мался  к  себе.  Это  означало:  орудия  дивизиона
безупречно чисты, летние курилки идеальны. В эти редкие дни было  необычно
спокойно в батареях, и, пораженные  тишиной,  дневальные  переговаривались
между собой: "Вроде температура спала, нормальная".
   Как раз в тот жаркий, безоблачный  день,  когда  дневалил  Витя  Зимин,
налетела гроза; она была тем более неожиданной,  что  Градусов  вошел  без
прутика. Он  выслушал  доклад  покрасневшего  от  волнения  Зимина  и  дал
вводную:
   -  Дневальный!  В  батарее  пожар!  Ваши   действия?   Горит   шкаф   с
противогазами!
   - Я должен взять... огнетушитель  и...  погасить,  -  запинаясь,  начал
объяснять Зимин и посмотрел на огнетушитель. - По правилам противопожарной
безопасности...
   - Именно - как? Я повторяю - горит шкаф. Как вы ликвидируете пожар?
   Витя Зимин потоптался в замешательстве. Он уже на вполне понимал,  чего
хочет от него командир дивизиона. Глаза  его  больше  обыкновенного  стали
косить, на лбу бисеринками выступил пот.
   - Как, я спрашиваю? - повторил майор. - Что же вы  стоите,  дневальный?
Шкаф горит, пламя перебросилось на тумбочки! Ваши действия?
   Витя сглотнул и сказал:
   - Я... беру огнетушитель. Ударяю колпаком о пол.
   - Как, я спрашиваю? Покажите!
   У Вити Зимина  ослабли  ноги,  но  внезапно  на  его  веснушчатом  лице
появилось выражение  отчаянной  решимости,  и,  побледнев,  он  кинулся  к
огнетушителю, сорвал со стены, однако до того волновался - не удержал его,
огнетушитель выскользнул из рук. Колпачок ударился об  пол.  И  сейчас  же
белая неудержимая струя с ревом выскочила из недр огнетушителя, захлестала
в дверцу шкафа, послышался скандальный звон разбиваемых  стекол;  на  полу
бешено закипела пена. Сметаемые струей, полетели к стене книги, с грохотом
упала тумбочка.
   - Отставить! - загремел Градусов. - Отставить!
   Витя Зимин выдавил шепотом:
   - Я... тушу... нечаянно...
   - Отставить! Вынести огнетушитель в коридор! Сейчас же!
   Разбрызгивая  пену,  обливая  стены  и  полы,  Витя  Зимин  при  помощи
дежурного вынес огнетушитель в коридор, в полной  растерянности  прислонил
его к стене.
   Расставив ноги,  майор  Градусов  ошеломленно  глядел  на  него  из-под
опущенных бровей, точно не зная, что же сейчас делать.
   - Хорошо, - наконец проговорил он не очень ясно. - Что же вы, Зимин, а?
Ну ладно, ладно. - И, подозвав застывшего в отдалении дежурного, приказал:
- Убрать все! Навести образцовый порядок.
   Он направился к лестнице, но тут взгляд его остановился  на  стеклянной
банке, валявшейся в пене возле опрокинутой тумбочки.
   - Что за банка? Откуда?
   - С вареньем. Мне мама прислала, - пролепетал Зимин, - моя...
   - И тумбочка ваша?
   - Моя.
   - Принести сюда тумбочку!
   Шагая через  пену,  Витя  Зимин  принес  тумбочку,  поставил  ее  перед
Градусовым, несмело поднял свои косящие от волнения глаза.  Тумбочка  была
вся в пене. Он думал, что это спасет его, но ошибся.
   Градусов с кряхтением нагнулся,  двумя  пальцами  вытащил  из  тумбочки
мокрый пакет с печеньем, вслед за этим кулек с  конфетами;  затем  зеленую
школьную тетрадь, совершенно сухую. При виде этой тетради Зимин подался  к
Градусову, сейчас же проговорил тоненько и жалобно:
   - Товарищ майор...
   - Вы любите сладкое? - тихо спросил Градусов,  указывая  на  печенье  и
конфеты. - Откуда это?
   - Это... мама прислала посылку,  -  сникая  весь,  прошептал  Зимин.  -
Товарищ майор, а это... не надо. Это дневник.
   - Вы ведете дневник? - проговорил Градусов. - Это дневник?  Конечно,  я
вам верну этот дневник, хорошо. Потом зайдите ко мне.
   Больше он ничего не сказал.


   На обложке написано аккуратным почерком:
   "Дневник Виктора Зимина. 1944-1945 гг.".
   "Ну, вот и я, самый ярый противник дневников  и  вообще  записей  своих
личных мыслей на бумагу, начал писать дневник. Начал не потому, что мне не
с кем поделиться мыслями, нет!!! Просто для самого себя. На  носу  экзамен
на аттестат зрелости! Очень интересно будет потом, когда я стану офицером,
прочитать это, посмеяться над тем, каким я был в прошлом,  какие  мысли  у
меня были.


   15.5-44.

   Литература - моя любимая! Зашел разговор о вере Толстого. Верить в бога
- это происходит от недостатка душевных качеств у людей. Ведь верить можно
во что угодно. Об этом и говорил Лев Н.Толстой: "Вот вы и вера". Я в  этом
согласен с Л.Н., а непротивление - этого не  могу  понять.  Как  мог  Л.Н.
верить в это! Сейчас война идет, бить фашистов до  победы!  Какое  же  это
непротивление?
   Жить и бороться, любить Зину - разве может быть что-либо лучше этого!


   25.5-44.

   Встретил сержанта Ж. Тот сказал, что, кажется, приехала Зина. Во всяком
случае, он видел косы. Оказалось, не она, и сержант долго извинялся.


   28.5-44.

   Ура! В Белоруссии наступление. Бьют немцев вовсю! Был салют.


   29.6-44.

   Майор Коршунов снимал серж. Ж. с помкомвзводов. "Вы думаете, из-за вас,
серж., буду марать шесть лет своей  службы  в  армии?  Ошибаетесь!"  Серж.
сказал мне: "Для меня наступил период жестокой реакции, как написали бы  в
романе".


   30.6-44.

   Вечер. Дождь. Смотришь вокруг,  слушаешь,  вдыхаешь  свежий  воздух,  и
становится на душе как-то спокойно и грустно. От этого все  воспринимается
острее и глубже, и спокойствие у  меня  сменяется  тихой  тревогой,  когда
опять и опять начинаешь думать о Зиночке. Я  каждый  день  жду,  что  Зина
приедет. А сам ведь понимаю - не приедет. Она, конечно,  по-своему  права.
(О Зине Григорьев сказал: "У-у, характер!")
   Ну ладно. Хватит. Это действительно как у мальчишки получается.
   В разговоре сказал Славке: "Ведь мы с Зинушей опять поссорились!"  -  и
сказал это с дурацкой, конечно,  улыбкой  и,  наконец,  покраснел.  Глупая
привычка! Когда я перестану краснеть? Краснели ли великие люди? Как-то  не
вяжется.


   1.7-44.

   Оставалось две минуты. Две минуты учения в спецшколе! Подумать  только!
Преподаватель, капитан П., вышел из класса. Невыразимое  чувство  радости.
Хочется кричать, выражая восторг. Прощай, спецшкола!
   Будем ожидать распределения по артучилищам! Ура, впереди - неизвестное.
Я люблю неизвестное. С какими встретишься  людьми?  Я  люблю  мужественных
людей.


   4.7-44.

   Вдруг возле спецшколы встретились с Зиной! Покраснел, как лопух и осел!
О прошлой ссоре ни слова, а потом вспомнили, поговорили и посмеялись. Зина
ужасно загорела. Волосы совсем как рожь. Шли куда глаза глядят,  а  попали
на "Свинарку и пастуха" в "Ударнике". Я, как военный, без очереди раздобыл
билеты, и Зина даже изумилась: "Ого! Ты настоящий кавалер!" А почему нет?
   Веселая, жизнерадостная картина. Мы смеялись, смотрели  на  экран...  и
друг на друга..."


   В дверь постучали.
   - Да, войдите!
   - Товарищ майор, ваше приказание выполнено. Лейтенант Чернецов будет  у
вас через двадцать минут.
   Градусов, не отвечая, в раздумье водил пальцами по кресельным ручкам, а
Борис стоял у двери в той позе решительного  ожидания,  которая  говорила,
что он готов выслушать следующее приказание.
   - Садитесь, старшина, и давайте поговорим. Садитесь,  пожалуйста,  -  с
мягкой настойчивостью пригласил майор. - Не стесняйтесь.
   Борис сел. С тех пор как он стал старшиной дивизиона, то есть по своему
положению на целую голову поднялся  над  курсантами,  Градусов,  казалось,
приблизил его к себе, но в то же время не допускал эту близость настолько,
чтобы быть откровенным.
   - Вот что, старшина, мне нравится  ваш  взвод,  -  медленно  проговорил
Градусов и, положив крупную  руку  свою  на  страницу  Витиного  дневника,
пояснил точнее: - Во взводе много интересных, способных курсантов, с ясной
целью... - Он закряхтел, снова погладил кресельные ручки. - Ну, расскажите
мне подробнее о Зимине...
   - Я готов отвечать, товарищ майор, то, что знаю, -  сдержанно  произнес
Борис, безошибочно угадывая, что майор сейчас ищет откровенности и ищет ее
неловко. Этот порыв у людей, привыкших надеяться на свою власть, мог  быть
минутным порывом настроения, и Борис знал,  что  это  быстро  проходит.  -
Курсант Зимин очень молод, наивен. В нем еще много детства. Опыта военного
- никакого. Правда, начитан. Учится неплохо.
   Борис  замолк:  этот  откровенный  разговор  с   командиром   дивизиона
настораживал его.
   - Так, - неопределенно сказал Градусов, кресло под ним скрипнуло.  -  А
скажите... вот меня интересует:  Зимин  способный  курсант?  У  него  есть
желание стать офицером?
   - Товарищ майор, мне трудно ответить на этот вопрос.
   - Вы можете не отвечать. Попросите ко  мне  курсанта  Зимина.  Временно
подмените его другим дневальным.
   Он сказал не "вызвать", а "попросите", и это тоже было непонятно: майор
приказывал,  но  без  прежнего  жесткого  выражения,  и  взгляд  его   был
размягчен, текуч.
   - Слушаюсь! - преувеличенно покорно произнес Борис.
   - Подождите, старшина. -  Градусов  выпрямился  за  столом.  -  У  вас,
старшина, большая власть, - заговорил он глуховатым голосом. - Но вы мало,
мало требуете с людей. А я хочу сделать дивизион  образцовым.  Сегодняшний
случай с матчастью непростителен. Вы  должны  быть  безупречны,  старшина.
Требуйте, тщательно проверяйте выполнение приказаний. И все будет отлично.
   - Больше этого не повторится, товарищ майор! - ответил Борис  и,  выйдя
из канцелярии в коридор, подумал озадаченно: "Чудны дела твои!.."
   Через несколько минут Зимин постучал в кабинет, вошел робко, доложил  о
себе, и майор пригласил его сесть;  пока  же  он  устраивался  на  краешке
кресла, поправляя тяжелый противогаз,  командир  дивизиона  с  откровенным
интересом вглядывался в него.
   - Во-первых, Зимин, я, голубчик, прошу  у  вас  извинения  за  то,  что
прочитал несколько страниц из вашего дневника, - доброжелательно-вкрадчиво
начал Градусов. - Ваш дневник... Собственно говоря, не  будем  говорить  о
дневнике...
   Зимин,  краснея,  мигнул,  выгоревшие  ресницы  опустились,  замерли  -
мальчишка, обыкновенный мальчишка, с мыслями, видимо, чистыми и  светлыми,
как камешки на дне ручья. Он ждал, и,  казалось,  все  его  внимание  было
приковано к никелированной крышке чернильницы на столе.  У  Градусова  был
сын - с первых же дней войны ушел на фронт, этот спорщик и голубятник,  не
раз бил соседям  стекла;  теперь  старший  лейтенант  служил  в  Германии,
самостоятельный человек, Игорь...
   - То, что вам мать присылает посылки, - это не беда, - продолжал  майор
прежним тоном. - Именно, беды в  этом  нет.  Верно  ведь?  Но  вы  будущий
артиллерийский офицер, вы  изучаете  уставы  и  хорошо  понимаете:  ничего
лишнего не должно быть в казарме, тем более  продукты.  Представьте  -  мы
разведем мышей, мыши разносят заболевания, из-за  невинной  вашей  посылки
заболеют люди.
   Градусов невольно сбивался на тот тон, каким обычно взрослые говорят  с
детьми; это была крайность, он понимал, но ничего не мог  сейчас  с  собой
сделать: внезапно нежная волна подхватила его, понесла -  так  этот  Зимин
напоминал золотистыми своими веснушками прежнего Игоря; так же  сидел  тот
когда-то на краешке стула, сложив руки на коленях, с  выражением  скрытого
нетерпения.
   - Вы любите сладкое? Но не держите его в казарме.  Перенесите  посылку,
ну... хотя бы ко мне в кабинет или в каптерку, наконец. Приходите,  берите
в столовую, пейте чай с вареньем... Кто вам может это запретить? И офицеры
пьют чай с вареньем. - Градусов покряхтел. - Вот все, Зимин. Дневник я вам
возвращаю. Прочитал лишь несколько страниц... Зина вам пишет? - спросил он
тут же участливо. - Она живет в Москве?
   Зимин кивнул с опущенными ресницами.
   - Ну хорошо, хорошо.  Кстати,  я  вам  советую,  обратите  внимание  на
физкультуру. Огнетушитель-то вы выпустили, а? Займитесь боксом  в  секции.
Там много фронтовиков из вашего взвода - Дроздов, Брянцев, Дмитриев там...
Можете идти.
   Оставшись один, Градусов отпустил крючок  кителя,  устало  прошелся  по
своему кабинету из угла в угол; толстый ковер  глушил  шаги,  и  тишина  в
кабинете была неприятна Градусову, как одиночество.  Шагая,  он  с  тоской
думал, что, пожалуй, в течение всей его службы в училище не было ни одного
случая,  чтобы  кто-нибудь  из  курсантов  его  дивизиона  зашел  к   нему
поговорить, посоветоваться, выложить душу... И было ему  больно  сознавать
это.
   Он любил курсантов ничего не прощающей любовью,  он  научился  скрывать
свои чувства, но и люди скрывали свои чувства от него.



3

   Летний разлив заката затопил крыши, четко обозначив верхушки тополей, и
в небе было тихо и светло.
   В такие июньские вечера  покоем,  беззаботным  уютом  охватывает  душу.
Тогда хочется сидеть где-нибудь на скамейке на прохладном воздухе, курить,
глядеть на закат и думать о том, что вокруг  тебя  живут  добрые  люди.  И
непреодолимо потянет туда, где закат, или подумается вдруг, что хорошо  бы
ехать сейчас по тихой вечерней степи, лежать в сене,  слушать  сверчков  и
скрип  колес,  глядеть,  как  над  тобой  покачивается  мерцающее  небо  и
рождается ночь. Потом телега спустится  под  бугор,  заплещется  вода  под
колесами, потянет сырым  холодом  -  спящая  река,  окруженная  застывшими
кустами, еще хранит в себе багровые отблески на середине, но под  обрывами
уже скопилась плотная темь; и холодно  ногам,  зябко  всему  телу.  Телега
опять взбирается на бугор,  навстречу  тянет  влажным  и  внятным  запахом
ромашки и полыни. Вокруг ночь, полная звезд, запахов холодеющих трав.
   И  неожиданно  далеко  впереди,  будто  на  краю  света,  проблескивают
неведомые огоньки и темнеют  неясные  в  ночи  силуэты  дальних  деревьев.
Сколько до них километров и долго ли ехать до них?
   Двенадцать часов ночи. Был отбой. Везде потушен свет,  только  горит  в
коридоре слабая дежурная лампочка.
   Гребнин, стягивая сапог, шепотом рассказывает своему соседу по койке:
   - Знаешь, читал я в одном журнале, вроде в "Ниве", не помню, интересную
вещь. Офицер один, итальянский, в империалистическую войну  предложение  в
министерство  внес.  Сапог  до  катастрофы  не  хватало,  так  он  что  же
предложил: вместо обуви - солдат закалять, строевую - босиком...
   Гребнин снимает гимнастерку, с минуту  сидит,  притворно  позевывая,  и
наконец спрашивает:
   - Оригинально?
   - Прекратить раз-говор-чи-ки! - официально и певуче раздается в кубрике
команда дневального, в команде его шутливо-грозные нотки. - Кто  нарушает?
А, опять Гребнин? Саша, если ты сию минуту не перестанешь нарушать, я тебе
преподнесу наряд! Как? Да сию минуту будешь у меня мыть полы!
   Тонкая и нескладная, как циркуль, фигура дневального  Луца,  освещенная
луной,  двигается  между  койками.  На  нем  противогаз   и   шашка.   Луц
останавливается возле кровати Гребнина и угрожающе таращит глаза.
   - Саша, опять истории? Люди спать хотят.
   Наступает непродолжительное молчание. Весь  кубрик  точно  спит.  Везде
тишина.
   - Дневальный! - доносится сдержанный голос  из  коридора.  Там  легкое,
осторожное  перезванивание  шпор,  и  около   тумбочки,   облитой   луной,
появляется тень дежурного по батарее. - Где вы, дневальный? Почему  не  на
месте? Спите, что ли?
   - Я на месте, - обиженно хмыкая, отвечает Луц и шагает к тумбочке. -  Я
не могу стоять на ногах неподвижно... Я не аист, товарищ дежурный.
   В кубрике  опять  тишина.  В  коридоре  слышится  начальственный  басок
дежурного, ему вторит певучий тенорок Луца.  Где-то  в  глубине  коридора,
должно быть возле лестницы, отчетливо шаркает метла второго дневального  -
готовятся мыть полы.
   А на дворе июньская ночь. На  подоконнике  и  на  паркете  -  синеватые
лунные полосы. В окно видны насквозь пронизанные  теплым  ночным  воздухом
верхушки тополей. Ярко-багровая луна сидит в ветвях, заглядывая в  кубрик,
и весь училищный двор наполнен прозрачной синью. Звеняще трещат сверчки. И
где-то далеко-далеко, за тридевять земель, играет радио. Откуда это?
   Никто в кубрике не спит. Все устали после самоподготовки, но  спать  не
хочется.  Чего  вообще  хочется,  неизвестно.  Может  быть,   вспоминается
далекое, полузабытое? А может быть, каждый сейчас думает о том,  что  тебя
ждут где-то? Ничего, ничего не известно. Ночь - и все.
   На крайней койке возле окна лежит Дроздов, по грудь  накрывшись  легким
одеялом. Он неподвижно глядит перед собой, закинув за голову руки.  Рядом,
на соседней койке, ворочается  Алексей,  то  и  дело  подминает  под  щеку
жесткую подушку. Потом откидывает одеяло. В лунном свете его лицо  кажется
рассеянным.
   - Ты не спишь, Толя?
   - Нет, - шепчет Дроздов. -  Странно,  Алеша.  Ты  слышишь,  как  кричат
сверчки? Очень люблю крик сверчков ночью.
   Алексей опирается на локоть и прислушивается.
   - Да, - говорит он, - кричат.
   - Луна и сверчки, - шепотом повторяет Дроздов. - Не понимаю,  что-то  в
этом есть такое - не передать. И грустно становится почему-то...
   Дроздов вынимает руку из-под головы и потягивается, широкая  грудь  его
выгибается, он глубоко вздыхает.
   - Ты слушаешь, Алеша? Я помню, у  меня  был  наводчик,  Зеньков.  Очень
угрюмый такой, неразговорчивый парень лет тридцати.  Стрелял  великолепно.
Но слова от него никогда не добьешься. У него погибла  невеста  в  Минске.
Так однажды после боя, страшного боя, остановились на  берегу  реки  Псел.
Лето на Украине. Я устроил ребят в  хате  и  вышел  проверить  часового  у
орудия. Ночь чудесная. Роса. Звезды.  Река  блестит.  Лягушки  квакают  на
берегу. Как будто и войны нет. Подхожу к орудию и вижу: Зеньков  сидит  на
станинах, смотрит на реку, и спина у него трясется.  Плачет,  что  ли?  Не
понял я сразу. "Что с тобой?" - спрашиваю.  Молчит,  а  сам  рукавом  лицо
вытирает. Сел рядом на станину. Молчу. Долго сидели так. А вокруг  лягушки
да соловьи - взапуски. Потом спрашиваю: "Зеньков,  что  же  ты?"  А  он  и
говорит: "Сержант, вы молодой еще, может, и не понять вам.  Кабы  в  такую
вот ночь не знать, что никто тебя не ждет". Понимаешь, Алеша? А мне иногда
вот в такие ночи кажется, что меня ждут,  -  уже  другим  голосом  говорит
Дроздов и добавляет задумчиво: - Мне часто кажется, что где-то, в каком-то
городе, живет девушка, на какой-то тихой улице, в домике с окном во  двор,
и что мы обязательно встретимся... У тебя не бывает такого?
   Дроздов поворачивает голову, смотрит на Алексея испытующе, черные брови
темнеют на его лице.
   Алексей не отвечает.
   - Ах, да не в этом дело! - приподымаясь, Дроздов тянется к тумбочке, на
пол падает сложенная гимнастерка, звякают ордена. - А, черт,  нет,  курить
не буду, - говорит Дроздов, укладывая гимнастерку  на  тумбочку,  и  вдруг
садится на кровати, охватив руками колено,  подставив  лицо  застрявшей  в
тополях луне. У него сильные плечи гимнаста,  юношески  стройная,  круглая
шея.
   Алексей глядит на него с удивлением.
   - Не в этом дело, - повторяет Дроздов. - Вот мне  кажется  иногда,  что
ждет меня где-то счастье. Может быть, это девушка с тихой улицы.  А  может
быть, еще что. Ведь я до войны думал быть геологом. Понимаешь, ведь многое
зависит от того - по правильному ли пути идешь? Ты думал об этом? (Алексей
по-прежнему молча кивает.) Ведь что такое офицер? Ведь не красивый мундир,
не танцы, не балы, не белые перчатки - помнишь, у Куприна в "Юнкерах"? Все
гораздо сложней. За четыре года  войны  я  немного  узнал  людей,  полюбил
армию. Но ведь, в сущности, как это мало... Вот  у  Бориса  есть  какая-то
военная струнка. Он точно родился офицером. А мне, Алеша,  хочется  вот  в
такую ночь где-нибудь в горах под крик  сверчков  расставлять  палатку  на
ночлег, рубить сучья для  костра...  Сидеть  у  огня  после  какого-нибудь
тяжелого перехода и знать, что  где-то  в  заросшем  липами  переулке,  за
тысячи километров, тебе светят окна.
   Алексей - негромко:
   - Если это твоя цель, из армии надо уходить.
   Дроздов смотрит на молочно-белые,  обмытые  лу