казать Алексей,  склонившись
с кровати.
   У него пошла кровь горлом.
   В одиннадцатом часу ночи Алексея отвезли  в  гарнизонный  госпиталь:  у
него открылось пулевое ранение в правом легком.
   В комнате дремотно пощелкивало отопление. Валя села перед  зеркалом  и,
устало расстегивая платье, увидела в  глубине  зеркала  -  выглядывало  из
приоткрытой двери в другую комнату спрашивающее лицо тети Глаши, подумала:
"Не терпится поговорить", и сказала тихонько:
   - Конечно, входите. Вася у себя?
   - Не приходил он. В училище своем ночует, что ли!
   Они работали в одном госпитале: тетя Глаша - сиделкой, Валя -  сестрой,
не закончив первого курса медицинского института в  начале  1944  года;  и
хотя тетя Глаша усиленно возражала  против  ее  решения  бросить  институт
("Вытяну и одна"), она на это ответила, что "будем  тянуть  вместе",  -  и
ушла после зимней сессии.
   - Засыпаешь от дежурства-то? - заметила тетя Глаша. - Бледная ты, ровно
заболела. Что так?
   А Валя посмотрела  на  окно,  пусто  высвеченное  мартовской  луной,  и
задумалась; вздохнула, молча пошла к постели; тетя Глаша тоже вздохнула ей
вслед.
   - Эк и разговаривать не хочешь.
   Валя опустилась на край постели, сложила руки на коленях.
   - Тетя Глаша, поверьте, язык не шевелится...
   - Ладно, ладно, золотко мое, - пробормотала тетя Глаша и  погладила  ее
светлые волосы. - Вся ты в мать. А вот смотрю  на  тебя  и  думаю:  и  нет
такого молодца, как в песне-то: "Некому березу заломати".
   Валя не ответила; тетя Глаша потопталась и вышла, шаркая шлепанцами.
   Тогда Валя потушила свет, бултыхнулась  в  холодную  постель,  укрылась
одеялом до подбородка. Комната будто погрузилась в теплую фиолетовую воду,
сине мерцали мерзлые окна, на полу пролегли лунные косяки; тикали тоненько
и нежно часы на тумбочке. Валя лежала, положив руку поверх  одеяла,  глядя
на легкую полосу лунного света на стене.
   В тишине квартиры резко затрещал телефонный звонок, но ей  не  хотелось
вставать - пригрелась в  постели.  Из  другой  комнаты  послышались  скрип
пружин, покряхтывание тети Глаши: "Кого это надирает ночью", - по коридору
зашаркали шлепанцы в комнату брата и  назад,  под  дверью  вспыхнула  щель
света.
   - Валюша, спишь? Какой-то Борис тебя  спрашивает.  Другого  времени  не
нашел.
   - Борис? Не понимаю. Сейчас, тетя Глаша.
   Валя сунула ноги в тапочки, побежала в комнату брата, схватила  трубку,
сказала, слегка задохнувшись:
   - Да, да...
   - Валя, извините, кажется, разбудил вас? Собственно,  извиняться  потом
будем. Дело в том, что Алексей...
   - Да кто это говорит?
   - Борис. Друг Алексея. Помните Новый год? Так вот,  час  назад  Алексея
отправили в госпиталь. У него кровь пошла горлом. Открылось ранение... Это
я должен был сообщить вам.
   - Час назад?
   Она положила трубку, откинув голову, прислонилась затылком к стене.  Из
другой комнаты спросил ворчливый голос тети Глаши:
   - Что там еще за ночные звонки? Что за мода?
   - Ничего, тетя Глаша, ничего, мне надо в госпиталь...
   - Господи, куда ты? Двенадцатый час.
   ...Белыми огнями ярко светились в углу окна аптеки, легкий снежок мягко
роился  вокруг  фонарей.  Возле  ворот  кто-то,  широко  расставив   руки,
загородил Вале дорогу, проговорил умиленно и пьяно:
   - Какие реснички, а?
   - Подите к черту!


   На третьи сутки ему сделали операцию.
   Операцию делал человек с недовольным прокуренным голосом, он ругался во
время операции на сестер, ворчал, брюзжал,  негодовал,  со  звоном  бросал
инструменты, и Алексею мучительно  хотелось  посмотреть  на  него.  Но  на
глазах была марлевая повязка, сестры крепко держали его за руки, и  он  не
мог этого сделать. Он лежал, обливаясь холодным потом, кусая  губы,  чтобы
не стонать, ожидая только одного: когда кончится эта хрустящая живая боль,
когда перестанут трогать его руками и тошнотворно  звенеть  инструментами.
Временами  ему  казалось,  что  он  теряет  сознание,  плавно   колыхаясь,
погружается в теплую звенящую влагу. Тугой звон наливал голову,  и  только
где-то высоко над ним навязчиво гудел этот прокуренный голос:
   - Расширитель! Зажимы!.. Пульс?..
   Наконец наступила тишина. Устало  и  резко  звякнули  инструменты.  Его
перестали трогать руками. Он с ощущением свободы подумал: "Это все",  -  и
хотел вздохнуть. Но это был-э не все. Сквозь  плавающий  звон  в  ушах  он
неясно услышал какое-то движение возле себя:
   - Быстро иглу! Что вы... Валентина Николаевна?
   И чей-то умоляющий голос, как ветерок, прошелестел над головой:
   - Не ругайтесь, Семен Афанасьевич. Не надо...
   "Откуда этот знакомый голос? - в полусознании мелькнуло  у  Алексея.  -
Кто это? И зачем эта боль?.."
   Опять тишина. Потом опять звякнули инструменты. И  тот  же  прокуренный
голос, как удары в тишине:
   - Пульс? Пульс?..
   Это он слышал уже смутно.  Тягуче-обморочно  звенело  в  ушах.  Но,  на
мгновенье открыв веки, он увидел перед  собой  острые  прищуренные  глаза.
Большие руки этот человек держал на весу перед грудью.  В  глазах  хирурга
возникли золотисто-веселые блестки. Он, всматриваясь,  наклонился,  локтем
повернул к себе все в поту лицо Алексея, сказал:
   - Уносите!
   "Странно, - подумал Алексей, - как с мальчишкой". И он уже  не  помнил,
как его положили на каталку, как  Валя  мягко  вытирала  его  потное  лицо
тампоном, осторожно отстраняя со лба волосы.


   Неужели он когда-то сидел в классе, решая задачу с тремя  неизвестными,
а за раскрытыми окнами густо шелестела листва, галдели возбужденные весной
воробьи, и веселые солнечные блики играли на полу, на доске, на парте?
   Неужели когда-то, после экзаменов, он лежал на горячем песке  пляжа  на
берегу залива, загорал, нырял в зеленую воду  и  испытывал  необыкновенное
чувство  свободы  на  целое  лето?  Неужели  он  сыпал  на  грудь   сухой,
неудержимый песок и болтал с друзьями о всякой ерунде?
   Неужели в тихие, прозрачные вечера, когда во двор опускались тени,  он,
загорелый, в майке, играл в волейбол, замечая, что Надя  Сергеева  смотрит
на него внимательными глазами?
   Ленинград - то зимний, с поземкой на набережных, с катком и огнями, как
звезды, рассыпанными на синем льду, и белый, с перьями  алых  облаков  над
Невой и звуками пианино  из  распахнутых  окон  на  Морской  -  все  время
представлялся Алексею.
   Каким же солнечным, милым и  неповторимым  было  это  прошлое!  И  было
трудно  поверить,  что  оно  никогда  не  вернется!..  Нет,  жизнь  только
начинается, и впереди много белых весен, снежных ленинградских зим, летней
тишины на заливе. И он будет лежать на горячем песке, и нырять  в  зеленую
воду, и будет покупать газировку в ажурных будочках на Невском...
   ...Там,  в  Ленинграде,  осталась  мама,  а  Ирина,   младшая   сестра,
эвакуировалась к тете, в Сибирь. Давно-давно она писала о блокаде, о  том,
что мама не захотела уезжать и осталась работать в госпитале. Где она? Что
с ней? Неужели потерялся его  адрес?  Сколько  раз  менялись  его  полевые
почты? Где она?
   Все, что было  для  него  родственным  и  близким,  с  особой  ясностью
всплывало в его сознании,  перемешивалось,  путалось,  и  он  с  тоскливым
желанием покоя витал в запутанных снах, как в бреду.
   На шестые сутки он почувствовал теплый свет на  веках,  услышал  легкий
звон капель и вроде бы шорох деревьев за окном.
   Это был не бред. Эти звуки доносились из настоящего мира. И  он  открыл
глаза - и увидел притягивающий  свет  реального  мира,  где  были  солнце,
тепло, жизнь.
   Было ясное, погожее апрельское утро. Почерневшие от влаги сучья стучали
в мокрые стекла; и Алексею сначала  показалось:  идет  на  улице  сильный,
шуршащий, весенний дождь. В госпитальном саду оглушительно кричали  грачи,
качаясь на ветвях перед окнами; наклоняя головы,  они  заглядывали  сквозь
стекла в палату нахальными глазами,  как  будто  говорили:  "Чего  лежишь?
Весна ведь!" - и, раскачав ветви,  взмахивая  крыльями,  улетали  в  синюю
сияющую пустоту неба.
   Погладив рукой нагретое одеяло, Алексей долго смотрел в окно, в  мокрый
парк, чувствуя, как лицо ласкалось солнцем, воздухом, видя, как в открытую
форточку шел волнистый парок.  Потом  сверху  полетела  сверкающая  капля,
разбилась о подоконник: "Дзынь!"
   "Ш-ш-шлеп!" - следом что-то зашуршало, загремело в  водосточной  трубе:
должно быть, оттаявший снег скатился с крыши, шлепнулся о влажный тротуар.
   И Алексей, слабо улыбаясь, пошевелился и посмотрел на свою руку, еще не
веря, что он выздоравливал или выздоровел. А в  соседней  палате  негромко
переговаривались голоса, из коридора иногда доносился стук  костылей;  раз
кто-то густо чихнул возле самой двери, и сразу отозвался живой голос:
   - Будь здоров, Петр Васильевич!
   - Сам знаю...
   - Что, продуло ветерком-то на крылечке?
   - Не-ет, на солнышке - хоть загорай. Печет! Это так, от воздуха!
   Наверно, во всех палатах сейчас пусто -  никого  силой  не  удержишь  в
корпусе. Все  собрались  с  утра  на  крылечке,  сидят,  переговариваются,
покуривают, слушают крик грачей в саду, глядят на солнце,  на  подсыхающие
деревья: так всегда в госпиталях весной. Порой, стуча каблучками,  пройдет
в перевязочную, что во дворе, Валя; ее серые строгие глаза взглянут из-под
ресниц, и при этом она скажет: "Вы почему распахнули халаты?" - и раненые,
намного старше ее, семейные,  степенные,  сконфуженно  запахнут  халаты  и
долго задумчиво будут смотреть ей вслед.
   Алексей  до  ясновидения  представил  это  и,  слушая  звон  капели  по
железному карнизу, вдруг подумал: всю войну он жил ожиданием, что рано или
поздно он увидит, поймет настоящее счастье, ясное и неповторимое, как  это
апрельское утро, с его капелью и грачами, с  ласковым  солнцем  и  мокрыми
стеклами.



8

   Целые дни кричали и шумели грачи; тополя гнулись в госпитальном саду  -
шел с юга теплый влажный ветер. Под деревьями кое-где еще лежали  островки
снега, но песчаные дорожки на солнцепеке уже подсыхали. С намокших  ветвей
косо летели капли - на пригревшийся песок, на сырые, темные скамейки, а на
крыльцо то  и  дело  падали  сосульки,  тоненько  звенели,  скатываясь  по
ступеням, которые дымились легким парком, - настоящий апрель.
   Алексей, укутанный в  госпитальный  халат,  сидя  на  перилах,  смотрел
вокруг, возбужденный весной: сегодня в первый раз ему разрешили  выйти  на
воздух  из  палаты.  Вокруг  толпились  раненые,  нежились  в   соломенных
качалках, грелись на солнышке, расстегнув халаты.
   Разбитной пулеметчик Сизов, с орденом и медалью, привинченными прямо  к
нижней рубахе, увеличительным стеклом выжигал на перилах  "1945  год".  От
перил взвивался струйкой белый дымок, а Сизов говорил подмигивая:
   - Оставлю девчатам о себе память. Небось посмотрят, вспомнят: был такой
Петька Сизов. Гляди! Гляди! Сейчас подерутся, дьяволы! - он  захохотал.  -
Вот черти весенние, на передовую бы их. И горя не знают.
   В саду под скамейкой сошлись,  подрагивая  хвостами,  два  госпитальных
кота и, выгнув спины, орали угрожающе и тягуче. Раненые заговорили:
   - Трусоват рыжий.
   - Этот самый белый на горло взял. Дипломат!
   - А вот по Украине шли - все кошки черные. В какую хату ни зайдешь -  и
тут тебе с печи кошка прыг! Посмотришь - черная!
   Молодой парень Матвеев, на костылях, с добрым  лицом,  стал  вспоминать
случай, когда из сожженной дотла  деревни  на  батарею  пришла  обгоревшая
кошка с двумя котятами: прижилась возле кухни, так и  дошла  с  армией  до
Карпат. Потом кто-то рассказал, что до войны в деревне была кошка, которая
по-особенному храпела - спала и храпела на всю избу, без всякой церемонии.
Все засмеялись, задымили цигарками, по очереди зажигая  их  увеличительным
стеклом.
   Петр Сизов покрутил головой, ухмыльнулся.
   - Это конечно! А вот у нас был случай. В  городке  Малине,  когда  было
непонятно,  где  немцы,  где  наши,  ночью  спим  в  хате,   народу,   как
обыкновенно, - и на полу, и на печке...  Вдруг  слышу  -  за  окном  мотор
ревет.   Выглянул,   смотрю:   "пантера"   стоит   прямо   у    двери    и
стволом-набалдашником водит. Эх, мать честная, думаю...
   - Да погоди ты, - перебил Матвеев и  глубоко  втянул  носом  воздух.  -
Слышь, мокрой почкой пахнет. Апре-ель!..
   В "тихом этом  госпитальном  переулке  блестели  на  солнце  прозрачные
тополя, нагретые потоки воздуха волнисто дрожали над их  вершинами.  Среди
теплого  бездонного  неба,  сверкая  в  высоте  нежной  белизной  крыльев,
кружилась над госпиталем стая голубей,  а  мальчишка,  в  одном  пиджачке,
ходил по крыше сарая в  соседнем  дворе,  заваленном  щепками,  и,  задрав
голову, глядел в эту синеву, завороженный полетом своей стаи.
   За низким забором дворники обкалывали истаявший  лед.  Изредка,  фырча,
проезжала машина, разбрызгивая лужи на тротуары.
   Училище было в центре города, далеко от госпиталя. Там, наверно, сейчас
идут занятия, в классах - солнечная тишина...
   - Больной Дмитриев, в палату-у! Ай оглох?
   Тетя Глаша вышла на крыльцо и, словно бы из-под очков,  с  неприступной
суровостью ощупала глазами всех поочередно.
   - Опять, Петька! А ну  застегнись.  Ты  что,  никак  на  пляже?  Или  в
предбаннике подштанники выставил?
   И, подождав, пока спохватившийся Сизов, крякая и ухмыляясь, справился с
пуговицами и поясом халата, Глафира Семеновна проговорила командным тоном:
   - Однако, больной Дмитриев, марш в палату! Ужо насиделся на сырости!
   И Алексей умоляющим голосом попросил:
   - Еще минуточку, ведь совсем тепло, тетя Глаша...
   - Сказано! - прицыкнула Глафира Семеновна, взяв его за руку, настойчиво
потянула за собой в палату. - Вам распусти вожжи, кавалеристы,  на  голову
сядете и погонять будете!
   Всем известно было, что  "кавалеристами"  она  называла  капризных  или
своенравных больных, которые, по ее убеждению, готовы были враз  сесть  на
голову, как только еле-еле поослабишь вожжи, и  при  ее  последних  словах
пулеметчик Сизов прыснул:
   - Верно! Нашего эскадрону прибыло, видать!  -  И,  тотчас  погасив  это
беспричинное веселье под пресекающим взглядом  Глафиры  Семеновны,  сделав
независимый вид, почесал за ухом увеличительным  стеклом.  -  М-да.  Народ
пошел... хуже публики.
   В палате Алексей лег с унылым лицом, все время  поглядывая  на  Глафиру
Семеновну просяще, но та  в  момент  исполнения  своих  обязанностей  была
непроницаема: стряхнула градусник, без колебаний сунула ему  под  мышку  и
ушла, выказывая непоколебимость, закрыв за собой плотно дверь.
   Алексей  потянул  с  соседней  тумбочки  газету  двухдневной  давности,
прочитал заголовки, затем устарелую сводку. Но даже по этой старой  сводке
весь мир кипел, сотрясался от событий:  армия  давно  миновала  Карпаты  и
Альпы, вошла в Болгарию, Венгрию, Австрию,  Чехословакию,  продвигалась  в
глубь Германии. Да, там - тоже весна...  Размытые,  вязкие  дороги,  лужи,
даль в сиреневой дымке, незнакомые деревни и солнце, весь день солнце  над
головой. Проносятся машины с мокрым брезентом: на перекрестках -  "катюши"
в чехлах, до башен  заляпанные  грязью  танки.  И,  как  всегда  в  долгом
наступлении,  идут  солдаты  по  обочине  дороги,  вытянувшись   цепочкой,
подоткнув полы шинелей под ремень, идут, идут в туманную  апрельскую  даль
этой  чужой,  теперь  уже  достигнутой  через  четыре  года,  притаившейся
Германии... "Где сейчас батарея?"
   Закрыв  глаза,  Алексей  лежал,  стараясь  представить  движение  своей
батареи  по  весенним  полям.  И  вдруг  из  этого  состояния  его  словно
вытолкнули суматошные шаги в коридоре, как будто бегущий там перезвон шпор
и чей-то возглас за дверью:
   - Куда нам? Где он?
   - Сапоги-то, сапоги, марш к сетке очищать! Грязищи-то со  всего  города
притащили, кавалеристы?
   В коридоре - топот ног, движение; потом, впустив в палату рыжий веселый
косяк солнца, совершенно неожиданно возникла  белокурая  голова  Гребнина;
лицо его широко расплылось в неудержимой улыбке.
   - Страдале-ец, привет! Вон ты где!..
   - Сашка!
   - Алешка, живой, бес! Неужто ты, не твоя копия!..
   Дверь распахнулась, и,  неузнаваемые  в  белых  халатах,  стремительно,
шумно, звеня шпорами, ввалились в палату Саша Гребнин и Дроздов.  А  когда
Алексей, вскочив с  койки,  кинулся  к  ним  навстречу,  оба  одновременно
протянули  ему  красные,  обветренные  руки,  столкнулись,  захохотали,  и
Гребнин тщетным криком  попытался  восстановить  порядок,  боком  оттесняя
Дроздова:
   - Подожди, Толька, подожди! По алфавиту! Похудел! Ну, похудел! Ну  как?
Что? Ходишь?
   - Погоди ты с сантиментами! - засмеялся Дроздов. - Не видишь, что ли?
   Он так сжал руку Алексея, что  у  обоих  хрустнули  пальцы,  обнял  его
рывком, притянул к себе, говоря с грубоватой нежностью:
   - Здоров! Слона повалить на лопатки может, а ты: "Ходишь?" Вот не видел
тебя никогда без формы.
   - Не затирать разведку!  -  командно  кричал  Гребнин.  -  Восстановить
алфавитный порядок. Я на Г, а ты на  Д!  Толька,  отпусти  Алешку,  не  то
тресну по затылку!
   - Вот черти, вот черти! Как я рад вас  видеть,  -  повторял  дрогнувшим
голосом Алексей. - Не представляете, как я рад!..
   У Гребнина и Дроздова из явно  коротких  рукавов  наспех  натянутых  на
гимнастерки халатов торчали красные  ручищи,  сапоги  со  шпорами  были  в
грязи, от обоих так и веяло  теплом  улицы,  весенним  ветром;  лица  были
крепки, веселы,  обветренны,  плечи  так  широки,  что  вся  палата  сразу
показалась маленькой, а эти узенькие  халаты  не  вязались  со  сдержанной
силой, которая кричаще выпирала из них.
   - Ну рассказывайте, рассказывайте, - взволнованно  торопил  Алексей.  -
Все рассказывайте, я же ничего не знаю! Как я рад видеть ваши  рожи,  черт
возьми! Садитесь вот сюда на койку, вот сюда садитесь!..
   - Во-первых, изменения, Алешка, - начал Дроздов, присаживаясь  на  край
койки. - Предметов новых ввели - кучу. Немецкий язык, арттренаж,  огневая.
По артиллерии перешли к приборам...
   - Хоть стой, хоть падай! - вставил  Гребнин,  пребедово  подмигивая.  -
Понимаешь, мы с Мишей Луцем еще в четверг собрались  к  тебе.  Приходим  к
помстаршине. Считает белье, бубнит под нос, не в духе: наволочки  какой-то
не  хватает.  Обратились  по  всей  форме,  а  он,  дьявол,  не  отпустил:
обратились, мол, не по инстанции. Хотели на  следующий...  -  тут  Гребнин
покосился на улыбнувшегося Дроздова, - а на следующий  день  нам  с  Мишей
"обломилось"   на   неделю   неувольнения.   Формулировка:   "За   хорошую
организованность шпаргалок во  взводе".  Короче  говоря,  хотели  написать
ответы на билеты по санделу вместе с Мишкой, даже использовать не  сумели,
как майор Градусов попутал... Оказывается, он перед зачетом слышал, как мы
с Мишей договорились в ленкомнате. Представляешь  номер?  Сразу,  конечно,
вызвал Чернецова, построение всего взвода. "Курсанты Гребнин и Луц,  выйти
из строя! Так вы что же, голубчики..." И пошел раскатывать! Нотацию  читал
так, что Мишка от отупения дремать перед строем начал. Я говорю:  "Товарищ
майор, разрешите объяснить..." - "Не разрешаю!" Я говорю: "Товарищ  майор,
пострадали зря - шпаргалки и написать не успели". - "Что-о? За разговоры и
оправдания - две недели неувольнения!"
   - Сашка, неужто верно это? - смеясь, спросил Алексей.
   - Легенда, - махнул рукой Дроздов.
   - Да что там! Ребята свидетели. Ты хоть пушку на меня  прямой  наводкой
наводи, не приврал. Это что! Понимаешь, такая еще штука случилась...
   - Саша, стоп! Переходим к делу, - внезапно  остановил  его  Дроздов  и,
разглядывая Алексея своими по-детски ясными глазами, проговорил неловко: -
Алеша... Когда тебя думают выписывать? Это главный вопрос.
   - Не знаю. По разговорам врачей - не очень скоро. Это дурацкое  ранение
открылось... Вы не представляете, как надоело мне лежать тут, хоть удирай!
   - Ты должен, безусловно, бежать! - воскликнул  Гребнин.  -  И  мы  тебе
поможем. Ночь