (особенно популярная 58-я).
   Ничего не приукрашивая и не привирая, расскажу байку в  том  классическом
варианте, как сам услышал. И еще удивлюсь  вслух:  одного  понять  не  могу,
почему за десятилетия свободы слова и гласности -  никогда  не  читал  и  не
слышал этой байки, будто она  мне  одному  приснилась.  Сохраню  в  рассказе
колорит ушедших времен и сюжетную канву в  замороженном  виде.  Добавлю  еще
деталь психологическую: детективная начинка истории  вызывала  тогда  у  нас
особый (жгучий) интерес к только  что  оконченной  Победой  войне.  Огромное
количество тайн, связанных  с  Отечественной,  в  байках  и  открывались:  с
фамилиями героев и предателей.
   Итак, до начала войны в Минске жил молодой человек (судя по  всему),  был
он малоудачливый, во всяком случае, ничем заметным делом  не  отличился.  Но
именно этот человек имел прямое отношение к байке. Вы этого человека вряд ли
когда-то видели, но стоит мне сказать, какую  песню  он  написал,  вы  хором
воскликните: не может быть! Напомню этого человека  одной  строкой,  кстати,
ставшей  крылатой  после  первого   же   публичного   исполнения   известной
белорусской певицей Ларисой Александровской: "Выпьем за  Родину,  выпьем  за
Сталина, выпьем и снова нальем..." Вспомнили? Поехали дальше.  То  ли  слова
написал наш молодой человек, то ли музыку, я не знаю, а врать не хочу. Когда
мне впервые обо всем этом рассказывали, то даже фамилию автора  называли,  я
же запомнил только ее окончание, оно было на "ский". Так и придется называть
одного из героев истории: Ский. Впрочем, дело не в песне, она  будет  у  нас
знаком времени, не более того. Песня "запелась" и от  солистки  Белорусского
театра оперы и балета с помощью радио полетела по Советскому Союзу,  правда,
не изменив судьбы создателя: началась Отечественная. Помню еще я,  что  Ский
был евреем  (деталь  в  моей  байке  немаловажная,  вы  сами  скоро  в  этом
убедитесь), пошел добровольцем в армию солдатом и через несколько недель или
дней защищал родной Минск, отступил с фронтом, а город  стал  немецким.  Это
было в начале августа сорок первого года. Минск пал.
   Теперь вступают в действие молодая жена Ския с его двумя сыновьями, так и
не успевшие уйти от оккупации. Ский прошел всю войну с первого до последнего
дня и закончил ее офицером. Главное, что давало ему силы выжить (это уже моя
типичная и простимая вами отсебятина): желание отомстить фашистам за  гибель
семьи. Офицер был уверен, что жена  еврейка  и  сыновья  не  могут  уцелеть.
Возмужавший (авторская ремарка) Ский потратил все силы на то, чтобы с первым
пехотным батальоном ворваться в Минск. И ворвался. А  жили  они  на  окраине
города в трехэтажном доме на втором этаже (или третьем?). Конечно, герой наш
кинулся увидеть пепелище дома и постоять у места, где до  конца  своих  дней
жила его семья. Возможно,  Ский  еще  надеялся  найти  случайных  свидетелей
гибели жены и детей ("дважды евреев Советского Союза"!).
   Читатель уже понимает: подойдя к  месту,  где  когда-то  стоял  его  дом,
увидел не пепелище, а трехэтажку целой, даже ухоженной. Более того,  несмело
постучав в квартиру, Ский увидел жену и сыновей (наверное,  изменившихся  за
годы войны), причем, более растерянных,  чем  обрадованных  при  виде  отца.
Дальнейшая сцена, малопрогнозируемая вами, она вскрывает только малую  часть
драмы, перемешанную со счастьем.  Умолкаю.  Дети  отстраненно  слушают,  как
мама, не пустив мужа-освободителя дальше порога, заявляет: детям и мне  спас
жизнь  немецкий  офицер,  фашист.  Именно  в  этом  доме  была   абверовская
канцелярия и штаб. Сокращаю описательную  часть,  она  возможна  в  каком-то
другом материале (от очерка - через  пьесу  -  к  оперетте),  но  не  здесь.
Главное: жена немедленно и при сыновьях признается Скию, что не только  была
близка с немецким оберштурмфюрером, но и полюбила его больше жизни.
   Сделаем паузу.
   События, как понимает читатель, могли развиваться  по-разному.  Ский  мог
достать парабеллум (на что имел моральное право и  реальную  возможность)  и
тут же пристрелить неверную жену вместе с сыновьями-присосками, или  забрать
детей и уехать с ними в любой другой город или край огромной  страны,  перед
этом смачно плюнув жене  в  постылую  "рожу".  Оставим  пустое  перечисление
вариантов, вернемся к реальности: отец-муж, он же офицер - автор  знаменитой
песни,  никого   не   тронул.   Постоял   на   пороге,   выкурил   папироску
(литературщина:  немецкую  сигарету,  самокрутку  с  махорочкой,  выпил   из
фляжки-"бульки" глоток горького), развернулся и навсегда ушел.
   Забегаю вперед: нет, не навсегда, тем более что Скию еще предстояло дойти
до Германии и брать  Рейхстаг.  Опускаю  иные  детали  легенды,  предоставив
читательскому  воображению  огромное  поле  для  удовлетворения  собственных
патриотических и национальных чувств при описании  сцены  ухода  солдата  из
родного дома: и портрет Гитлера на стене, ковры на полу и прочее, что  может
оказаться богаче и содержательнее моих отштампованных картинок.
   Дальнейшие события переворачивают фабулу, создаются даже  не  Кафкой,  но
автором более фантасмагорическим: жизнью. Напоминаю: байка работает  в  моем
повествовании не просто потому, что в ней есть печаль и радость бытия, у нее
особое значение: она  пуповиной  связана  с  историями  моих  документальных
разведчиков,  она  символизирует  мысль  о  том,  что   в   нашей   реальной
действительности все возможно. Буквально: все! Мементо мори; и  еще  о  том,
что я вам рассказываю, тоже не забывайте о "мементо".
   Проходит какое-то время. О том, как сложилась дальнейшая  судьба  жены  и
сыновей, наш Ский не знал. До поры и до времени, а когда  вдруг  узнал,  его
потрясению не было предела, как не будет и вашему, мой благородный читатель.
Во всяком случае, скажу  пока  единственное:  жизнь  Ския  была  перевернута
наизанку. Итак, женщину, "немецкую подстилку и сучку",  с  детьми-"сучатами"
выкидывают из  пригорода  Минска  и  отправляют  в  далекую  полуразрушенную
деревушку (хотя еще хорошо, что не судили и не отправили  в  Норильские  или
Колымские лагеря). Оказавшись в глубинке (хотя я не уверен, что в  маленькой
Белоруссии есть и была "глубинка", впрочем, может и есть, если иметь в  виду
не географическое, а нравственное состояние "прокаженной"  семьи).  Вы  сами
можете представить себе,  каково  им  было  в  многострадальной  республике,
пережившей и фашистскую оккупацию, и партизанскую  войну  с  ее  потерями  и
горечью утрат. Какими глазами  в  деревне  смотрели  на  семью,  как  вообще
пустили ее к себе в соседство? Как семья  выжила,  куда  ее  поместили,  чем
кормилась мать с сыновьями, - о том легенда молчит, предоставляя нам все это
самим себе представить в меру нашего  собственного  воспитания,  культуры  и
отношения ко  всему  сущему  и  лично  пережитому.  И  тем  трагичнее  будет
восприниматься читателем финал истории: с чем большей  ненавистью  воспримем
любовь немецкого фашиста с еврейкой, да еще с ее  "волчатами",  тем  сложнее
примем итог; но и о том подумаем: чем терпимее отнесемся мы к  случившемуся,
тем человечнее уложим в нашей душе финал.
   В том и в другом  случае  мой  читатель  не  убережет  себя  от  ощущения
трагедийности "счастливого"  конца.  Предупредил?  Теперь  слушайте.  Прошло
какое-то количество времени (месяцы или  годы),  "подстилка"  вдруг  однажды
увидела у кого-то  в  руках  (возможно,  у  местного  интеллигента-врача,  у
начальника) газету "Правда", на  первой  странице  которой  большой  портрет
(нет, не в траурной рамке и без  некролога),  с  поздравительными  подписями
самых известных в стране людей, а первой  фамилией  среди  них  был  Сталин.
Глянула несчастная: это был "он"! Никому не сказав ни слова, даже  сыновьям,
женщина правдами и неправдами добывает деньги, пешком преодолевает дорогу до
первой станции, умоляет продать ей билет на поезд Минск-Москва (и это  в  те
самые строгие послевоенные годы), приезжает в столицу. И  является  (куда  ж
еще может прийти настоящая советская женщина, даже полюбившая  немца-фашиста
- своего  спасителя?),  конечно  же  на  площадь  Дзержинского  в  НКВД.  И,
представьте себе,  просится  на  прием  к  "самому",  да  еще  с  "секретным
сообщением государственной важности", сокрытие которого от любимой Родины не
давало ей, как казалось женщине, права жить на  белом  свете.  Это  был  тот
самый редкий тип уже не просто гомосапиенса, а его подтип гомосоветикус, что
означает: заражение вирусом той болезни, которая называется мною  "принципом
талиона (возмездия)", не путайте, пожалуйста, с "принципом  сталиона  (имени
Сталина)". Разница между двумя принципами существенная: первый провозглашает
"око за око" и "зуб за зуб", а второй: полное своеволие.
   Наша героиня была мгновенно принята высоким начальником, положила ему  на
стол фотографию из "Правды" и шепотом (с  криком  ли,  с  гордостью,  или  с
великой и непереносимой печалью, предварительно коснувшись  губами  дорогого
лица) сказала: это не  тот,  за  кого  он  себя  вам  выдает,  это  немецкий
фашист-абверовец, штурмбанфюрер "такой-то"!
   В ответ услышала: успокойтесь. Вот вам сердечное и водичка,  попейте.  Он
ищет вас по всей нашей стране уже столько времени. Он будет счастлив, узнав,
что вы и ваши дети нашлись, что живы и здоровы. Возможно, разговор на  самом
деле был дословно не таким, никто из передававших  легенду  при  встрече  не
присутствовал, но за суть беседы можно  положить  голову  на  плаху.  Следуя
байке, говорю, что бывшей жене Ския были  даны  деньги,  приличные  вещи,  и
женские и детские, и билет на поезд и даже сопровождение. И еще просьба была
изложена: никому ни слова. Мы подошли к концу странной истории,  о  которой,
повторяю, я никогда и нигде не читал, но вам, возможно, повезло больше,  чем
мне. Прекрасно понимаю, что вы уже давно,  как  только  почувствовали  запах
сенсации, сразу заглянули в конец повествования и прочитал фамилию одного из
главных действующих лиц этой странной  истории.  Остальным  даю  на  закуску
выдержки из официальной  справки,  процитировав  несколько  слов  Советского
энциклопедического словаря:
   Берут Болеслав, с  декабря  1948  года  по  март  1954  первый  секретарь
Центрального комитета ПОРП, президент и председатель Совета министров,  член
компартии Польши с 1918. В 1942 году по  декабрь  1948  года  член  Польской
рабочей партии (ППР); в  сентябре  1948  -  генеральный  секретарь  ЦК  ППР;
председатель Крайовой Рады Народовой.
   Как видите, о работе Берута в советской госбезопасности да еще на опасной
и ответственной должности в Минске на посту полковника-абверовца - ни слова.
Как и о том не сказано, что его жена с двумя сыновьями вскоре  переехали  из
Белоруссии в Польшу и жили там до  смерти  Болеслава  Берута;  мальчики  оба
учились в Варшавском университете, который, кстати, был построен с  участием
Советского Союза, а их мама была первой леди-президентшей.
   Болеслав Берут умер в 1954-м году.
   Но даже  после  его  смерти  отец-офицер,  вскоре  найденный  "органами",
ежегодно навещал  уже  повзрослевших  детей  (и  бывшую  жену,  разумеется),
правда, не пел при них о том, что надо "выпить за Родину  и  за  Сталина,  а
выпив, снова налить". Дальнейшая судьба вдовы Берута  и  всей  его  семьи  с
"примкнувшим" к ней "папочкой" - неизвестна. (Помните самую длинную фамилию,
ставшую  в  нашей  стране  нарицательным  термином?)   Меня   до   сих   пор
настораживает одно  обстоятельство:  почему  многочисленные  "акулы  пера  и
орала" в пору свободы слова и тотальной гласности  все  же  не  ринулись  на
поиск "правды", какой бы она ни была: скандальной или спокойной? Подозреваю,
как минимум, два варианта: либо история была настоящим фольклором,  что  уже
не казалось притягательным профессионалам-журналистам,  хотя  тем  же  "трем
богатырям" наши предки не пожалели времени для их "раскрутки" и  сейчас  еще
крутят;  либо  тайна  была  заложена  "ведомствами"  столь  глубоко,  что  с
раскопками до сих пор все еще сложно и вряд ли вообще досягаемо. До  банков,
до государственных секретов, до  сплетень,  до  саун  и  датков-взятков  мои
братья-коллеги докопались, а тут откат по всей  линии  фронта.  Тоже,  скажу
вам, тайна в тайне, как разукрашенные матрешки "ваньки в ваньках".
   Надеюсь, вы представляете себе, как нас, студентов, потрясла эта легенда,
не зря мы передавали ее друг другу из уха в ухо.  Могу  предположить,  какой
начнется "бунт" на журналистской палубе, как только появится эта публикация.
Да, я сознательно  вызываю  на  себя  шквальный  огонь;  кто-то  откликнется
бранью, требуя приковать меня к позорному столбу за посягательство на  честь
и достоинство легендарного поляка,  даже  от  правительственной  ноты  я  не
уберегу наших чиновников из министерства иностранных дел.  Кто-то  должен  в
конце концов либо поставить точку (вопросительный или восклицательный  знак)
на этом  загадочном  деле?  Что  тут  ущербного  для  достоинства  человека,
который, как Штирлиц,  забрался  в  самое  логово  врага  и  смело  выполнил
патриотический долг, да еще полюбил еврейку с ее волчатами-сыновьями, спасая
их от неминуемой гибели? Что во всем этом неприемлемо,  если  все  это  было
именно так, а не  иначе?  Любовь  и  долг:  вечные  спутники  противоречивых
сюжетов детективного жанра и реальных коллизий  нравственного  и  морального
свойства.
   Теперь поставьте себя на мое место (если это возможно) и подумайте:  имел
ли я право соорудить конструкцию Рудольфу Абелю,  как  у  Болеслава  Берута?
Если    один,    будучи    видным    коммунистом,    оказался     в     роли
полковника-"абверовца",  почему...  даже  дух   захватывает...   Абель,   не
отягощенный идеологией коммунизма, а всего  лишь  профессионалом-разведчиком
не может в иной ситуации тоже стать абверовцем? Вы меня, надеюсь,  правильно
поняли: не вымысел мною руководил, а домысел, который  был  логичен  и  даже
закономерен, не так ли?
   Тем более что Абель сам предложил (нам, Багрякам) сначала себя  "Варламом
Константиновичем", потом резидентом советской разведки в  Америке,  а  здесь
полшага   до   "полковника-абверовца"   в   Гродно.   Смущает   меня    одно
обстоятельство: я сам ловлю себя на "извинительной"  и  "самооправдательной"
интонации,  в  данном  случае  неуместной.   Боюсь   случайного   совпадения
совершенно разных ситуаций?
   (Помните известный  рассказ  о  человеке,  который,  упав  с  колокольни,
остался живым? Здесь положено рассказчику сказать слушателю: как  называется
эта ситуация? Не мучайся, я сам скажу: случайность. Но если этот же  человек
снова падает с колокольни и остается в живых? Совпадение. Если  же  этот  же
тип в третий раз падает с той же колокольни и вновь остается  в  живых,  как
зовется эта ситуация? Сам тебе скажу: привычка!)
   Вернусь к нашим (извините) "баранам". Кто не знает, что совпадения обычно
встречаются в жизни, причем чаще, чем в заштампованных детективах, а  уж  из
реальности  естественно  переходят  в  литературу.  Здесь  и   Раскольников,
убивающий старушку-процентщицу у Достоевского,  и  офицерик  из  Купринского
"Поединка", на дуэли стреляющий в соперника и отправляющий его на тот  свет,
а великие рассказы Лермонтова и Пушкина: все эти трагические сюжеты приходят
из литературы в реальную жизнь.
   Как принято говорить в таких  случаях:  варианты  возможны.  Но  что  мне
особенно   интересно   знать:   почему   и   зачем   пресс-центр    Комитета
госбезопасности  спокойно  пропустил  искусственно  сконструированную   мною
ситуацию в дуэте Молодый-Абель?
   Неужели их (не гипотетически, а уже на самом деле) устраивала "деза"  или
я (о, совпадение; о,  привычка!)  угадал  правду?  Или  их  это  вообще  "не
колышет"?  В  реальной  жизни   у   разведчиков   все   до   такой   степени
взаимоизвестно, что все настоящие тайны  хранятся  только  от  нас  с  вами,
читатель, не от друзей-соперников по разведке. Не потому ли  члены  комиссии
(о чем я раньше догадывался  и  вспоминал)  в  полглаза  и  в  четверть  уха
знакомились с повестью "Профессия: иностранец": интересно читать? - ладушки;
нет идеологических проколов? - тоже ладушки. "Чтиво"? - пожалуйста:  ложками
и от пуза.
   Во всем остальном: табу.
   И вообще: чего я к ним привязался? Мне ж за эту повесть даже премию дали,
признав лучшей публикацией о работе разведчиков и вручали  прилюдно  диплом.
Поскольку   премия   была   совместной:   Союза   писателей   с    Комитетом
госбезопасности,  в  специальном   кабинете   на   Лубянке   сидели   визави
представители двух профессий: с "той" стороны никого  из  джентльменов  я  в
лицо не знал, зато с "этой"  -  о,  Господи!  -  всех  по  фамилиям  и  даже
именам-отчествам, до сих пор  не  понимаю:  они  на  работу  пришли  или  из
любознательности?
   Право дело: садись за стол и сочиняй новый детективчик. Название возможно
любое, даже  не  весьма  оригинальное,  зато  актуальное:  "Писатель  меняет
профессию". А закончу любимой (как утверждают историки)  пословицей  Нерона:
"Кто ничего не услышит, тот ничего не оценит".