свозили на волокушах снег.
   Мальчишки в глубине  темнеющих  переулков  бегали  на  коньках,  крича,
стучали клюшками по заледенелой мостовой. Не зажигались еще огни, был  тот
покойный час зимнего вечера, когда  далекие  звонки  трамваев  долетают  в
замоскворецкие переулки как из-за тридевяти земель.
   Сергей остановился на углу против вывески фотографий.
   Фотографии незнакомых людей  тянули  его,  как  чужая  и  неразгаданная
жизнь. Долго рассматривал улыбающиеся в  объектив  и  вполоборота  девичьи
лица, грубоватые лица солдат, каменное рукопожатие вечной дружбы - онемело
стоят, сжав друг другу руки.
   Задумчивое лицо молодого капитана, рядом наклонена к его плечу завитая,
в мелких колечках голова девушки, светлые брови, странно застывший взгляд.
И Сергей с ощущением какой-то томительной  тайны,  казалось,  угадывал  по
фотографии характеры этих людей, их судьбы... Кто они? Где они?  Кого  они
любили или любят?
   "Что же я, несчастлив? - думал  он.  -  Не  то  слово  -  несчастлив...
Работать шофером, жить покойно, тихо, жениться - счастье ли это? Вот  этот
капитан счастлив?"



11

   - Заходи, раздевайся. Я рада, что ты пришел!
   Она стала поспешно расстегивать холодные пуговицы его  пахнущей  зимней
улицей шинели.
   - Только я не одна. Ты не обращай внимания, заходи.
   - Кто же у тебя? - обняв и не отпуская ее, спросил он. - Кто у тебя?
   - Идем, - поторопила Нина, - в  комнату.  Ты  меня  заморозишь.  Шинель
повесишь там...
   Она раскрыла дверь, и он шагнул через порог в теплый после холода запах
чистоты, уюта и покоя, тотчас увидел в углу комнаты зеленоватое  от  света
настольной лампы женское лицо с опущенными на щеку волосами. Она сидела на
тахте, и Сергей быстро обернулся к Нине, спросил шепотом:
   - Кто это?
   - Сережа!.. - испуганно-сниженным голосом воскликнула Нина. - Это Таня,
познакомься, пожалуйста, - уже в полный голос сказала она  и  стремительно
подошла к женщине, выпрямившейся на тахте. - Это Сергей!
   - Мы знакомы, кажется, - сказал Сергей.
   Он сразу  узнал  ее:  белокурые  волосы,  выпуклый  лоб,  полные  руки;
отчетливо  вспомнил  ее  метнувшееся  в  толпе,  искаженное  плачем  лицо,
скомканный платочек, которым она тогда в ресторане,  всхлипывая,  вытирала
щеки Уварова, полулежащего на полу, вспомнил то ощущение виноватости перед
ней, какое появилось у него при виде ее заплаканного лица.
   - Здравствуйте, - официальным тоном произнес Сергей. - Я не хотел бы...
   Она дернулась на тахте, губы ее перекосились.
   - Не надо! Не надо! Не говорите,  пожалуйста...  Я  не  могу!  Не  могу
слышать...
   - Я извиняюсь не перед ним, а перед вами, - сказал Сергей, хмурясь.
   - Вы... вы молчите лучше!..
   Она вскочила, полная в талии и почему-то  жалкая  в  этой  полноте,  и,
кусая губы,  кинулась  к  вешалке,  срывая  пальто,  пуховый  платок.  Она
протолкнула руки в рукава, накинула платок, оглянулась затравленно.
   - Удивляюсь тебе, Нина!
   И выбежала, стукнув дверью в передней.
   - О господи! - со вздохом проговорила Нина и сжала  ладонями  виски.  -
Как странно все, господи!
   Сергей стоял посреди комнаты, не снимая шинели.
   - Что это значит? - спросил он. - Ты можешь объяснить?
   Нина подняла глаза умоляюще, по лбу пошли морщинки, сейчас же  щелкнула
ключом в двери, сказала виновато:
   - Не дуйся, слышишь?
   Потом, не приближаясь к нему, подошла  к  зеркалу,  передразнивая  его,
нахмурила брови и, надув щеки, сделала смешное лицо, показала язык, затем,
исподлобья глядя в зеркало, сказала тихо:
   - Ну посмотри... Ну иди и посмотри на себя...  Какое  у  тебя  холодное
лицо! Ну подожди. Я тебе объясню. Таня - моя подруга, еще с института. Это
тебе ясно?
   И тут уже с улыбкой сняла с него шапку, бросила ее  на  полочку,  после
этого стянула шинель, посадила Сергея на тахту возле себя.
   - Ну что тут особенного? Вообще, я не люблю объясняться, доказывать то,
что ясно и не докажешь. Это напрасная трата душевных  сил.  Таня  ушла,  и
все. Ну? Ясно? Да?
   Он сказал:
   - Я хотел спросить: Уваров тоже заходит к тебе?
   - Нет! - решительно ответила она. -  Почему  Уваров?  Мы  отмечали  мой
приезд в Москву, Таня привела его в ресторан -  так  это  было.  И  больше
ничего... Ну хватит, пожалуйста! Я ведь не задаю тебе никаких  вопросов  о
твоих знакомых.
   - Я хочу, чтобы все было ясно.
   - А именно?
   - Потому что просто хочу ясности.
   - Какой ясности, Сережа?
   - Ты понимаешь, о чем я говорю.
   - Не совсем, Сережа. Неужели война делает людей жестокими?
   - Нина, кто были те, в ресторане... с тобой?..
   - Это были мальчики, Сережа, - сказала она протяжно, - мои знакомые  по
экспедиции. Геологи. Они не такие, как  ты...  Просто  не  такие.  Они  не
воевали...
   - Но ты ведь меня не знаешь.
   - Я догадываюсь. А разве ты меня знаешь, Сережа?
   Они помолчали.
   - Ты всегда  такая?  -  спросил  он  неловко.  -  Не  представляю  тебя
где-нибудь  в  Сибири,  в  телогрейке.  Наверно,  рабочие  только  тем   и
занимались, что пялили на тебя глаза.
   Она опять с улыбкой посмотрела ему в лицо.
   - Ну нет! Ошибаешься! Разве можно пялить глаза вот на такую женщину?  -
Нина строго свела брови над переносицей,  сказала  притворным  хрипловатым
голосом: "У вас, товарищ Сидоркин, опять лоток  не  в  порядке?  Где  ваши
образцы? Почему не промыли?" Ну как? Интересная женщина? Не очень!
   Она засмеялась, наклонясь к нему,  отвела  за  ухо  завиток  каштановых
волос, и он, с любопытством наблюдая за непостижимым изменением  ее  лица,
засмеялся тоже, привлек ее за плечи, сказал:
   - Услышишь твой голос - и хочется встать "смирно". Еще не хватает:  "Вы
что, первый день в армии, устава не  знаете?"  Хотел  бы  быть  под  твоей
командой.
   - Как иногда мы все ошибаемся! - растягивая слоги, проговорила Нина.  -
Нет, ты меня знаешь чуть-чуть, капельку.
   - Я просто подумал: что ты любишь и что ненавидишь? Подумал -  не  знаю
почему.
   - Я ненавижу то, что и ты.
   - Нина, я не имею права задавать вопросы. И этого не надо.
   - Да. Я до сих пор ненавижу ночной  стук  в  дверь,  Сережа.  И  голос:
"Откройте, почта..." Самые жуткие слова в мире.
   - Почему?
   - В войну мне принесли две похоронки. И обе - ночью. На отца и старшего
брата. Мать умерла в Ленинграде. Это тебе понятно?
   - Да.
   - Что же ты еще не понимаешь во мне? - спросила Нина и, помолчав,  сама
ответила: - Когда вижу почтальонов, я обхожу их. Я ненавижу ночь, я  боюсь
войны. И то, что многие женщины еще носят телогрейки и сапоги, а я  платья
и туфли, - это тебе понятно? Мне не так легко  жилось...  И  живется.  Как
хочется тишины, Сережа!..
   - Как ты могла подумать, что я осуждаю тебя? За что?  -  Он  обнял  ее,
увидел на ее плече,  на  сером  свитере  темное  пятнышко  грубой  штопки,
выговорил шепотом, задохнувшись от нежной жалости к ней: -  Я  не  осуждаю
тебя. Ты так подумала?..
   Она потерлась щекой о его подбородок и молчала, закрыв глаза.
   Потом он  услышал  ровные  и  отстукивающие  звуки,  они  казались  все
отчетливее, громче, и Сергей невнятно понял - тикал на тумбочке будильник.
Будильник шел, спокойно и четко отсчитывая секунды, как в то утро.  И,  на
миг пронзительно  ясно  ощутив  оглушительную  тишину  в  комнате,  Сергей
подумал, что нечто важное вот придвинулось и происходит в его жизни,  чего
он хотел и ждал, - и, подумав об этом, почувствовал дыхание Нины на  своей
шее, и ослабление прозвучал ее голос:
   - Но ведь тебя могли убить на войне, и ты бы никогда...
   - Нет... - сказал он.
   - Нет?
   - Меня не могли убить на войне.
   Она прижалась к нему и замерла так, глядя через  его  плечо  на  черное
занавешенное окно.
   - Подожди. Ох, иногда как страшно подумать...
   - Но видишь, со мной ничего не случилось. Я не верил, что меня убьют.
   - Как ты думаешь теперь жить, Сережа?
   - Я тебе говорил - шоферская школа. Буду шофером, плохо?  Мне  кажется,
это тебе не особенно нравится.
   -  Ты  можешь  быть  и  шофером,  -  сказала  Нина.  -  Но  я  знаю,  в
Горнометаллургическом  институте  открылось  подготовительное   отделение.
Охотно принимают фронтовиков. У меня есть знакомые в этом институте.
   - Нина, я забыл таблицу умножения, пятью пять для меня сорок. Забыл все
к чертям. Не усижу за партой. А что это - шахты?
   - И шахты.
   - Понятия не имею. В шахтах добывают уголь, так?
   - Просто блестящие знания,  тебя  примут  без  экзаменов.  Но  я  сужу,
конечно, только со своей колокольни. Ты подумай. Я  не  могу  тебе  ничего
советовать.
   - Я сейчас не хочу об этом думать... Я просто не могу.
   Он нетерпеливо притянул  ее  к  себе,  чувствуя  горячую  колючесть  ее
свитера и почему-то видя все время то пятнышко  грубой  штопки  на  плече,
осторожно поцеловал ее в теплые волосы.
   - Не знаю, что же это... - проговорил он неровным  голосом.  -  Кто  ты
такая? Зачем я к тебе пришел? Ты это  знаешь?  Понятия  не  имею,  кто  ты
такая. И вообще - что происходит?
   - Обыкновенная и  некрасивая  женщина,  Сережа.  Восемнадцать  лет  уже
миновало, как говорят теперь мужчины. И больше ничего.
   - Ты этого, конечно, не понимаешь, и я сам не понимаю, - сказал  Сергей
намеренно шутливым тоном. - Но я бы все понял, если бы ты  пошла  за  меня
замуж. Пойдешь?
   - Нет. - Она, смеясь, провела пальцем по его груди. - А кто ты такой?
   - Кто я? Бывший командир батареи, а  сейчас  человек  без  определенных
занятий. Беден. Холост. Но без памяти тянет меня к одной женщине. И сам не
знаю почему. Вот и все. Кратчайшая биография. Не нужно анкеты.
   Она, не смеясь уже, проговорила все-таки полусерьезно:
   - Это я знаю. А дальше?
   - Что ж... Значит, ты сама не знаешь, что это такое...
   - А если это нельзя?
   "Что я говорю? Зачем я стал говорить об этом?" - подумал он с мгновенно
кольнувшей тревогой, однако преувеличенно спокойно договорил:
   - Значит, ты меня не очень любишь, а?
   - Сережа-а, - шепотом сказала Нина, снизу взглядывая ему в глаза.  -  Я
тебя вот так... - И наклонилась, чуть прикоснулась губами к своей руке.  -
Не понял?
   - Нет.
   - Хорошо. Ты хочешь, я тебе скажу?.. - проговорила она, легонько дернув
за борт его пиджака. - Хочешь?
   - Я этого хочу.
   - У меня есть муж, Сергей. Геолог. Он в Казахстане. В Бет-Пак-Дале.  Но
я ушла...
   - Муж? И ты  ушла?  -  спросил  Сергей,  следя  за  тем,  как  она  все
распрямляла, теребила борт его пиджака.
   - Не будем портить друг другу настроение. - Ее ладонь уместилась на его
рукаве, погладила ласково. - Не будем думать об этом, Сережа.  Разве  тебе
не все равно?
   - Я просто этого не знал, - сказал Сергей вполголоса.
   Два часа спустя он возвращался домой; он  быстро  шел  один  по  улице,
ночной, снежной, безмолвной, ледяными вспышками сверкал иней на  карнизах,
на ручках парадных; лунный свет накалял воздух синим холодом.
   "Мне все равно, был у нее муж или не был и есть ли он сейчас,  -  думал
он. - Я люблю ее. Да, я люблю ее. И больше ничего не надо... Я хочу, чтобы
мне везло. Во всем везло. Как везло на войне..."



12

   Константин увидел его на трамвайной  остановке,  затормозил  машину  и,
опустив стекло, замахал ему из кабины со свистом и криком:
   - Серега! Куда тебя несет? Садись! Тысячу лет тебя не видел!
   - А ты куда? Привет шоферам! - Сергей залез в кабину, приятно  пахнущую
теплым маслом, вопросительно глянул на Константина. - Кажется, не виделись
неделю? Как жизнь?
   - Кой там неделю? Куда исчез? Заходил раз десять.  Ася  в  расстроенных
чувствах: дома нет. В чем дело? Женщина?
   - Чувствуется служба в разведке.
   - Кто она?
   - Если помнишь ту, с которой я танцевал в "Астории"...
   - Ох ты!.. Вздернутый носик? Неужто она? Когда представишь?
   - Когда захочешь.
   - Принято. Так слушай сюда, Серега. Тут в Новый год я собираю  в  одном
интеллигентном месте теплую компанию. Дым коромыслом, милые люди.  Приходи
с ней. Но ты все же меня забыл, бродяга!  Забыл  вдрызг!  Неужели  мужская
дружба вдребезги, когда появляется женщина?
   Он со скрежетом передвинул рычаг,  насупленно  покусал  усики;  машина,
набирая скорость, неслась по  снежной  улице,  вдоль  трамвайных  рельсов;
подскакивая,  трясся,  гремел  кузов,   на   стекло   сыпалась   изморозь.
Откинувшись на спинку сиденья, Сергей смотрел на  торопливо  щелкающий  по
стеклу  "дворник".  Константин  бешено  засигналил  на   перекрестке,   не
поворачивая головы, крикнул высоким голосом:
   - А, Сережка? Вдребезги?.. Все вниз макушкой? Стойка на лысине?
   - Если есть время, давай на Большую Московскую.  Мне  туда,  -  ответил
Сергей. - Есть время?
   - Вот ты уже и откололся! - заключил Константин, всматриваясь в  дорогу
через стекло. - Ты уже... А все же старых друзей не забывай. Друзей не так
много. Их почти нет! Сейчас к ней?
   Сергей хорошо знал: все, что  он  должен  был  и  мог  ответить,  будет
обидным для Константина; и также знал - особенно обидным  могло  быть  то,
что он бросил шоферские курсы и что этот новый толчок в его жизни  исходил
от Нины.  Однако  ему  самому  еще  не  представлялось  ясным,  что  такое
подготовительное   отделение   загадочного    и    смутно    воображаемого
Горнометаллургического института, о котором все время напоминала она.  Это
неизвестное и новое вызывало лишь беспокоящее любопытство, поэтому  Сергей
ответил наконец:
   - Сейчас на Большой Московской ты пойдешь  со  мной,  и  мы  посмотрим.
Вместе, понял, Костька? Ты куда едешь, на базу?
   - Что посмотрим? Что ты  из  меня  лепишь?  -  Константин  с  сомнением
хохотнул. - Куда вместе? Я зачем?
   - Останови возле бульвара. Там видно будет.
   - Не понял. Я зачем?
   - Стоп здесь, - нетвердо приказал Сергей. - Зайдем  в  одно  заведение.
Посмотрим.
   На худощавых щеках Константина набухли  желваки,  но  все  же  с  видом
независимости он остановил машину в конце бульвара, выжидающе спросил:
   - Ну? Без поллитра не разберешься? А теперь что?
   - Пошли.
   Это была тихая улица Москвы с  домами,  обшарпанными  войной.  Огромное
серое здание возвышалось за бульваром.


   Длинные  коридоры  института   были   пустынны,   солнечны,   синеватый
папиросный дымок плавал в плоских лучах света.  Они  поднялись  на  второй
этаж, наугад пошли по коридору, мимо дверей  аудиторий,  одна  из  которых
была  приоткрыта,  в  щелку  тек  красиво-бархатистый  размеренный  голос,
виднелся глянцевитый край доски, испещренный формулами,  -  и  повеяло  на
Сергея чем-то далеким, давно знакомым, как четыре года назад в полузабытой
школе перед экзаменами.
   Константин, зажав незакуренную папиросу в зубах, заглянул в  аудиторию,
пожал плечами с ядовитым недоумением.
   - Синусы, косинусы, тангенсы. Боже мой, убийство ночного сторожа  днем!
А что, из них можно сшить костюм? Ты меня не пужжай, а скажи  -  я  уважаю
образованность.
   - Прекрати к черту! Скажите, где здесь... подготовительное?
   Навстречу по коридору  бежал  ныряющей  походкой  чрезвычайно  высокий,
худой, в длинном пиджаке, в помятых  брюках  человек,  сутулясь,  как  все
высокие люди; лицо молодое, нервное, маленькие зоркие глаза его  светились
строгостью.
   - Направо. За угол. Вторая дверь, - ответил он, уставив  подбородок  на
Константина. - Это что, папироса? Вы кто такой? Студент? Рано  изображаете
из себя горняка! Бросьте папиросу! Не курить! Зарубите на носу:  здесь  не
фронт, не атаки, не  "ура!",  а  Горнометаллургический  институт...  Шагом
марш! Вторая дверь!
   -  В  детстве,  надо  полагать,  его  мышеловкой  напугали,  -  заметил
Константин  после  того,  как  человек  этот  исчез  в  солнечных  полосах
нескончаемого коридора. - Куда попали, бож-же мой! В филиал зоопарка?
   В небольшой комнате деканата - сдержанный говор, смех и теснота.  Здесь
сидели на диванах, толпились грубоватые на вид парни в шинелях, в  старых,
с чужого плеча пальто, в армейских кирзовых  сапогах,  очередью  стояли  у
столика.   За   столиком   -   свежее   взволнованное   личико   белокурой
девушки-секретаря; тонкий ее голос звучал  с  выражением  неуверенности  и
испуга:
   - Товарищи, товарищи, всех декан не примет! Вы донимаете? Не примет!  Я
вам сказала: подготовительное отделение переполнено! Ну что вы,  товарищи,
все в  этот  институт  бросились?  Мало  институтов?  Приходите  завтра  с
документами: аттестат или справка об образовании, биография...  Ну  и  все
остальное.
   Тогда Сергей спросил излишне громко:
   - Кто последний к декану?
   На него оглянулись. Толстоватый, как бы весь круглый паренек в кургузой
шинели с нелепо пришитым заячьим воротником  подвинулся  на  диване,  сияя
широким лицом, выкрикнул приветливо:
   - Я крайний. За мной, кажись, никого.
   - Деревня! - сказал Константин. - А ну еще подвинься, "крайний"! Еще  в
институт, как паровоз, прешь! Сэло, сэло!
   - А я тебе что? - забормотал круглолицый, подвигаясь к самому краю. - А
ты зачем ругаешься?
   И тут секретарша с  вытянутым  растерянным  личиком  уже  обратилась  к
Константину, как за помощью:
   - Я предупредила товарищей. Всех декан не примет.  Сдайте  документы  и
приходите завтра с утра. Вот вы, новенькие... Вы тоже слышали?
   - Милая девушка, мы  подождем,  -  ответил  игриво  Константин.  -  Как
видите, нас - рота.
   - Вперед! Пополнение прибыло! Давай вливайся в нашу роту, братцы!
   Вокруг засмеялись охотно.
   Высокий парень в  танкистской  куртке,  распираемой  налитыми  плечами,
повернулся от стола; смелые его золотистые глаза глядели прямо,  дружески,
в зубах пустая трубка с железной крышечкой; парень этот спросил Сергея  не
без любопытства:
   - Из каких родов?
   - Семидесятишестимиллиметровая. Дивизионка.
   - Тю, земляк!
   На трубке вырезана  голова  Мефистофеля  -  змеистые  волосы,  зловещие
брови, узкая бородка; трубка  была  трофейная;  такие  не  раз  попадались
Сергею на фронте.
   - С Первого Украинского, - сказал Сергей и  также  не  без  любопытства
показал взглядом на трубку: - Дейтше, дейтше юбер аллес?
   - Яволь. - Танкист расплылся в улыбке. - Где закончил? В каком звании?
   - В Праге. Капитан.
   - Ого! - Танкист одобрительно  крякнул.  -  Нахватал  чинов!  Лейтенант
Подгорный,  командир  тридцатьчетверки.  В   Карпатах   под   Санком   вам
прокладывали дорогу. Як стеклышко...
   - Кто кому прокладывал, не  будем  уточнять.  Особенно  в  Карпатах,  -
сказал Сергей. - Если помнишь Санок, то не будем.
   - Не будем! - блеснул глазами Подгорный.
   - Земляки-и! -  усмешливо  протянул  Константин,  ревниво  наблюдая  за
Сергеем и танкистом. - Дело доходит до лобызания. Братцы! - в полный голос
сказал он. - Кто хочет лобызаться, ко мне! Я тоже с Первого Украинского!
   На него не обратили  внимания;  вокруг  Сергея  и  танкиста  сгрудилось
несколько человек в шинелях; кто-то крикнул оживленно:
   - Кто сказал с Первого Украинского, тому жменю табаку дам!
   - А с Третьего Белорусского? Есть?
   К ним бесцеремонно заковылял маленького  роста  морячок  в  распахнутом
черном бушлате, под бушлатом на выпуклой груди разрезом  фланельки  открыт
малиново  накаленный  морозом  треугольник  кожи.  Весь  этот  слитый   из
мускулов,  в  огромных  клешах  паренек  очень  заметно  выделялся   среди
армейских шинелей, и выделялся особенно своими пронзительно яркими  синими
глазами.
   - Из Австрии есть кто? Признавайся, братва, ищу земляков! Ну  кто?  Или
ни одного?
   - Морячков как будто нема, -  сказал  танкист  и  оглянулся.  -  Сплошь
пехота, танки и артиллерия. Сушь и земля.
   - Вижу, - согласился морячок. -  Ориентиров  нет.  -  И  без  стеснения
уставился светлыми глазами на  трубку  танкиста.  -  У  тебя  много  таких
дьяволов, лейтенант?
   - Пара.
   Перевалясь с ноги на ногу, морячок сунул руку в карман бушлата, на  миг
лицо его стало загадочным.
   - Махнем, как после войны, на голубом Дунае? Есть?
   - Махнем, как в Праге.
   Морячок, не раздумывая, выну