же раздраженно. - Я  не  хочу  бежать,
это мое дело! Мне вовсе не холодно, а жарко!
   На мосту жгучим пронзительным паром окатило  их,  несло  снизу  запахом
ледяной стужи - стало невозможно дышать. Они ускорили шаги  -  была  видна
через накаленные ветром перила черная вода незамерзших закраин у  берегов.
Но, когда, минуя поток стужи на мосту, вышли по сугробам на угол  Ордынки,
Сергей почувствовал, что она споткнулась,  и  механически,  непроизвольно,
взял ее за рукав, покрытый наростом снега.
   - Ну что?
   - Ничего, - ответила она.
   И, задыхаясь, сняла его руку с локтя. Спросила:
   - Просто интересно - сколько сейчас градусов мороза?
   - Двадцать пять, по крайней мере.
   Метель с гулом ударила по  крыше  дома,  загремело  железо,  в  снежном
воздухе пронеслось гудение проводов.
   - Придется подождать. На правой ноге жмет  туфля...  -  Она  пошевелила
ногой в ботике. - Господи, кажется, онемела нога. Это  просто  анекдот,  -
сказала она, стараясь улыбаться. - Бывают в жизни глупые  вещи.  Можно  не
обморозиться в Сибири и  обморозиться  в  Москве.  Что  вы  так  смотрите?
Смешно?
   - Не вижу ничего смешного. Заходите в какой-нибудь подъезд. И  ототрите
ногу! Иначе вам долго не придется носить туфельки. Идите сюда! -  приказал
Сергей. - Слышите? Идите сюда!
   Он подошел в первому подъезду, рванул заваленную сугробами дверь. Дверь
завизжала, подалась, и, еще держась за обледенелую  ручку,  он  оглянулся.
Она, хромая, с напряжением улыбаясь,  все-таки  вошла  в  подъезд,  и  он,
пропустив ее вперед, крепко захлопнул дверь, и, очутившись  в  настуженной
темноте, отвернул жестяную от мороза полу шинели, стал шарить спички.
   - Ищите место, садитесь, -  снова  приказал  он  и  едва  зажег  спичку
окоченевшими пальцами.
   Она посмотрела на него настороженно, дунула на огонек, сказала:
   - И так видно. Не мешайте своими спичками...
   Подъезд был темен, грязен, с сизо искрящимися от инея стенами, пахнущий
подвалом и кошками; обшарпанная лестница уходила наверх, в черноту этажей,
безмолвных, мрачно ночных.
   Сергей, отвернувшись, нетерпеливо ждал. Он  слышал,  как  она  щелкнула
застежкой бота, стукнула о лестницу туфлей, стала что-то делать, и  тотчас
как бы  увидел,  как,  неловко  сидя  на  ступенях,  она  озябшими  руками
осторожно растирает пальцы на онемевшей ноге, держа ее  на  весу,  -  и  с
мгновенной жалостью он сел рядом с ней на ступеньку.
   - Кладите ногу ко мне на колено! - сказал он тихо. - Давайте я разотру.
Мне приходилось это делать.
   - Я закричу, - сказала она неуверенно. - Слышите,  закричу!  И  разбужу
весь дом...
   - Кричите, - ответил он. - Сколько хотите.
   И уже совсем решительно откинул полу шинели, положил ее ногу на  Колено
- ладонями почувствовал  тонкий  шелковый  чулок,  скользкий,  ледяной  от
холода, твердую и  крепкую  икру.  Он  ровно,  сильными  движениями  начал
растирать ей ступню, все время ощущая в потемках настороженный  взгляд  на
своем лице.
   - Ну как, лучше? - выговорил Сергей.
   - Мне... неудобно сидеть, - прошептала она.
   - Потерпите, - сказал он. - Еще немного.
   - Порвете чулок, - выдохнула она жалобно и замолчала.
   Тогда он спросил, задохнувшись:
   - Что ж вы не кричите?
   Она прошептала:
   - Мне больно... хватит...
   Было  какое-то  движение:  искала  рукой  бот   или   туфлю,   вплотную
подвинулась к Сергею - он неожиданно ощутил своей щекой  холодную  мокроту
меха воротника,  смешанную  с  теплотой  дыхания,  почувствовал  на  плече
тяжесть ее опершейся руки и, чувствуя этот сырой, слабо  пахнущий  морозом
мех, видя ее мокрое лицо, порывисто и  неуклюже  поцеловал  ее  в  дышащий
теплом рот.
   Она тряхнула головой, отстранилась изумленно.
   - Ого! Салют! Вы это что - в армии так?
   - Именно... - пробормотал Сергей  растерянно  и  встал,  от  внезапного
волнения, от неловкости этой злясь на себя, уже  плохо  слыша,  как  рядом
скрипнула застежка ее надетого бота, но, когда она ветерком  прошла  мимо,
задев его полой пальто, снова в сумеречном воздухе подъезда  его  коснулся
запах сырого меха.
   - Как вас звать? - негромко спросил Сергей. -  Я  с  вами  почти  целый
вечер... и не знаю.
   Прислонясь к перилам, она ответила насмешливо:
   - Вы всегда так знакомитесь?
   Он плечом толкнул дверь парадного.
   Преодолевая порывы метели, шли по  сугробам.  Она  шагала,  наклоняясь,
смотрела под ноги, дыша в мех воротника, и Сергей спрашивал себя:  "Зачем?
Что это я?"
   На углу он  приостановился,  молча  закурил,  прикрыв  ладонями  огонек
спички.
   Она тоже молча подняла голову, зажмурилась,  на  лице  тенями  мелькало
движение снега. Вверху, окутанный метелью, в белом кольцевом сиянии  горел
фонарь. Она спросила:
   - Что вы остановились?
   - Далеко ваш дом? - спросил Сергей.
   - Можете злиться, но не надо курить на морозе, - сказала она, взяла  из
его пальцев папироску, бросила в снег, затоптала  каблуком.  -  Во-первых,
меня зовут Нина. Надо было раньше спросить. Ну ладно! - Она  засмеялась  и
своей легонькой перчаткой стряхнула снег с его шапки и плеч. -  Посмотрели
бы  на  себя  -  вы  весь  в  снегу,  как  индюк  в  муке!  Называется   -
допровожались! Идемте ко мне, погреетесь. Я отряхну  вас  веником.  Так  и
быть.
   Он только еле кивнул.
   Вошли во двор, тихий, весь заваленный сугробами.
   - Вот здесь, - сказала Нина, взглядом показав на  окна,  темнеющие  над
крышами сараев.
   Сергей чувствовал: снег набился в его рукава, вызывая озноб.
   Она открыла забухшую от мороза, утепленную войлоком дверь, и оба  вошли
в темноту парадного.



6

   Сергей проснулся от странного безмолвия в незнакомой комнате, лежал  на
постели с тревожным, замирающим ощущением, сразу не мог понять, где он.
   Стекла окон золотисто горели. Была тишина утра. За  стеной  в  соседней
квартире передвигали стулья, но голоса не доносились. Над головой  звеняще
тикал будильник. И вдруг он все вспомнил до ясности отчетливо, все то, что
было вчера.
   Он помнил, как они поднялись на второй этаж и  она  ввела  его  в  свою
комнату. Метель обдувала дом,  ударяла  по  крыше,  свистела  в  чердачных
щелях, но ветер не проникал сюда, в тишину, в ночной уют, в запах чистоты,
покоя, где веяло  теплом,  домашней  устроенностью  и  зеленым  куполом  в
полумраке светилась настольная лампа.
   Потом они сидели возле открытой дверцы печи, в которой неистово кипело,
трещало пламя, было паляще-жарко коленям, сидели без единого слова,  и  он
украдкой смотрел на Нину, а она смотрела на огонь... После того как он вел
себя с ней нарочито грубо, после  того  как  ой  вошел  в  эту  маленькую,
незнакомую комнату, ему трудно было нащупать  нить  разговора,  преодолеть
неловкость, быть прежним, таким, каким был на улице и в том  подъезде;  он
еще ощущал на спине холод озноба, боялся - голос его будет вздрагивать.
   - Кто вы? - наконец спросил он.  -  Военная  медсестра,  врач?  Как  вы
очутились в ресторане?
   - Закройте дверцу. Так лучше, -  попросила  она,  а  когда  он  закрыл,
взглянула с шутливой благодарностью. - А то сгорят мои шелковые чулки.  То
есть как кто я?
   Она, смеясь, откинула волосы.
   - Да нет, - сказал он, усмехнувшись. - Кто вы вообще?
   - Ну, положим, я геолог. И вернулась с Севера. И очутилась в ресторане.
Отмечали мой приезд. А вы как очутились? - Она поставила ногу  на  полено,
глядя на огненное поддувало.
   - Просто так, - сдерживая голос, сказал Сергей. И договорил:  -  Просто
так. Без всякой цели.
   Она спросила минуту спустя:
   - Зачем вы его ударили? Мстили за кого-то? Мне показалось...
   - Не будем об этом говорить, - сказал он.
   - Но я хорошо знаю Таню.
   - Какую Таню?
   Засунув руки  в  карманы,  он  с  хмурым  лицом  прошелся  по  комнате,
прохладной после колючего жара печи,  постоял  у  окна,  прижался  лбом  к
веющему острым холодом стеклу, повторил:
   - Сейчас не хочется говорить.
   Он опять присел к печке, раскрыл дверцу, выбрал самое большое полено и,
взвесив его на ладони, положил в огонь. Полено захрустело, горячо и  буйно
закипело в пламени, выделяя пузырящиеся капли сока на торце, и в этот  миг
охватившего его тепла и тишины заметил сбоку двери свою  шинель,  висевшую
рядом с ее пальто, заметил мокрый мех  воротника  и  тогда  особенно  ясно
вспомнил, как неуклюже поцеловал ее в подъезде. И, вспомнив  ее  изумленно
отклонившееся лицо, быстро сказал, пытаясь шутить:
   - Кажется, я выполнил свою миссию. Простите. Мне пора.
   Было тихо в комнате; ветер с гудением проносился за стенами дома.
   Она не ответила. Только  повернулась  и  посмотрела  как  бы  просящими
помощи глазами, и он совсем близко увидел виновато подрагивающие уголки ее
губ.
   - Нина, что ты хотела сказать? Что  ты  хотела  сказать?..  -  вдруг  с
трудом,  вполголоса  заговорил  он,  видя  эти   ее   виновато   и   робко
вздрагивающие губы, и не договорил, и так порывисто  и  неловко  обнял  за
плечи, целуя ее, - стукнулся зубами о ее зубы.


   "Кто она? Как это получилось?"
   Он оделся, и тут ему бросилось в глаза: прижатая ножками будильника, на
тумбочке белела записка.
   Он осторожно взял ее - мелкий круглый  почерк  был  странен,  незнаком,
бисерные буквы летели:
   "Сережа! Я ушла. Все на столе. Делай что Хочешь. До вечера. Нина".
   Звонко тикал будильник, и этот единственный звук подчеркивал безмолвную
пустоту квартиры.
   Сергей стал ходить по комнате, в смолистом свете  утра  теплел  воздух,
становился розовым, и вещи Нины - ее серый  свитер  на  спинке  стула,  ее
узкие туфли под тахтой - тоже мягко теплели от зари.  Это  были  ее  вещи,
которые она носила, надевала, которые прикасались к ее телу.
   "Кто она? Как это получилось?"
   Он долго глядел в окно.
   После  вчерашней  метели  двор,  крыши  сараев  были  наглухо  завалены
розовеющим свежим снегом, на крышах четкими крестиками чернели  по  чистой
пелене следы ворон... И эти  следы  на  утреннем  снегу  тихим  и  сладким
толчком тревоги отдавались в нем, стиснули горло.



7

   Он вернулся домой в десятом часу утра.
   Сквозь сон смутно донесся возмущенный шепот Аси,  ворчливое  бормотание
отца - голоса жужжали, колыхались где-то рядом, и в полудреме он  старался
вспомнить, что было вчера - неожиданное, оглушающее,  счастливое,  -  все,
что случилось с ним.
   И, уже очнувшись от сна, Сергей с минуту еще лежал, не  размыкая  глаз,
слыша около себя голос Аси, и почему-то хотелось улыбнуться от звенящего и
горячего чувства радости.
   - Папа, он сопьется - каждый день возвращается  на  рассвете!  Уверена,
ходит к  каким-то  гадким  женщинам.  Его  пиджак  пахнет  отвратительными
духами. Ты чувствуешь? Именно не одеколоном, а духами...
   - Не замечаю, - скрипуче отвечал отец.  -  Вообще,  скажи,  пожалуйста,
откуда это у тебя - "гадкие  женщины"?  В  твои  годы  странные  познания!
Духи... какие духи?
   - У тебя нет нюха, - со слезами в голосе  выговорила  Ася.  -  Я  давно
говорила. Тебе что керосин, что духи - одно и то же! -  И  с  негодованием
воскликнула: - Ужас какой!
   Сергей вздохнул, как будто только сейчас просыпаясь, и, громко затрещав
пружинами, повернулся от стены -  снова,  как  вчера,  светло  ударило  по
глазам уютным солнцем морозного утра, ослепительной белизной окна.
   В комнате топилась печь, попискивали котята в коробке,  отодвинутой  от
багровеющего поддувала. Ася, заспанная,  аккуратный  передник  повязан  на
талии, стояла посреди комнаты, зеркально-черные глаза возмущенно  смотрели
на пиджак Сергея, висевший на стуле.
   - Ах,  ты  проснулся!  -  воскликнула  она  даже  испуганно  как-то.  -
Здравствуйте, донжуан несчастный!
   Отец, в очках, с сосредоточенным выражением занятого  человека,  ползал
на четвереньках перед дверью, держал галошу в руке и, нацеливаясь,  щелкал
этой галошей по полу, по солнечным полосам, кряхтел от усилий.
   - Э, паршивцы! Пошла прочь!
   Исхудавшая кошка зевала, следила за  движением  галоши,  изредка  мягко
вытягивала лапу, лениво играя.
   И Сергей, не поняв, в чем дело,  засмеялся  беспечно,  откинул  одеяло,
сказал с счастливой веселостью:
   - Что у вас тут? Клопов щелкаете? А ну, Аська, марш в  другую  комнату,
одеваться буду!
   - Он еще  командует!  Лучше  бы  молчал!  -  Ася  вспыхнула,  выбежала,
мелькнув передником, в  другую  комнату,  крикнула  за  дверью:  -  Просто
какой-то кошмар!
   Отец, нацелясь, хлопнул галошей, досадливо забормотал, обращаясь  не  к
Сергею, а вроде бы к кошке:
   - Мураши. Откуда эти мураши зимой? Брысь, окаянная, все б тебе  играть,
а котята голодные. А ну - геть! Лезь к чадам.  -  Он  подтолкнул  кошку  к
коробке,  где  возились  котята,  потом  снял  очки,  взглянул  на  Сергея
близорукими глазами. - Доброе утро, сын...
   - Доброе  утро...  Николай  Григорьевич!..  -  живо  ответил  Сергей  и
запнулся с неловкостью человека, заговорившего фальшивым тоном.
   Он часто ловил себя на этой фальшиво-фамильярной интонации в  разговоре
с отцом,  которая  не  позволяла  назвать  его  ни  "отцом",  ни  "папой",
создавала некоторую натянутость в их взаимоотношениях, заметную обоим.
   Отец смущенно бросил галошу к двери, сел на стул,  на  спинке  которого
висел пиджак Сергея, протер, повертел в пальцах очки. Густая серебристость
светилась в его волосах; и было, казалось, нечто  жалкое  в  том,  как  он
протирал и вертел очки, в том, что его вылинявшая, довоенная  пижама  была
не застегнута, открывала неширокую грудь, поросшую седым волосом.
   Был он до войны статен, темноволос, ловок в движениях, поздним  вечером
приходил с работы, кидал портфель  на  диван,  целовал  мать  -  красивую,
сияющую весело-приветливыми глазами;  маленькие  сережки,  как  две  капли
росы, сверкали в ее ушах; затем отец садился за стол, часто рассказывал  о
разных смешных случаях  на  комбинате,  которым  руководил  он,  при  этом
хохотал заразительно и молодо.
   Во время войны сразу и навсегда  кончилась  молодость  отца.  И  возник
новый его облик, в который Сергей не мог поверить. Из писем знакомых стало
известно, что на фронте отец сошелся с какой-то женщиной -  медсестрой  из
полевого госпиталя,  и  тогда  Сергей,  ошеломленный,  с  бешеной  злостью
написал ему, что не считает его больше своим отцом и что  между  ними  все
кончено.
   Он узнал, что отец, комиссар полка, выводил два батальона из  танкового
окружения под Копытцами, прорвался к своим, был тяжело  ранен  в  грудь  и
позже тыловым госпиталем направлен на окончательное  излечение  в  Москву.
Николай Григорьевич застал Асю одну  в  полупустом,  эвакуированном  доме,
мать умерла. Отец неузнаваемо постарел, обмяк и как  бы  опустился;  лежал
целыми днями на диване в своей комнате, плохо  выбритый,  безразличный  ко
всему, не ходил на перевязки, с утра до вечера читал старые письма матери,
но не говорил ничего. После излечения его уволили в запас.
   Он  долго  не  работал.   У   Николая   Григорьевича   были   серьезные
неприятности, осенью его вызывали несколько  раз  в  высокие  инстанции  -
всплыло дело о потере  сейфа  с  партийными  документами  полка  во  время
прорыва из окружения, - отец жил в  состоянии  равнодушия  и  беспокойства
одновременно и наконец устроился на тихую, совершенно  не  соответствующую
его прежнему характеру работу - бухгалтером на заводе "Диафото",  объясняя
это своим нездоровьем.
   Третьего дня вечером Сергей, вернувшись от Константина, вошел к себе и,
раздеваясь, услышал из другой комнаты раздраженные голоса - отца и  соседа
по квартире Быкова. Он прислушался не без удивления.
   - Никакой рекомендации я тебе не дам, никогда не дам! -  говорил  отец,
взволнованно покашливая. - Я отлично помню шестнадцатое октября. Ты сказал
мне:  "Конец!  Погубили  страну,  дотанцевались!"  И  посоветовал  порвать
партийный билет, бросить в уборную! Так  это  было?  Так!  Мол,  революция
погибла! Так и расскажи в партбюро своей текстильной фабрики: был  момент,
когда не верил ни во что!
   - Ты болен!.. - донесся надтреснутый голос Быкова.  -  Ты  болен  тогда
был,  болен!  В  бреду  все  привиделось.  И  ты  не  чистенький,  Николай
Григорьевич! Я твою коммунистическую совесть наизнанку знаю, как вот  пять
пальцев. На фронте с бабой  спутался,  может,  из-за  этого  и  жена  твоя
умерла, а? По себе о людях судишь?
   - Вон отсюда... вон! - шепотом выговорил отец.
   Дверь распахнулась  -  Быков  толкнул  ее  плотной,  обтянутой  кителем
спиной,  вышел,  пятясь,  щеки  розовые,  глаза  неподвижно   остекленели,
остановились на сжатых кулаках отца, наступавшего из комнаты.
   - Ты... ты убил свою жену, вот где твоя совесть старого коммуниста... -
бормотал Быков и  тотчас,  перекатив  глаза  на  Сергея,  возвысил  голос,
замахал перед грудью отца пальцем. - Во-от  каков  твой  отец,  коммунист,
во-от, смотри на него!..
   - Вы что, с ума сошли? - спросил Сергей, видя болезненное лицо  отца  и
багровое лицо Быкова, озлобленно махавшего пальцем в воздухе.
   Сергей, едва сдерживая себя, двинулся к  Быкову,  взял  его  за  ворот.
Коснувшись толстой шеи, и, тряхнув так, что затрещал  китель,  вывел  его,
грузного, потного, в коридор и тут предупредил:
   - Еще одно слово - и я вас вытряхну из кителя. Поняли?
   - Пусти! Рукам воли не давай! - удушливо выкрикнул Быков  и,  одергивая
китель, оглядываясь зло, засеменил новыми, обшитыми красной кожей  бурками
по коридору к своей двери.
   - Ты все слышал? -  спросил  потом  отец,  осторожно  поглаживая  левую
сторону груди. - Все?
   - Нет. Но я понял.
   После Николай Григорьевич, казалось, все время испытывая  неловкость  и
неудобство, помнил эту сцену, и сейчас, в  это  солнечное  морозное  утро,
присев возле быстро одевавшегося Сергея, он спросил с некоторой заминкой:
   - Как дела, сын? Настроение как?
   - Настроение великолепное. Перспективы шоферские. Умею водить "виллис",
"студебеккер", "бээмвэ", - ответил Сергей.  -  Вчера  слышал  по  радио  -
набирают на курсы шоферов; Шаболовка, пятнадцать.  И  говорил  об  этом  с
Костей, он старый шофер. Подучусь, буду водить легковую или грузовую,  все
равно. Аська, входи, я уже в штанах!  -  крикнул  он,  перекинув  мохнатое
полотенце через плечо.
   - Это, конечно, перл остроумия! - отозвалась из-за двери Ася. -  Просто
все падают от смеха! Ха-ха!
   Она вошла,  худенькая  фигурка  очерчена  солнцем,  взгляд  немигающий,
ядовитый.
   - Ты прожигаешь жизнь! Поздравляю! Ты вращаешься в  светском  обществе!
Поздравляю! Твой новый костюм пахнет отвратительными духами.  На  нем  был
женский волос - отвратительный, золотистого цвета. Покрашенный, конечно.
   - Не думаю, - сказал Сергей. - Что касается волоса,  то  это  наверняка
Костькин. Вчера он щеголял по Москве без шапки. Был ветер, волосы летели с
него, как с одуванчика. Он страшно лысеет.
   Ася презрительно возразила:
   - С каких пор Константин стал  золотистый?  Оставь,  пожалуйста!  Я  не
дальтоник. Не морочь мне голову. Все очень остроумно. Были пострадавшие от
смеха.
   - Мороз. Потрясающе действует мороз.
   Он  звучно  поцеловал  ее  в   щеку,   Ася   отстранилась,   произнесла
неприступно:
   - Я не люблю эти неестественные нежности. Обращай их, пожалуйста,  к...
своему пиджаку.
   - Ася, при чем здесь пиджак? - вмешался Николай Григорьевич. - Что  это
такое? Хватит, пожалуйста.
   - Ничего не хватит, папа! - ревниво перебила Ася, блестя глазами. -  Он
нас не видит и не хочет видеть. Он, видите ли, скуча-ает!..
   - Аська, только не молоти  чертовщину,  -  сказал  Сергей.  -  Не  хочу
ссориться, честное слово. Когда двое ссорятся по мелочам, оба виноваты.  Я
хочу быть правым.
   Николай Григорьевич в раздумье потер о колено дужки очков.
   - Значит, в шоферскую  школу?  Н-да.  Ничего  советовать  не  могу,  ты
взрослый человек.  Только  одно:  у  тебя  ведь  десять  классов,  капитан
артиллерии. Доволен будешь? В институт не тянет?
   - Все забыл, что учил