лась  следующая,  хмурая,  лохматая,
стремительно кипящая. Она загородила все небо. Ветер,  сильный,  грозовой,
неистово  потянул  из-под  тучи.  Снова   скользнула   ветвистая   молния,
прогромыхал гром, и сплошная колючая стена воды с  настигающим  порывистым
гулом обрушилась на лес.
   - Бежим! - опомнившись,  крикнула  Валя  и,  сняв  босоножки,  радостно
оглянулась на Алексея возбужденными глазами.
   - Подождите! - тотчас остановил ее Алексей. - До лодки  мы  не  успеем.
Стойте под акацией. Мы переждем.
   - Ах, какая красота! - громко сказала Валя  и,  поеживаясь,  стала  под
акацию, держа в руках босоножки.
   - Вы промокнете, вот в чем беда,  -  озабоченно  сказал  Алексей,  став
рядом с ней. - Не боитесь промокнуть?
   - Беда! - возразила она и поглядела вверх. - Какая же  это  беда!  И  я
ничего не боюсь, я не трусиха!
   В вспыхивающем свете он видел поднятое, словно замершее  от  тревожного
восторга  ее  лицо  и  видел,  как   крупные,   торопливые   капли   стали
просачиваться сквозь листву, путая ей волосы - через минуту акация  совсем
уже не спасала их;  от  мокрых  волос  Вали  запахло  дождевой  свежестью,
горьковатой ромашкой.
   Она оглядела себя - насквозь мокрое платье облепило ее - и  воскликнула
с испугом:
   - Как выкупалась! Не смотрите на меня! Отвернитесь!
   Алексей отвернулся, спросил шутливо:
   - Долго мне так стоять?
   - Попробуйте только повернуться! - сказала она.  -  А  впрочем,  можете
повернуться... Теперь можете...
   Он повернулся и увидел Валины напряженные, точно обмытые дождем  глаза,
прядку намокших волос на щеке, и вдруг ему непреодолимо захотелось  обнять
ее, прижать к себе,  поцеловать  эту  спутанную  мокрую  прядку,  ее  чуть
поднятые влажные брови.
   - Ну что же тут стоять? - сквозь шум ливня закричала Валя, оттолкнулась
от акации и побежала по траве под дождь, через поляну, затопленную ливнем;
промокшее платье било ее по коленям. На середине  поляны  она  задержалась
возле лужи, потом как-то совсем  по-мальчишески  перепрыгнула  через  нее,
повернула к просеке, затянутой дождевым туманом. И  только  в  конце  этой
просеки Алексей догнал ее. Она, часто дыша, смеясь, возбужденно говорила:
   - Ни за что бы не догнали, если бы захотела. Ни за что! - И  откидывала
слипшиеся волосы со щеки. - Идемте к берегу. Уверена - нашу лодку унесло!
   Внезапно дождь перестал. Еще из ближней дымчатой тучи сыпалась  светлая
пыль, а теплое, сияющее голубое небо стремительно развернулось над  лесом.
Выглянуло солнце, яркое, веселое, летнее, словно умытое,  -  такое  бывает
только после грозы. Стало необыкновенно тихо и ясно.  Закричала  иволга  в
чаще. Лес, еще тяжелый от ливня,  стоял  не  шелохнувшись,  весь  светился
дождевыми каплями. Крупные капли звучно шлепались в  лужи.  Налитые  водой
колокольчики изредка вздрагивали.
   Они подошли к берегу, где в заводи оставили плоскодонку.
   - Смотрите, что с нашей лодкой! - сказала  удивленная  Валя.  -  Просто
какое-то приключение! Нам все время везет!..
   Плоскодонка  была  затоплена   наполовину,   в   ней   плавал   черпак,
покачивались на воде весла.
   А река дымно парила после грозы, и на той стороне, далеко слева,  виден
был домик бакенщика, фиолетовый солнечный веер лучей  отвесно  рассеивался
на него из-за туч.
   Они стояли на берегу, переводя дыхание.
   - Что будем делать? - спросила Валя. - Откачивать воду?
   И Алексей успокоил ее:
   - Ерунда! Это двадцать минут работы. Я  все  сделаю.  Но  сначала  надо
обсушиться. Хочешь, я разведу костер? И  сена  принесу,  чтобы  сидеть.  Я
видел копну... На просеке. Хочешь?
   - Разводить костер из сырых сучьев? - спросила она. - Я согласна.
   Он не ответил - Валя незнакомо,  потемневшими  глазами  глядела  ему  в
грудь, взяв его за ремень.
   - Не надо никуда торопиться... хорошо?
   Алексею показалось: он падал с высоты с остановившимся  сердцем,  целуя
ее закрытые глаза, ее лоб, подбородок.
   - Ты не знаешь, а мне ничего не страшно.  Хочешь,  будем  ходить  целую
ночь по лесу? Впрочем, тебе нельзя! Почему нельзя, когда  это  можно?  Вот
странно - дисцип-лн-на! Слышишь, как чудесно пахнет сено?  И  коростель  -
слышишь? Мне всегда кажется, что вечером,  когда  становится  холодно,  он
вынимает из-под крыла скрипку, хмурится и проводит смычком по одной и  той
же струне. У этого коростеля много детей,  он  страшный  семьянин,  но  он
почему-то пессимист. Почему ты так на меня смотришь?
   - Валя, мне кажется, я вас много лет не видел.
   - Алеша, почему мы то на "вы", то на "ты"? "Вы" - это не надо. Ведь  мы
знаем друг друга давно. Что  ты  подумал  тогда  обо  мне,  в  Новый  год,
помнишь? Какой ты странный был тогда, тебе ничего не нравилось, и  смотрел
на меня как-то подозрительно.
   - Этого не помню.
   - Да? Вот смешно! А меня это задевало. Мне хотелось  уколоть  тебя.  Ты
знаешь, что я почувствовала тогда? Какое-то любопытство. Помнишь, ты отдал
мне свои перчатки?.. Смотри, вон видишь возле обрыва - огонек у бакенщика?
А мы одни...
   Тонкий запах лесных лугов исходил  от  сена  и,  чудилось,  от  костра,
который совсем догорал, и багровое пятно не пылало  уже,  а  суживалось  в
черной воде, густо усыпанной звездами; и костер, и звезды, и берег -  все,
казалось, плыло вместе с запахом сена в  вечерней  тишине.  Куда  это  все
плывет?.. Где остановка?.. Может быть, там, на том берегу, где  из  черной
чащи кустов вылезал красный месяц и плавал на воде, как блюдце?
   В полусумраке белело Валино лицо, ее шея; привалившись спиной  к  копне
сена, она сидела так близко, что он опять чувствовал запах ее  волос,  еще
не просохших после дневного дождя; и вдруг она повернула к нему  голову  -
ее волосы ветерком коснулись его щеки - и  сжала  его  пальцы  с  какой-то
ласковой настороженностью.
   - Я ничего не боюсь! С тобой - ничего. Я  никогда  не  знала,  что  так
может быть.
   Валя дрожала ознобной дрожью,  прерывисто,  осторожно  вбирала  в  себя
воздух сквозь сжатые зубы, и ему все казалось, что от всего исходит  запах
сена - от Валиных губ, от платья, от ее рук.
   Он обнял ее.
   Валя доверчиво,  как  во  сне,  положила  ему  обе  руки  на  плечи  и,
прижимаясь, вздрагивая, сказала слабым шепотом:
   - Как у тебя сердце стучит, Алеша... И у  меня  тоже.  Вот  костер  уже
погас...
   Ее дрожь в руках, в голосе передавалась ему, и он, не слыша свой голос,
выговорил только:
   - Валя...
   Он должен был сейчас встать,  чтобы  подбросить  сучьев  в  костер.  Он
уперся руками в землю  и  поднялся,  вошел  по  сыроватому  песку  берега,
залитому каким-то очень красным светом луны.



10

   Он вместе со всеми сидел в классе, выполнял приказания, кратко  отвечал
на вопросы, дежурил по батарее, но  все  это  словно  проходило  мимо  его
сознания, скользило стороной, как в горячем тумане, без твердого  ощущения
внешних толчков.
   Раз во время занятий в поле, когда в минуты перекура лежали  на  теплой
траве, Алексей повернулся на бок, сорвал  ромашку,  улыбнулся  чему-то,  и
Борис, заметив это, спросил:
   - Что с тобой?
   - Абсолютно ничего, Боря.
   -  Нет,  я  чувствую,  с  тобой  что-то   происходит:   ты   или   стал
сентиментален, или до одурения рассеян. Впрочем, каждый  по-своему  с  ума
сходит.
   - Ты так считаешь?
   - Да, кстати, знаешь новость? Мне  в  штабе  сказали:  готовится  новый
послевоенный устав. Офицер перед женитьбой должен представить свою невесту
полковой даме, жене командира полка. В обязательном порядке.  Кроме  того,
офицер должен знать иностранные языки, хороший  тон...  И  поговаривают  о
новой форме для разных родов войск. Неплохо?
   Алексей смутно слышал Бориса; покусывая стебелек ромашки, он  глядел  в
небо и думал о своем. Его гимнастерка еще слабо хранила лесные запахи  той
просеки и свежего сена, когда они сидели возле  костра.  Та  гроза  и  тот
вечер жили в нем - и будто вокруг, как в дреме, стучали  тяжелые  капли  в
последождевой тишине, и в этой тишине он вспоминал Валин смех,  ее  глаза,
ее неумелые губы. Он был  потрясен  этим  новым  чувством,  которое  жизнь
превращало в непрекращающийся праздник.
   А в эти дни, училище готовилось к выезду  на  летние  квартиры,  и  все
огневые взводы чистили материальную часть: орудия, боеприпасы, дальномеры;
батарейные старшины  получали  на  складах  брезентовые  палатки,  лопаты,
котелки, фляги - готовились к тактическим учениям, к боевым  стрельбам  на
полигоне. Говорили, что дивизионы выедут  в  лагеря  надолго,  до  поздней
осени.
   Предстоящая  разлука  с  Валей  заставила  Алексея  тщательно   изучить
телефонную книжку в соседней от  училища  автоматной  будке.  Он  позвонил
вечером  и,  ожидая,  когда  снимут  трубку,  водил  пальцем  по  темному,
запыленному стеклу; там, отражаясь, загорался и гас огонек папиросы.
   - Попросите Валю, - сказал Алексей и подумал: "Что она  делает  сейчас?
Где она?"
   - Я слушаю, - проговорил знакомый голос в трубке. - Кто  это?  Алексей?
Здравствуй! Извини, я сразу не узнала. Откуда у тебя номер телефона?
   - Пришлось прочитать талмуд в автомате.
   - Бедный... Можно было сделать  легче  -  узнать  у  дежурного  телефон
капитана Мельниченко.
   - Валя, мы уезжаем. Надолго, - сказал он как можно спокойнее.
   - Я знаю, - ответила она. - Я думала об этом...
   - Я тебя не увижу очень долго.
   - И я тебя.  Это  ужасно,  Алексей.  Надо  дожить  до  октября,  -  она
помолчала. - Это так долго, Алеша!..
   - До свидания, Валя! Я позвоню еще. - Он повесил трубку, чувствуя,  как
упал ее голос, ответивший ему:
   - Я буду ждать твоего звонка. До свидания, Алеша.
   Утром, сразу же после завтрака, его вызвали  к  командиру  батареи.  Он
взбежал по лестнице на четвертый этаж, спрашивая себя:  "По  какому  делу?
Зачем?"
   Капитан Мельниченко, в белом кителе, стоял  у  окна,  тыльной  стороной
ладони поглаживал выбритый подбородок; было  хорошо  видно  его  озаренное
ранним солнцем спокойное, темное от загара лицо. Алексей  знал,  что  Валя
сестра комбата, и вошел в канцелярию с отчетливо мелькнувшей мыслью о том,
что вызывают его не случайно, -  и,  доложив  о  себе,  ждал  первых  слов
капитана, внутренне напряженный.
   - Сегодня батарея выезжает в лагеря, - сказал Мельниченко. -  Вместе  с
дивизионом. Из нашей батареи в лагерь отправляются три  орудия,  четвертое
остается здесь.
   - То, что в ремонте?
   - То, что в ремонте. - Капитан помедлил. - Вот что,  Дмитриев,  мне  не
хотелось бы перед стрельбами оставлять  здесь  на  два  дня  Чернецова:  в
лагере будет много работы. Я решил оставить  вас.  Через  два  дня  орудие
выйдет из ремонта. Получите  орудие  для  стрельб  и  приведете  машину  в
лагерь. Вот возьмите карту, просмотрите маршрут. Вопросы есть?
   - Слушаюсь, получить орудие и  привести  его  по  маршруту,  -  ответил
Алексей, не задавая ни одного вопроса, хотя  все,  что  он  услышал,  было
похоже на неправду.
   - Вот и отлично! Жду вас в лагере через два дня. Вы свободны.
   - Через два дня я буду в лагере!
   Он почувствовал такой прилив сил, такую неожиданную радость оттого, что
мог быть свободен целых два дня,  поэтому  в  тот  миг  полностью  осознал
только одно: два дня он будет еще в городе, два дня, а значит, два раза он
может встретиться с Валей, - и этому трудно было поверить.
   ...Алексей не знал, однако, что  вчера  Валя  зашла  в  комнату  брата,
тихонько села на подоконник, долго глядела, как  в  синей  дымке  вечерней
улицы один за одним зажигались шары-фонари, потом сказала не без упрека:
   - Уезжаете на все лето?
   Мельниченко в ту минуту брился; по привычке, оставшейся  с  фронта,  он
делал это по вечерам.
   - Уезжаем, сестренка, - ответил он и тотчас спросил: - С каких это  пор
мы перешли на "вы" - "уезжаете"?
   - Именно! - Она обеими руками охватила колено.
   - Не понимаю.  -  Василий  Николаевич  отложил  помазок,  взял  бритву,
пощупал кожу на щеке. - Сплошные ребусы. А конкретнее?
   - Глупо это все-таки как-то!
   Василий Николаевич даже не выказал озадаченности - нередко ее суждения,
ее поступки поражали его своей непоследовательностью  и  вместе  прямотой,
неизвестно было, что можно было ждать от нее через минуту, Он не  забывал,
что она с ранних лет росла  одна,  и  он  сам,  часто  бывавший  в  долгих
разлуках со своей сестрой, не без чувства некой вины перед ней  прощал  ей
многое, чего не прощал другим.
   - Знаешь что, выкладывай-ка все начистоту, - сказал Василий Николаевич,
взглядывая на нее в зеркало. - Все по порядку...
   - По порядку?
   - Да, докладывай. Без шарад и ребусов.
   - Ты, конечно, знаешь Алексея Дмитриева?
   - Трудно мне не знать Дмитриева. Но откуда ты его знаешь - это уже  мне
непонятно. Ах да, по госпиталю!
   - Я его знаю. Не только по госпиталю, если хочешь... И  мне  нужно  его
видеть два-три дня! Заранее не спрашивай зачем - не жди доклада.  А  может
быть, это и не секрет - просто сейчас не скажу. Очень важное дело!
   Он, опять не показывая недоумения, намылил щеки, проговорил спокойно:
   - Ну хорошо, не буду спрашивать. Но оставить его в училище я не могу. У
него  стрельбы...  А  это  не  игрушки,  сестренка.  Несмотря  на  секреты
чрезвычайной важности...
   Тогда Валя, возмущенная, спрыгнула с подоконника, прервала его:
   - Неужели у вас в армии все подчинено одному - как  у  вас  называется,
боевой подготовке? И больше ничего  не  существует?  Вы  не  знаете  своих
курсантов, вы видите только шинели! Только свои пушки. Ты  сам  сухарь!  У
тебя погибла жена! А ты ни одного слова о ней!
   "Я понимаю. Твоя колючесть  есть  лишь  форма  самозащиты",  -  подумал
Василий Николаевич и сказал по-прежнему сдержанно:
   -  Если  у  тебя  действительно  какое-то  серьезное  дело  с  Алексеем
Дмитриевым, то, может быть, ты объяснишь мне, в чем оно?
   - Сейчас - нет. - Она подбежала к нему, уже зная, что добилась  своего,
поцеловала его в намыленную щеку. - Ты все-таки понял! Спасибо тебе!..
   Он долго думал позднее об этом разговоре и, догадываясь,  в  чем  дело,
решил оставить Дмитриева с орудием на два дня  в  училище,  сознавая,  как
порой много значат в жизни человека два  дня,  два  часа,  даже  час.  Но,
приняв это решение, он испытывал такое чувство, будто пошел на  сделку  со
своей совестью, и тут же ловил себя на  мысли,  что  по  своему  положению
офицера привык (да, привык) смотреть на курсантов как  на  людей,  которые
обязаны выполнять чужую волю, чтобы обрести свою собственную, - и  тут  не
до нежностей. Что ж, армия не случайный полустанок, на котором  ты  сошел,
потому что ошибся поездом.
   Да, он никогда дома не говорил о своей жене. Сестра была права,  но  не
понимала одного: воспоминания не облегчают. Однако ему почему-то  казалось
иногда, что она где-то рядом, что он встретит ее на  улице,  что  однажды,
придя домой из училища, увидит ее сидящей в своей комнате. А когда в  этом
году он встретился с женщиной, взгляд которой говорил ему  слишком  много,
он непроизвольно для самого себя стал находить в ней качества, не  похожие
на качества Лидочки, и интерес к этой женщине у него  пропал.  Он  не  был
однолюбом - просто ничего не мог забыть, хотя все между ними было кратким,
быстротечным, как миг.
   Он видел  Лидочку  урывками  между  боями.  В  дни  наступления,  когда
невозможно найти времени съездить в медсанбат, она сама, часто под  огнем,
приходила к нему на НП - приходила, чтобы только увидеть его.
   Ничего, все забудется. Время излечивает. Оно умеет излечивать.


   Весь день Алексей пробыл в артмастерских, а  когда  вернулся  к  обеду,
батареи уже были пусты - дивизион выехал, и среди сиротливых коек  бродила
одинокая фигура дежурного, говорившего с унылой обескураженностью:
   - Что ж это такое! Пустота! А тут почту приволокли, целую  кучу  писем.
Ну что я с ними буду делать? Бежать рысцой за  машинами  и  орать:  "Стой,
братцы!"?
   - Юморист ты, - весело сказал Алексей. - Давай письма,  через  два  дня
буду в лагерях - раздам ребятам. Кому тут из наших?
   - Да вот, - пробормотал дежурный и принес целый ворох писем.
   Алексей  лег  на  голый  матрац  соседней  кровати,  положил  сумку   с
конспектами под голову, стал разбирать письма не без интереса.
   -  Гляди,  я  пошел  дневальных  шевелить,  -  проговорил  дежурный.  -
Обленились, орлы, в связи с новой обстановкой.
   Он читал адреса писем со  всех  концов  России  -  из  разных  городов,
колхозов, из воинских частей: счастливая была эта почта - никогда  столько
писем не приходило в батарею. Здесь были письма Гребнину из Киева, Нечаеву
из Курска, Карапетянцу из Армении, Зимину  из  Свердловска,  был  денежный
перевод Борису из Ленинграда. ("Неужели из Ленинграда? Значит, родные  его
вернулись из эвакуации?!")
   И   вдруг   спазмой   перехватило   ему   горло,    маленький    желтый
конвертик-треугольник словно  обжег  его  пальцы.  "Полевая  почта  27513,
Алексею  Дмитриеву".  Наискосок:  "Адресат   выбыл".   И   совсем   внизу:
"Березанск. Артиллерийское училище". И обратный  адрес:  "Омск.  Дмитриева
Ирина".

   "Дорогой, любимый брат!
   Вот пишу тебе, наверно, пятое письмо - и никакого  ответа.  Все  письма
приходят со штемпелем "Полевая почта изменилась" или "Адресат выбыл". Но я
уверена, что ты не убит, нет. Последнее письмо получила из Карпат.  И  вот
пишу, пишу...
   Я по-прежнему живу у тети  Нюси,  учусь  в  девятом  классе,  живем  мы
неплохо.
   Милый мой брат! Во всех письмах я не писала тебе о  нашем  несчастье...
(Зачеркнуто.) Я надеялась и ничего не знала... А  может,  это  ошибка?  Ты
помнишь Клавдию Ивановну Мещерякову, детского  врача,  мамину  подругу?  В
ноябре сорок четвертого года мы получили  от  нее  письмо  из  Ленинграда.
Клавдия Ивановна пишет, что мама наша, милая, хорошая наша  мама,  пропала
без вести. Где, как, отчего - она не пишет. Ты ведь знаешь, что она  пошла
врачом в полевой госпиталь и все время работала там, всю блокаду.  Клавдия
Ивановна была у нас: квартира заперта, и никого нет, а ключи у домоуправа.
Я подумала сначала, что это ошибка,  написала  Клавдии  Ивановне,  но  она
ответила - это правда. Ей сообщили в военкомате.
   Я не представляю, Алеша. Я рвусь  в  Ленинград,  чтобы  хотя  бы  самой
узнать... (Зачеркнуто.) Потом и мне сообщили из военкомата.
   Милый Алеша! Я не хотела тебе писать о маме, но  лучше  все  знать  без
обмана, чем лгать. Я все, все помню: наше детство, нашу  маму,  надевающую
серьги, - помнишь, когда она ожидала отца, - наши комнаты, наше парадное с
кнопочкой звонка. Я не могу себе простить, что  я  однажды  маму  обидела,
когда ты уже был на фронте. Я сказала: "Не надо меня воспитывать,  я  сама
себя воспитываю". А мама чуть не заплакала. Какая я дура  была!  Я  только
сейчас поняла, какая была наша мама, она ни на  что  не  жаловалась,  сама
соседей успокаивала. Вова и Павлуша ушли на  фронт  после  тебя,  а  Елена
Михайловна очень беспокоилась. А когда от тебя не было совсем писем,  мама
выходила только к почтовому ящику и говорила: "Завтра будет  обязательно".
Алеша, не могу писать, а тетя Нюся говорит, что не вернешь, успокаивает, а
сама на кухне плачет.
   Я должна была тебе сообщить, Алеша.
   Крепко целую тебя. Твоя любящая сестра Ирина.
   Мой адрес: Омск. Улица Ленина, 25, Анне Петровне Григорьевой, для меня.
   12 мая 1945 г.".



11

   Он помнил: в тот день  моросил  дождь;  возбужденные  толпы  ходили  по
улицам; на Литовской, на Невском - не пройти;  около  газетных  киосков  -
длинные очереди.
   В два часа дня он вместе со многими  одноклассниками-комсомольцами  был
уже в военкомате. Здесь толпилось много народу, в  коридорах  было  шумно,
накурено.
   Да, он кончил десятый класс.  Да,  ему  будет  восемнадцать.  Повестка?
Хорошо, он будет ждать повестку.
   Он простился с друзьями на Невском.
   Был вечер уже. Он шел домой. Нет, он бежал домой по затемненным улицам,
по пустынным кам